«Где так вольно дышит человек»

Как только послевоенная советская жизнь начала немного налаживаться, Шевяков подал руководству Иркутского университета прошение о заграничной командировке (1921): обещание написать монографию по Acantharia для Неаполитанской зоологической станции, данное им еще в 1898 году, было близко к реализации, но Владимиру Тимофеевичу нужны были свежая литература и некоторые полевые наблюдения¹. К счастью, и иркутское руководство, и Главнаука пошли навстречу ученому: последний капитальный труд его жизни, монография о радиоляриях Неаполитанского залива, увидел свет в Италии в 1926 году, через 27 лет после начала этой работы. Только на полевые наблюдения для этого исследования у Шевякова ушло более трех лет.

Это было дело, не только требовавшее завершения, но и могущее отвлечь от трагических семейных событий. В 1920 году погиб, сражаясь с большевиками, старший сын Александр (см. предыдущую часть статьи), а зимой 1924-го неожиданно, от пищевого отравления, скончался сын Владимир, начавший учиться в Иркутском университете и уже подававший большие надежды как будущий ученый. Наука и здесь помогла профессору справиться с жизненными потрясениями.

В предисловии к монографии Шевяков писал: «Благодаря энергии ректора² в соответствующих инстанциях и тому, что директор станции, мой друг профессор, доктор Р. Дорн, крайне любезно пошел мне навстречу, весною 1925 г. я был командирован в четвертый раз в Неаполь с целью напечатания моей монографии». Хотя многочисленные бюрократические формальности удалось преодолеть только к августу, проф. Шевяков был готов к поездке уже в июне 1925 года: «Я предполагаю выехать 15—20 (через Москву, Петербург, Штеттин, Берлин, Прагу, Триест, Анкону, Рим) и к середине июля надеюсь прибыть в Неаполь. Монография и таблицы готовы к печати, я только должен дополнить их новой литературой (начиная с 1914 г.), что надеюсь сделать на станции», — сообщал он директору Неаполитанской станции проф. Р. Дорну³. Понятно, что добраться из Восточной Сибири на юг Италии было тогда очень непросто, тем более что все официальные бумаги оформлялись только в Москве, а в Европу Шевяков предполагал плыть из Ленинграда. Дополнительный «крюк» в Прагу был предпринят, чтобы повидаться с дочерью, жившей тогда в Чехословакии⁴.

На последней стадии подготовки издания, уже из Неаполя, где проф. Шевяков с женою провели почти год (до лета 1926), Владимир Тимофеевич писал своему любимому ученику проф. В. А. Догелю в Ленинград: «Осталась общая часть (около 250 стр.), которую теперь отделываю и через месяц или полтора сдам в печать. Смета огромная — около 150 тысяч лир, т. е. 12-13 тысяч рублей золотом — Станция взяла печатать на свой счет, но поставила условие, чтобы я лично держал первую корректуру и таблиц, и текста, т. к. посылать в Иркутск типография наотрез отказалась — нельзя месяц держать набор от первой до второй корректуры, а там смотришь, еще задержит и цензура или пропадет бандероль. Я, конечно, согласился и возбудил ходатайство о продлении командировки до конца мая. Если не разрешат, решил все равно остаться и покину Неаполь только когда прокорректирую последний лист и последнюю таблицу — это ведь вопрос жизни или, вернее, вопрос двадцатишестилетней работы, представляющей мою лебединую песнь. Закончив, поставлю точку, и можно спокойно умереть. А отложить печатать до моего следующего приезда в Неаполь — было бы безумием. Совесть моя чиста — я дал слово вернуться в Россию, и слово сдержу <…>. Даже в праздники и воскресения работаю. И представьте, не устаю, так я изголодался по научной работе, ибо все время в Иркутске устраивал лабораторию, коллекцию и учил молодежь — и так все время. Приехал в Неаполь и дорвался, и счастлив я, и доволен безмерно, — это напоминает мне первые годы моей работы в Гейдельберге»⁵.

В 1928 году эта монография ученого получила специальную премию Совнаркома СССР. В последние годы жизни В. Т. Шевяков по предложению Неаполитанской зоологической станции начал изучать инфузорий Неаполитанского залива (1927—1928), составлял учебник по паразитологии и занимался обработкой материалов по простейшим озера Байкал.

