Жизнь моя — трепетное и радостное причастие вечному и временному, близкому и далекому, всем векам и странам, жизни всего бывшего и сущего на этой земле, столь любимого мною.

И. А. Бунин

Восьмого ноября 1953 года в Париже скончался Иван Алексеевич Бунин. В посвященном ему некрологе Г. Адамович констатировал, что Бунин «олицетворял <…> великую русскую литературу», что он, последний, «еще знал — притом не разумом вовсе, а всем своим существом, — что такое добро, что такое красота, что такое творчество», что «ему это знание передано было по наследству, и он не мог ни в ценности, ни в законности наследства этого сомневаться». И все это было «не столько метафорой, сколько определением той основы, на которой Бунин вырос и которой остался верен всю жизнь» (Т. М. Двинятина).

«Если бы мне сказали, что среди современных русских писателей есть люди, превосходящие в том или ином направлении Бунина, я бы не стал спорить, — писал Ф. А. Степун (которого Бунин считал своим лучшим читателем и критиком, отмечая, что тот вскрывает глубины, о которых он и не думал, когда создавал свои произведения). — Я согласился бы, что есть умы более широкого охвата, есть искусники упорнее Бунина, ищущие новых и своеобразных путей художественного творчества, есть поэты большей пророческой силы и есть, наконец, кисти более яркие и размашистые. Не согласился бы я лишь с одним — с тем, что у нас есть таланты, равные Бунину по своей внутренней подлинности и по совершенству своих проявлений».

Тот же философ отмечал, что, хотя в современной культуре много мыслей, теорий, чувств, страстей, опыта, знаний, умений и т. п., «всем этим своим непомерным богатством современный человек в современной культуре все же не устроен. Скорее, наоборот, — всем этим он расстроен, замучен, сбит с толку и подведен к пропасти. Исход из лжи и муки этого разлагающего жизнь богатства, в котором мысль неотличима от выдумок, воля от желаний, искусство от развлечений, рок от случайностей и нужное от ненужностей, возможен только в обретении дара различения духов, т. е. в возврате к той подлинности и той первичности мыслей и чувств, которыми держится и которым служит искусство Бунина».

«Сильнее чувствовать жизнь»

«И та свобода и самостоятельность, с которыми Бунин прошел и мимо всех эстетических нарочитостей декадентства, и мимо всех политических утробностей общественности, представляются поэтому мне поистине замечательными, — пишет Степун. — Этой царственной свободе, укорененной в твердом, инстинктивном знании того, что ему, т. е. его таланту, потребно и что не потребно, он прежде всего и обязан всем тем, чего он достиг.

А достиг Бунин в известном смысле абсолютного, ибо он достиг по-своему непреложного. У него, как у всякого писателя, есть вещи сильные и слабые, в нем свыше зачатые и им самим задуманные, но у него нет ни одной внутренне лживой или пустой страницы. Все, что Буниным написано, — серьезно, точно, предметно. Все, что Бунин описывает, он знает так же хорошо, как свою комнату, как свое лицо в зеркале. Как ни вслушивайся в Бунина, в его повествованиях никогда не услышишь полого звука. Даже в самых сжатых его миниатюрах есть благородная тяжесть; все они на вес так же солидны, как на глаз. В этом чувствуется высокая проба какой-то человеческой честности. С этой честностью связано и целомудрие Бунина: боязнь красивости, риторики, умствования. Упрекать его художественную подлинность в некоторой теоретической бедности при желании можно, но не видеть громадного ума Бунина зрячему человеку нельзя». Философ особо подчеркивает редчайшее свойство личности писателя — чувство ответственности за свой талант: «В отличие от многих своих собратьев по перу, Бунин, всю жизнь служа своему таланту, никогда не заставлял свой талант служить себе, не пытался при его помощи „выйти в люди“».

Рассматривая узловое произведение в творчестве Бунина — «Жизнь Арсеньева», американский литературовед Дж. Вудворд отмечает, что этот роман имеет, по сути, музыкальную структуру, строящуюся на вариациях шести музыкальных тем: природа, любовь, смерть, искусство, душа России и биологическая наследственность. Эти темы являются основными и в новеллистике Бунина. По его мнению, «есть вещи, которые прекрасны сами по себе, но больше всего потому, что они заставляют нас сильнее чувствовать жизнь». «Священным Писанием самой жизни» назвал бунинскую прозу Ф. Степун.

