Маяковский был вторым из поэтов, после Пушкина, стихи которого осеняли мое детство. Звучали еще песни на слова Исаковского, столь популярные в сороковые годы, что это, как я узнал намного позже, задевало даже Пастернака. Но о них не говорили, а о Маяковском речь шла постоянно.

Во время школьных перемен после уроков литературы, ему посвященных, велись ожесточенные споры: несколько ребят из интеллигентных семей откровенно посмеивались над тем, что говорилось учительницей, а я, как правило, в одиночестве защищал Маяковского. Тому была причина: мой отец, окончивший ВХУТЕМАС, был влюблен в этого поэта, вспоминал, среди прочего, его посещения художественных мастерских, где учились его, Маяковского, сверстники, и общежитие, где они жили. Свой для отца по убеждениям, по ощущению времени, «без бронзы многопудья», живой, которого можно было потрогать руками, вспомнить его остроумные реплики.

А еще были несколько томов разрозненного, еще довоенного собрания сочинений поэта, с выступающими на светло-коричневых обложках буквами «М», несколько потрепанных и потертых, ввиду выпавших на долю всех советских людей испытаний, включая войну и эвакуацию…

Поэтому «Стихи о советском паспорте» или о «Товарище Нетто...» мною воспринимались с восторгом, а вот о раннем Маяковском я в те годы и понятия не имел.

Потом Александр Блок вытеснил его на более скромное место в моем восприятии поэзии. А тут еще появились поэты-шестидесятники, Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Роберт Рождественский, чей генезис во многом шел от него, и стихи «поэта- трибуна» окончательно ушли в тень.

Тогда я и понял, что побуждало некоторых моих одноклассников к отрицанию моего кумира — прямолинейность и напористая агитационность его советских стихов. Да еще директивная сталинская оценка его творчества, выразившаяся в словах: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи». Как это ни странно, оппозиционный по отношению к власти дух, оказывается, существовал в определенных семьях еще при жизни Сталина, но распространялся, по-видимому, лишь на вопросы сугубо частные.

А в 1967 году был опубликован в «Новом мире» (№ 1) автобиографический очерк Бориса Пастернака «Люди и положения». В нем автор, входивший до определенного времени в ближайшее окружение Маяковского, представил свое мнение о творчестве товарища и поэтического ровесника, добровольно вступившего на путь пропаганды советского строя:

За вычетом предсмертного и бессмертного документа «Во весь голос» позднейший Маяковский, начиная с «Мистерии-буфф», недоступен мне. До меня не доходят эти неуклюже зарифмованные прописи, эта изощренная бессодержательность, эти общие места и избитые истины, изложенные так искусственно, запутанно и неостроумно. Это, на мой взгляд, Маяковский никакой, несуществующий. И удивительно, что никакой Маяковский стал считаться революционным.

<...>

Были две знаменитых фразы о времени. Что жить стало лучше, жить стало веселее и что Маяковский был и остался лучшим и талантливейшим поэтом эпохи. <...> Маяковского стали вводить принудительно, как картофель при Екатерине.

Это было его второй смертью. В ней он неповинен.

Еще раньше в этом же тексте Пастернак признавался:

...когда я еще находился под обаянием его огня, внутренней силы и его огромных творческих прав и возможностей, а он платил мне ответной теплотой, я сделал ему надпись на «Сестре моей, жизни» с такими среди прочих строками:

Вы заняты нашим балансом, трагедией ВСНХ,

Вы, певший Летучим голландцем

Над краем любого стиха!

Я знаю, ваш путь неподделен,

Но как вас могло занести

Под своды таких богаделен

На искреннем вашем пути?

Пастернак стал для меня к этому времени непререкаемым авторитетом, да и сам я уже окончательно освободился от своего школьного увлечения: Маяковский советского периода стал для меня совершенно неинтересен.

В то же время его раннее творчество, определяемое как футуристическое, поразило меня при ближайшем знакомстве поэтической свежестью и выразительностью. Как например, стихотворения, вошедшие впоследствии в сборник «Простое, как мычание»:

КОЕ-ЧТО ПРО ПЕТЕРБУРГ

Слезают слезы с крыши в трубы,

к руке реки чертя полоски;

а в неба свисшиеся губы

воткнули каменные соски.

И небу — стихши — ясно стало:

туда, где моря блещет блюдо,

сырой погонщик гнал устало

Невы двугорбого верблюда.

(1913)

Потрясающие зрительные образы запомнились сразу и на всю жизнь, как и многие другие, например, эти:

...Часы нависали, как грубая брань,

за пятым навис шестой.

А с неба смотрела какая-то дрянь

величественно, как Лев Толстой.

«Еще Петербург» (1914)

Произведения этого периода, поэмы «Облако в штанах» (1914—1915), «Флейта-позвоночник» (1915), антивоенная лирика: «Мама и убитый немцами вечер», «Я и Наполеон», «Война объявлена», поэма «Война и мир» (1915), трагедия «Владимир Маяковский» (1916), книга стихотворений «Простое, как мычание» (1916) отмечены безусловной гениальностью, признаваемой едва ли не всеми его современниками. Поэтический образ Маяковского запечатлен в воспоминаниях и творчестве Анны Ахматовой, Марины Цветаевой, Бориса Пастернака, Сергея Есенина и других поэтов.