Тем временем ситуация в России изменилась — близились 1930-е гг. В системе высшего образования начались всевозможные реорганизации, отчасти направленные против старой профессуры и усилившиеся после «Академического дела»⁶. В начале 1929 года, вернувшись с мужем из последней поездки в Неаполь (июль ― ноябрь 1928), Л. А. Шевякова писала в Ленинград проф. В. А. Догелю: «Доехали мы хорошо, а приехав, не узнали Иркутска. Отношения сильно переменились, и за эти ½ года студенты так захватили власть, как никогда еще этого не было. Двух профессоров права, своих же преподавателей — выперли из университета. Говорят о них, что надо мол «одернуть» как-то профессоров. Вообще довольно таки тяжко <…>. О премии Вы, конечно, знаете от Северцова — она целиком, увы, ушла на уплату долгов. Это еще не все — основательно мы запутались: но премия частью помогла. Читая о Академических делах, мы благодарим судьбу, что Володю не выбирали — как все это тяжко, я воображаю… И это только начало — как развернется дальше? <…>. Что у Вас хорошего? Плохого не хочу знать — своего довольно!»⁷

В 1929 году профессору Шевякову исполнилось 70 лет. Похоже, что никаких юбилейных торжеств по этому поводу в Иркутске не было — отношение к Владимиру Тимофеевичу, видимо, изменилось. Его не избрали в академики и не санкционировали уже запланированную и ранее согласованную на 1930 год командировку в Неаполь⁸. Профессор начал хлопотать о получении пенсии и параллельно искал возможность устроиться на работу в Европейской России — в Москве или Ленинграде.

Количество, качество и направленность инноваций, которые опробовались в это время в системе образования СССР (скользящий график работы, переориентация высшей школы на сугубо прикладные проблемы, производственные практики и т. д.; всяческое третирование, а вскоре и просто репрессии старых кадров и общее закрытие границ страны) не могли не сказаться на настроении и творческой активности В. Т. Шевякова, как и сотен других ученых. В августе 1929 года Л. А. Шевякова писала в Ленинград: «Ужасно грустно все, что происходит, и так тяжело — прямо непонятно, чего хотят добиться. Но… „ходить бывает скользко по камешкам иным, а потому мы лучше об этом умолчим“. У нас здесь все скромнее, а главное, все имеет более „личную“ форму. Для Володи сложилось неблагоприятно то, что новый назначенный ректор чужой Иркутску, а зав. учебной частью сделан наш так называемый профессор гигиены — ужасный прохвост, который мстит Володе за ряд историй и который не останавливается перед доносами. Т. ч. мы мрачно смотрим на наступающее полугодие. Володя подал на всякий случай на пенсию — ведь дела эти тянутся долго и лучше подать раньше, чем позже»⁹.

Смерть отца и гибель брата Бориса

Кажется, в 1928 году, вся семья (кроме меня) собралась в Неаполе. Это был последний раз, когда Таня встретилась с родителями и братом. В конце лета родители вернулись в Иркутск, а Таня — в Чехословакию.

Через год, а может быть, два, мой отец простудился и умер. Я получил письмо, описывавшее все произошедшее. Это было значительное событие в Иркутске — профессор Шевяков умер. Ему было в это время 72 года¹⁰. Его похоронили на старом кладбище. Там, где я стрелял с колокольни и звонил в колокола. Похороны отца были торжественны.