Еще одна важная, хотя и прикровенная, тема творчества Бунина — Бог. Писатель не раз повторял, что сама по себе вера есть одно из прекраснейших чувств и одна из ценнейших реальностей. В стихотворении «В дачном кресле, ночью, на балконе...» (1918) он утверждает: «Есть ли Тот, кто должной мерой мерит / Наши знанья, судьбы и года? / Если сердце хочет, если верит, / Значит — да». Свое отношение к вере он яснее всего выразил в рассказе «Notre-Dame de la Garde»: «Да, да, ну пусть их нет, — Jésus Christ, Père céleste, Sainte Marie... Ведь все равно были, есть и во веки будут чувства, коими эти литании созданы. Есть неистребимая и сладостная потребность покорности и даже унижения перед тем высшим, что мы имеем в себе самих, совокупностью чего наделяем мы смертного или Божество и чему мы поклоняемся, возвышая самих себя, поклоняясь всему тому высшему, что есть в нас. Есть в нас некий Дух, неизменно и отлично от плоти чувствуемый нами — Saint Esprit qui est Dieu, нечто такое, что для нас непостижимо, что нам, смертным, кажется бессмертным, вечным. И есть, несомненно есть в нашем порочном, человеческом непорочность как бы нечеловеческая, неизменно нас трогающая, восхищающая — так как же может не восхищать Образ этой непорочности чистейший и совершеннейший, пусть даже опять-таки самими нами в силу нашей горячей потребности созданный?»

Иссякание веры в современном мире Бунин воспринимал как свидетельство угасания прекраснейших и возвышеннейших качеств самой человеческой души.

Один из эмигрантских литературоведов применил термин «трагический мажор» в отношении Пушкина. «Едва ли склад бунинского творчества можно было бы определить точнее» (Г. Адамович). Ю. В. Мальцев, автор самой глубокой книги о творчестве Бунина, отмечает, что его произведения отличаются такими качествами, как «благородство тона, сила чувства, тонкость наблюдения, богатство и выразительность словесной ткани, суггестивность слова, гипнотизм атмосферы, напряжение, возникающее не столько благодаря сюжетному динамизму, сколько — характеру речи и постоянному ощущению тайны, непрерывность развития, порождаемая не логикой мысли, а логикой поэзии, глубокая интуиция жизни и особая, излучаемая книгой аура, дающая ощущение бесконечной полноты и поэзии, понимаемой, разумеется, не как стиль или жанр, а как — мироощущение».

«Метафизический консерватизм»

В отличие от многих других литераторов-современников И. А. Бунин сторонился политики. Тем не менее, при крайней политизированности предреволюционного российского общества, писатель-патриот не мог находиться в стороне от животрепещущих социальных проблем. Знаменательно, что в ряд первых писателей дореволюционной России Бунин вошел прежде всего благодаря произведениям, где в центре внимания автора находились именно эти проблемы: разложение крестьянства («Деревня») и оскудение дворянства («Суходол»). Но главной проблемой, над которой до конца дней размышлял писатель, была Россия. Поэтому вполне закономерно во вступительном слове перед вручением Бунину Нобелевской премии по литературе (за 1933 год) прозвучали слова: «Вы досконально исследовали, господин Бунин, душу ушедшей России, и, делая это, вы весьма достойно продолжили славные традиции великой русской литературы».

Бунин происходил из родовитой, но обедневшей дворянской семьи и, вынужденный почти до 20-летнего возраста жить в деревенском имении родителей в Орловской губернии, как никто из писателей (даже Л. Н. Толстой), познал особенности психологии российского крестьянства. Он быстро изжил народнические иллюзии (которые появились у него под влиянием нежно любимого старшего брата Юлия), а также кратковременное увлечение толстовством (хотя любовь к творчеству Толстого и интерес к его личности сохранил до конца своих дней).

Будучи натурой чрезвычайно нервной, чувствительной и страстной, Бунин мог под влиянием момента (или Горького, в тесном деловом общении с которым писатель находился до полного разрыва с ним в 1917 году) заявить о своей симпатии к социал-демократии, однако подлинной основой его мирочувствования был «метафизический консерватизм» (В. П. Смирнов), ощущение незыблемой иерархичности первооснов бытия. Поэтому неудивительно, что менее чем за год до крушения монархии писатель записывает в своем дневнике: «Очевидно, это (самодержавие. — И. Ш.) и есть лучшая форма правления для русского народа, недаром же она продержалась триста лет!»