В связи с творческой метаморфозой, произошедшей с Маяковским в постреволюционное время, трагизм его поэтической судьбы выглядит особенно наглядным. Осознание ошибочности выбранного пути поэтического развития (см. упомянутый выше очерк Пастернака), непосредственно связанное с разочарованием в идее построения социализма, привели к самоубийству. Маяковский застрелился 14 апреля 1930 года.

Борис Пастернак отозвался на это событие пронзительным стихотворением «Смерть поэта», с такими завершающими стихами:

Ты спал, постлав постель на сплетне,
Спал и, оттрепетав, был тих,—-
Красивый, двадцатидвухлетний.
Как предсказал твой тетраптих¹.

Ты спал, прижав к подушке щеку,
Спал, — со всех ног, со всех лодыг
Врезаясь вновь и вновь с наскоку
В разряд преданий молодых.
Ты в них врезался тем заметней,
Что их одним прыжком достиг.
Твой выстрел был подобен Этне
В предгорьи трусов и трусих.

Нужно признать, что пастернаковский горячий стихотворный отклик на смерть близкого в недавнем прошлом товарища вступает в определенное противоречие с более поздней его оценкой, приведенной выше.

В связи с этим приходится признать, что Маяковский продолжал и в советское время оставаться крупным поэтом и литературным деятелем. Недаром еще один его поэтический соперник, Сергей Есенин, признавался: «Маяковского не выкинешь. Ляжет в литературе бревном, и многие об него споткнутся».

Кажется, на этом можно было бы поставить точку, но есть еще один сюжет, которого необходимо коснуться. В 1985 году в Мюнхене вышла в свет книга Юрия Карабчиевского² «Воскресение Маяковского», сразу принесшая ему известность. Карабчиевский, проявивший в ней доскональное знание поэзии и биографических подробностей жизни Маяковского, использовал их для полной дискредитации как творчества своего героя, так и его человеческих качеств. В целом эта атака на Маяковского носит несколько болезненный характер. Временами автор, сам тоже поэт, настолько пристрастен и прямолинеен, что возникает сомнение, понимает ли он, что такое художественное произведение, в частности, поэтическое.

При этом Карабчиевский не делает различия в поэтической значимости раннего периода творчества поэта и его стихов и поэм советского времени: и то, и другое подвергнуто уничтожающей критике.

Антибуржуазный эпатажный пафос раннего Маяковского трактуется автором с антипоэтической, сугубо житейской позиции:

Нравственный смысл, психологическая направленность того или иного кровавого пассажа не есть его собственное внутреннее свойство, а каждый раз произвольно задается автором. Отрицательные ужасы «Войны и мира», положительные ужасы «Облака в штанах» и «Ста пятидесяти миллионов», отрицательные, а также положительные ужасы внутри чуть не каждого стиха и поэмы… Ужасы, ужасы…»

В результате — мертвая, холодная схема вместо живого, то яростного, то сникшего от разочарования человека и поэта.

Вся книга Карабчиевского опровергается одним кратким воспоминанием Надежды Мандельштам о случайной встрече с поэтом в самом конце 1920-х гг. в гастрономе на ул. Горького. Увидев акмеиста Осипа Мандельштама, совершенно чуждого и далекого ему поэта, Маяковский поднял в приветствии руку и громко продекламировал: «Как аттический солдат, в своего врага влюбленный!..»³ Приветствие, надо сказать, очень многозначное и весьма доброжелательное. А доброжелательность — то, что так необходимо было Мандельштаму в новой действительности, окружающей его...

Сегодня, в условиях позорной войны, развязанной Россией против свободной Украины, очень своевременно звучат антивоенные стихи Маяковского, в том числе упомянутое уже «Война объявлена» (1914), приведем его целиком. Сейчас за такие стихи, безнаказанно опубликованные при «кровавом царском режиме», Маяковскому грозила бы в России уголовная ответственность:

«Вечернюю! Вечернюю! Вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
И на площадь, мрачно очерченную чернью,
багровой крови пролилась струя!

Морду в кровь разбила кофейня,
зверьим криком багрима:
«Отравим кровью игры Рейна!
Громами ядер на мрамор Рима!»

С неба, изодранного о штыков жала,
слезы звезд просеивались, как мука в сите,
и подошвами сжатая жалость визжала:
«Ах, пустите, пустите, пустите!»

Бронзовые генералы на граненом цоколе
молили: «Раскуйте, и мы поедем!»
Прощающейся конницы поцелуи цокали,
и пехоте хотелось к убийце — победе.

Громоздящемуся городу уродился во сне
хохочущий голос пушечного баса,
а с запада падает красный снег
сочными клочьями человечьего мяса.

Вздувается у площади за ротой рота,
у злящейся на лбу вздуваются вены.
«Постойте, шашки о шелк кокоток
вытрем, вытрем в бульварах Вены!»

Газетчики надрывались: «Купите вечернюю!
Италия! Германия! Австрия!»
А из ночи, мрачно очерченной чернью,
багровой крови лилась и лилась струя.

Этот пафос безоговорочного отрицания войны очень дорог нам сегодня.