Ученый умер 18 октября 1930 года от воспаления легких, простудившись после переезда своей лаборатории в новое помещение. Спустя месяц с небольшим Л. А. Шевякова описала происшедшее в письме к проф. Р. Дорну: «Ленинград, 26.11.1930. Дорогой друг, вот уже скоро 40 дней после смерти моего мужа. Я чувствую себя еще настолько подавленной, что мне тяжело переживать все заново — в письме. Он работал, как всегда, все лето и осень, должен был переезжать в новую, бóльшую лабораторию и, так как не было дров, то почти не топили. Каждый день он сидел с утра до 7 часов, и, когда наступили холода, он, конечно, простудился. 11 октября он пришел вечером с ознобом — слег и больше уже не поднялся. Три дня доктора подозревали, что это инфлуэнция, но потом заговорили о легких, и он сразу сказал, что с его сердцем воспаления легких он не переживет. Потом он все же надеялся и не говорил больше о смерти. За день до смерти он сказал совершенно спокойно, так как температура упала, что теперь мне разрешат выходить. Может быть, мы еще поедем в Неаполь! Вечером доктора были довольны его состоянием, но ночью стало плохо с сердцем, и в 3.15 по полудню прекратилось дыхание. Бобы не было со мной. Он приехал уже после похорон. Весь Иркутск пришел в его последний день — у его могилы было с нами больше трех тысяч человек. Он похоронен на Ремесленно-Слободском кладбище»¹¹.

Так, моя мама и Борис остались одни. Повторяю, что моя память по части дат может быть очень неточной. Приблизительно через год моя мать и брат переехали в Новгород, где брат стал работать как специалист по реставрации старых икон и церковных росписей и тому подобное. Очевидно, он получил эту работу после окончания соответствующего института. Вероятно, я перескакиваю через несколько лет; это было время, когда Сталин вошел в силу, и жизнь стала меняться. Борис был ложно обвинен в подрывных действиях, в чем сыграли роль его интерес к иконам и их реставрация. Насколько я понял, он был достаточно дерзким на суде и его приговорили к тюремному лагерю в Архангельском крае. Я остановлюсь здесь на его истории.

Борис Владимирович Шевяков (1908—1937), младший сын Л. А. и В. Т. Шевяковых, стал художником-реставратором. Образование он получил в Ленинграде на Высших курсах искусствоведения при зубовском Институте истории искусств (1925—1929). В 1930 году он женился на своей однокурснице, княжне Т. С. Щербатовой (1905—2000)¹², и жил с семьей в Великом Новгороде, где получил должность заведующего Новгородским краеведческим музеем. Его специальностью и страстью еще в институте стали средневековые фрески, ради копирования которых он с будущей женой исходил пешком всю Грузию, многие места в России и Украине (Смоленск, Чернигов, Ферапонтово, Старая Ладога, Киев), а в 1928 году и в Италии. Но издать он успел только небольшую брошюру «Нередица» в серии «Новгородские музеи и памятники» (1931).

В январе 1933 года Борис Владимирович, активный член Новгородского общества любителей древностей, был арестован. Членам общества вменялось в вину сохранение и реставрация икон и других предметов религиозного культа с целью передачи их церкви после свержения советского строя¹³. На этой полностью сфальсифицированной базе было выделено дело № 23298¹⁴, где Б. В. Шевяков значился организатором Новгородского филиала Русского студенческого христианского движения (РСХД), в задачу которого якобы входило объединение всех церковных течений для борьбы за свержение советской власти. Время было еще относительно «вегетарианское»¹⁵, но свидетели и обвиняемые однозначно указывали на Шевякова как на одну из ключевых фигур дела. Смирнов С. М.: «Шевяков — сын дворянина и профессора, хотя и закончил советский вуз, но назвать его советским человеком нельзя»; Передольский В. В.: «В новгородских музеях свила свое гнездо кучка контрреволюционеров. Это черносотенное гнездо, оголтелые монархисты, дети духовенства и дворян, люто ненавидят Советскую власть и всячески ей вредят»; Филоненко Б. Ф.: «Б. Шевякова я знал как человека, настроенного антисоветски и враждебно относящегося к политике партии и Советской власти <…>. Шевяков должен был явиться организатором и создателем Новгородского филиала РСХД».

Видимо, сам Борис Владимирович не скрывал своего негативного отношения к существовавшей власти, хотя прежде всего он выступал против разграбления и разрушения храмов с позиций искусствоведения: «Во время моего пребывания в г. Новгороде в качестве зав. музеем мне приходилось несколько раз выступать перед местной властью против разрушения церквей и снятия колоколов с Юрьевского монастыря, вследствие чего эти мероприятия не были осуществлены, и церковники видели во мне опору».