Бунин, непримиримый враг модернизма, в 1913 году так отзывался о новейшей литературе: «Мы пережили и декаданс, и символизм, и неонатурализм, и порнографию — называвшуюся разрешением „проблемы пола“, и богоборчество, и мифотворчество, и какой-то мистический анархизм, и Диониса, и Аполлона, и „пролеты в вечность“, и садизм, и снобизм, и „приятие мира“, и „неприятие мира“, и лубочные подделки под русский стиль, и адамизм, и акмеизм — и дошли до самого плоского хулиганства, называемого нелепым словом „футуризм“. Это ли не Вальпургиева ночь!»

Идя против течения, Бунин всеми силами противостоял не только модернизму, видя в нем опасное средство разрушения подлинной (классической и традиционной) культуры, но и развращающему влиянию литературы либерально-демократического толка, — обоим явлениям, которые в значительной мере способствовали крушению императорской России. Но в то же время художественный метод Бунина можно с полным правом охарактеризовать как «реализм, истончившийся до символа» (А. Белый о Чехове), причем его символизм заключен не во внешней модернистской манере, а в «выходе в бытийные глубины, представленные в реалистически разработанном образе» (Б. М. Парамонов).

Начало Великой войны, которое вызвало всплеск патриотических настроений у подавляющего большинства русских писателей, стало для Бунина страшным предзнаменованием грядущих трагических событий в России.

«Слава Богу, что во мне не чистая русская кровь»

Революция 1917 года пробудила публицистический талант Бунина, который писатель посвятил борьбе с новой («сатанинской», как он ее окрестил) властью. Большевики — разрушители старой России — были Бунину не только ненавистны этически и неприемлемы эстетически, они были ему отвратительны физиологически. Поэтому он уезжает в Одессу, которая тогда (в мае 1918 года) находилась под контролем австро-германских войск. Когда после нескольких месяцев правления большевиков в августе 1919 года в Одессу вошли части Добровольческой армии, Бунин делает все от него зависящее для идеологической поддержки Белого дела: пишет статьи, дважды с громадным успехом выступает с многочасовой лекцией «Великий дурман», в которой дает глубокий анализ причин российской катастрофы, находя их прежде всего в негативных особенностях менталитета русского народа, оформляет свои дневниковые записи, сделанные в 1918 и 1919 годах под властью большевиков, в книгу «Окаянные дни», одно из самых сильных и ярких обличений революции и большевицкой власти — гнуснейшего порождения самых отрицательных свойств русского характера. Осмысляя причины революции, Бунин опирается не только на свой опыт, но и анализирует сведения, почерпнутые им из внимательного чтения трудов по русской истории (Костомарова, Ключевского, Соловьева, Карамзина, Татищева).

Отвечая на критику либералами его лекции «Великий дурман», Бунин писал: «Я не правый и не левый, я был, есмь и буду непреклонным врагом всего глупого, отрешенного от жизни, злого, лживого, бесчестного, вредного, откуда бы оно ни исходило. Я не русофоб, невзирая на то, что имел смелость сказать о своем народе немало горьких слов, основательность коих так ужасно оправдала действительность…». «Слава Богу, что во мне не чистая русская кровь», — говорил Бунин.

Он «принадлежал к довольно распространенному «чаадаевскому» типу, одержимому страстной любовью-ненавистью к России. Любовь у этого типа людей чаще всего целомудренно скрывается, а ненависть афишируется. Бунин ненавидел «азиатчину» в русской жизни. При этом надо помнить, что он делал различие между Азией и Востоком. «„Восток“ — это чарующие страны древней культуры и мифа, прародина человечества, доисторический Рай, „Азия“ — безликая плоская равнина, сонное существование в тупой неподвижности и бесформенности, вне памяти („гроб беспамятства“), вне прошлого, жестокость, грубость, тяжеловесность», — пишет Ю. Мальцев, констатируя, что «после Чаадаева никто в нашей литературе не давал такой сокрушительной критики России, русского национального характера, „русской души“, русской истории, как Бунин. Но рядом с этим мы находим у него незабываемые картины России, проникнутые несравненной поэзией, щемящей грустью и любовью».

Тот же Мальцев отмечает, что взгляд Бунина на русский национальный характер обусловлен «двойственной (и оттого загадочной) природой русского человека: европейски-азиатской». Сам писатель в «Окаянных днях» так определяет эту двойственность: «Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом — Чудь, Меря». «Древнюю Киевскую Русь Бунин оплакивал и любил до самозабвения, азиатчину ненавидел <…> азиатчина и <…> пыль засасывает Русь».