Обвинительное заключение и приговор, вынесенный тройкой Полномочного представителя ОГПУ 5 апреля 1933 года, звучали так: «Обвиняются в преступлениях предусмотренных ст. 58 п.п. 10 и 11 УК, т. е. в том, что, являясь членами Новгородского филиала контрреволюционной организации РСХД, руководимого Шевяковым Б. В., проводили нелегальные сборы своего кружка, где подвергали острой контрреволюционной пропаганде политику партии и правительства. Состоя на государственной службе в Новгородских музеях, использовали свое положение для противодействия антирелигиозным мероприятиям Советской власти, путем сохранения под видом памятников музейного значения, ликвидируемых правительством церквей, саботировали антирелигиозные компании в районах, действуя при этом в контакте с контрреволюционным духовенством, вели среди крестьян антиколхозную контрреволюционную пропаганду, с целью внедрения своих взглядов. В работе музеев умышленно искажали марксистско-ленинские установки, составляя музейные экспозиции в контрреволюционном идеалистическом и явно враждебном Советской власти духе <…>. Шевяков Борис Владимирович — 1908 г. р. из дворян, сын профессора, зав. Новгородским краеведческим музеем, виновным себя признал частично — 10 лет к/р.¹⁶ <…>; Шевякова Лидия Александровна — 1873 г. р. из дворян, с высшим образованием — виновной себя не признала — лишение прав проживания в 12 городах Советского Союза на 3 года»¹⁷.

Каким-то образом брату удалось изготовить документы — поддельный паспорт, который позволил ему добраться по железной дороге до Ленинграда и потом в центральную Россию, в место, куда была сослана мать¹⁸. Таковы были странности сталинской юриспруденции — она ведь была вдовой человека, получившего звание «Герой труда», но ее сослали из-за сына, который был ложно обвинен, а сама она ни в чем не была виновата. Она писала мне редко и кратко.

Согласно этим письмам, что я получил от матери, брат занял в лагере место умершего. После того, как его вывезли в ящике с другими мертвецами, Борис ночью выбрался из места захоронения и решил добраться до железной дороги. Как он говорил маме при встрече, это путешествие заняло несколько дней через дикий лес, где он видел медведей, но сумел-таки добраться до станции. Он предъявил свой фальшивый паспорт и смог добраться до Ленинграда, а потом к моей матери, в место ее ссылки. После двух недель он отправился обратно в Ленинград, где оставался еще около двух недель. Через своих друзей Борис пытался получить копию паспорта, конечно, на чужое имя, для выезда в Финляндию, чтобы навсегда покинуть Россию. Вероятно, у него был хороший копиист, который мог подделать такой документ.

Однажды ночью, когда он шел по улице в Ленинграде, его остановили и арестовали опять. Это был конец. Он попал в ту же тюрьму, где ему сказали: «Зачем бежал? У тебя все же был маленький шанс, а теперь ты сам все испортил». Действительно, это было так — может быть, он и выжил бы в лагере... Между прочим, его жена приехала в лагерь и смогла с ним встретиться. Она пробыла там несколько дней¹⁹. При Ленине еще была относительно либеральная тюремная система, и было позволено встречаться с заключенными раз или два в год, в специальном помещении. При позднем Сталине это, конечно, прекратили.

В книгу, посвященную подвижнической жизни и художественной деятельности своих родителей, художников-копиистов, сохранивших выдающиеся образцы средневековой фресковой живописи, ее издатель, В. Б. Ковалевская (Шевякова), включила описание (с привлечением воспоминаний матери) подробностей свидания с отцом в 1935 году, когда он был заключенным соловецкой тюрьмы²⁰. «Я приехала на свидание с четырехлетней дочерью Верой, — вспоминала Татьяна Сергеевна. — На Поповом острове был специальный маленький домик для свиданий, состоявший из трех комнат. В первой сидел часовой. Наше свидание было в одной из этих комнат. Разрешалось видеться в течение 10 часов. Хочешь — 10 дней по часу, хочешь сразу — 10 часов. Я решила прожить 5 дней и видеться 5 раз по 2 часа. Дочь я оставила у отца. Вокруг этого домика от входа до входа по фасадной стене был глухой забор из колючей проволоки, вокруг трех стен домика был оставлен проход для прогулок арестантов в полтора метра шириной. Вот по нему и гулял отец с четырехлетней дочерью <…>. Он все 5 дней выдумывал и выдумывал и рассказывал ей всякие сказки <…>». Вера Борисовна добавила к этому: «Свидание в 1935 г. на Соловках я помню как самое счастливое время моего детства. Маленькая комната с белоснежными побеленными стенами, веселый солнечный зайчик на них, радостный голос отца. Целый день бесконечных, веселых сказок, прогулки, клумба разноцветных анютиных глазок рядом с домом <…>. Неподдельное счастье».

После этого я знаю о брате очень мало. Я читал где-то, что во время войны с Финляндией советских заключенных использовали в виде «пушечного мяса», посылая их в атаку, из которой обычно не возвращались. Мы, собственно, не знаем, как он погиб.

Долгое время в семье Т. С. Шевяковой-Щербатовой бытовал рассказ некоего солагерника Б. В. Шевякова по Соловкам, суть которого сводилась к тому, что Шевяков был среди пассажиров «баржи смерти»²¹. Предполагалось, что особо опасных «преступников» вывезли в Белое море и сбросили за борт, связав попарно. Правда о судьбе многих заключенных из расформированного Соловецкого лагеря открылась только благодаря архивным исследованиям, проведенным в 1995 году директором Санкт-Петербургского научно-исследовательского центра «Мемориал» В. В. Иофе (1938—2002). Было установлено, что 27 октября 1937 года по приговору Особой Тройки УНКВД по Ленинградской области часть заключенных Соловецкого лагеря (1111 человек), в том числе и Б. В. Шевякова, погрузили на баржи и, доставив в поселок Повенец, расстреляли в урочище Сандормох²². 

Случайно это воспоминание напомнило мне и о другом событии. Моя американская приятельница Шарлотта Кит захотела посетить Сибирь и Россию. Я рассказал ей о своей семье и сказал, что она должна увидеться с ними в Иркутске. Это было еще до смерти отца. Позднее я получил от нее письмо с описанием этого путешествия. Она восхищалась Борисом и называла его очень откровенным и смелым молодым человеком, который очень легко может попасть в советской России в трудное положение. Так и случилось, но не в Иркутске, а уже в Новгороде. Шарлотта привезла мне брошь матери, которую я передал на хранение Тане. Моя мама послала ее мне как последний подарок-память о ней... Шарлотта была очень впечатлена моей матерью, особенно ее самообладанием, так как Кит оказалась в Иркутске как раз в вечер дня, когда был похоронен мой отец. Мать даже не упомянула в тот день о погребении, а сказала об этом только на следующее утро. Я был, можно сказать, горд, что мама исполнила роль хорошей и дружески расположенной хозяйки, несмотря на то, что случилось.

Георгий Владимирович ничего не написал о дальнейшей судьбе своей матери, а между тем она прожила после описанных событий еще почти 10 лет. После отбытия ссылки в Галиче Лидия Александровна попеременно жила с родными в Ленинграде (в семье вдовы брата) и в Тбилиси — с внучкой и вдовой сына Бориса. В Ленинграде она в конце 1930-х работала в архиве Академии наук с письмами своего отца, помогая ученику мужа проф. В. А. Догелю, который в 1940 году опубликовал научную биографию академика Ковалевского. Так случилось, что в начале Великой отечественной войны Шевякова гостила как раз в семье Догелей. Мать проф. Догеля в это время сломала ногу и не могла эвакуироваться в начале блокады Ленинграда²³. Лидия Александровна осталась с ней и провела в городе первую, самую страшную блокадную зиму. Ранней весной 1942 года, после смерти матери Догеля, Шевякова эвакуировалась по Дороге жизни через Ладогу и вернулась в Галич. Оттуда в июле 1942 года она написала последнее письмо Валентину Александровичу, тогда находившемуся с семьей в эвакуации в Алма-Ате: «Галич, 21.07.1942. Дорогой Валя, очевидно, это роковая ошибка, что я эвакуировалась, так как я потеряла все свои вещи и, кроме того, все свои документы и здесь не имею ни угла, ни приюта. Отношения с хозяевами совершенно испорчены, и они только и ждут, чтобы я убралась! Не знаю, чем все это закончится. Как и что со мною было в дороге, я себе не представляю. Возможно, что ошибка и в том, что я пересидела в Питере и поэтому испортила себе здоровье больше, чем думала, но, во всяком случае, я сейчас колос, колеблемый ветром и сухой. Я довольно неясно рисую себе все, что произошло после моего отъезда. Что и как я буду делать, я еще не знаю, но уезжать тоже больше никуда нельзя. Одним словом, полная безнадежность, и хорошо, что теперь лето. А что будет зимой — лучше себе не рисовать. Ни валенок, ни калош нет (есть шуба), и жизнь предстоит тяжелая <…>»²⁴.

До зимы Л. А. Шевякова не дожила. Она скончалась в больнице г. Галича в ноябре 1942 года.

Вот такая история моей родни. Такой печальный конец для столь интересной семьи и ее членов. Как я упоминал, Борис был женат, и у него родилась дочь. Она теперь работает в палеонтологии, вполне возможно, пойдя по следам дяди моей матери — В. Ковалевского. Я не писал ей и, к сожалению, никогда не старался войти с нею в контакт, понимая, что это могло бы быть для нее очень опасно. В конце концов, ее жизнь сложилась благополучно. Она теперь ученая, доктор Шевякова, единственная из моей ближайшей семьи, оставшаяся в России.

Вера Борисовна Ковалевская (Шевякова) действительно состоялась как ученый. Она окончила исторический факультет МГУ по кафедре археологии (1956), защитила кандидатскую, а потом и докторскую диссертации, стала специалистом по эпохе железа, раннего средневековья Кавказа и истории коневодства. Свою долгую и активную научную жизнь Вера Борисовна провела в Институте археологии РАН (Москва), регулярно выезжая в экспедиции. В этом институте до недавнего времени она была ведущим научным сотрудником. Ковалевская-археолог опубликовала более 200 научных работ, в том числе несколько книг.

Ее двоюродный брат Рик, сын Г. В. Шевякова, с семьей приехал в Россию и впервые встретился со своими российскими родственниками в 2002 году. 23 июня 2019 года в Великом Новгороде (Никитский корпус Новгородского Кремля) в рамках проекта «Последний адрес» была установлена памятная доска отцу Веры Борисовны, Б. В. Шевякову, на открытии которой она выступила с рассказом о жизни и гибели отца. В октябре того же года в Сандармохе (Карелия) внуком Бориса Владимировича, художником Олегом Ковалевским, был установлен памятный знак деду (проект «Сандармох. Возвращение имен»).

Собственно, история семьи продолжается. В США живут два сына Лидии Петровны, дочери Татьяны Владимировны Шевяковой — конечно, уже под другой фамилией. Дочь Рика Шевякова — Сара — единственная, сохранявшая фамилию русских предков, занимается ракетными двигателями в НАСА. Но, скорее всего, теперь она замужем, и под русской фамилией в Америке остался лишь Рик Шевяков. Он тоже (как и отец) занимался психологией, но уже давно вышел на пенсию. У Веры Борисовны двое детей, сын и дочь, и двое внуков. Их фамилия — Ковалевские — не связана со знаменитым предком-академиком: муж В. Б. Шевяковой был только его однофамильцем.

Иллюстрации

Корешок и титульный лист монографии В. Т. Шевякова с дарственной надписью автора его ученику — проф. В. А. Догелю. Неаполь, 1926.

Л. А. Шевякова. Иркутск, 1929.

В. Т. Шевяков. Иркутск, 1929.

В. Т. Шевяков со своими аспирантами Годиновым (слева) и Талызиным. Иркутск, 1930.

Г. В. Шевяков. Калифорния, 1930.

Б. В. Шевяков. Ленинград, 1929?

В. Б. Ковалевская. Галич, 1935?

Памятник расстрелянным в урочище Сандармох. Сандармох, 2018. (сайт Сандармох «Возвращение имен»).

Олег и Глеб (внук и правнук Б. В. Шевякова) у памятного знака в Сандармохе. Сандармох, октябрь 2019. (сайт Сандармох «Возвращение имен»).

Памятная доска на кафедре зоологии беспозвоночных СПбГУ с именами А. О. Ковалевского и В. Т. Шевякова. СПб, 2011.