«Патриотизм может быть источником и добра, и зла»

Крах Белого движения, в котором писатель видел спасение страны от «великого дурмана» революции, привел его во Францию, где он продолжал занимать непримиримую позицию по отношению к большевикам, став символом консервативного большинства эмиграции. Бунин неоднократно заявлял, что выступает за сильную военную власть, без которой невозможно восстановить порядок в России. В своем получившем широкий резонанс выступлении «Миссия русской эмиграции» (1924) Бунин, по сути, призвал Запад к «крестовому походу» против большевиков. Однако, несмотря на страстное желание любой ценой спасти свое отечество, писатель сознавал, что «есть еще нечто, что гораздо больше даже и России и особенно ее материальных интересов. Это — мой Бог и моя душа. „Ради самого Иерусалима не отрекусь от Господа!“».

В статье, посвященной памяти одного из своих самых любимых деятелей русской культуры, поэта А. К. Толстого, Бунин разъяснял свое понимание патриотизма: «Патриотизм есть желание блага целому — народу, государству, отечеству… Но в чем именно благо отечества? Сам по себе патриотизм может быть источником и добра, и зла… Нужно еще патриотическое сознание, различающее истинное благо отечества от ложного. И та степень патриотического сознания, которая была у А. К. Толстого, до сих пор остается высшей… Со всей живостью поэтического представления и со всей энергией борца за идею Толстой славил свой идеал истинно русской, европейской и христианской монархии и громил ненавистный ему кошмар азиатского деспотизма… Начало истинного национального строя он находил в киевской эпохе нашей истории…»

В той же статье Бунин писал: «Россия и русское слово (как проявление ее души, ее нравственного строя) есть нечто нераздельное. И не знаменательно ли, что нынешнему падению России, социальному, политическому и всякому прочему, не только сопутствует, но задолго предшествовал упадок ее литературы, когда всякое непотребство стало называться дерзанием, а глупость и истеричность — священным безумием, когда всяческий распад, то есть нечто совершенно противоположное искусству, — сцеплению, устроению, — и всяческие „искания“ (то есть как раз то, что не есть искусство и что художник должен скрывать в своей мастерской) были столь бесстыдно прославлены самими же представителями всего этого, — не менее бесстыдно, чем славит себя теперь большевизм, являя таким образом одну из самых характерных черт дикарства, необыкновенно хвастливого, как известно?»

«Война, военные неудачи, положение в России, огромные русские потери — все это чрезвычайно волновало Бунина, особенно в первые год-два, когда, казалось, Гитлер может выйти победителем. О настроениях его в это время, да и о более поздних, по окончании войны, сложились легенды. Русская эмиграция не была в военные годы вполне единодушна, что и способствовало возникновению всякого рода россказней. По другим причинам и другим побуждениям не обошлось без легенд и в Советской России», — писал хорошо знавший писателя Г. В. Адамович.

Во время советско-финской войны симпатии Бунина полностью на стороне Финляндии. С момента нападения Германии на СССР Бунин пребывает в сильном волнении и сомнениях: «Итак, пошли на войну с Россией: немцы, финны, итальянцы, словаки, венгры, албанцы(!) и румыны. И все говорят, что это священная война против коммунизма. Как поздно опомнились! Почти 23 года терпели его!» (запись 30.6.41). «Немцы, кажется, победят. А, может, это и не плохо будет?» — размышляет писатель 9 октября 1941 года, а 30 декабря записывает: «Хотят, чтобы я любил Россию, столица которой — Ленинград, Нижний — Горький, Тверь — Калинин — по имени ничтожеств…». Но постепенно сомнения Бунина в победе Германии все усиливаются, превращаясь в радость от ее поражений. Патриотизм оказался сильнее ненависти к большевикам. Вот запись жены писателя, Веры Николаевны, от 29 августа 1944 года: «Ян (так В. Н. Бунина называла своего мужа. — И. Ш.) сказал: „Все же если бы немцы заняли Москву и Петербург и мне предложили бы туда ехать, дав самые лучшие условия, — я отказался бы. Я не мог бы видеть Москву под владычеством немцев, как они там командуют. Я могу многое ненавидеть и в России, и в русском народе, но и многое любить, чтить ее святость. Но чтобы иностранцы там командовали — нет, этого не потерпел бы!“».

«Меня просто на удивление дико оболгали»

Радость Бунина в связи с победой союзников над Германией, а главное — его выход из парижского Союза русских писателей и журналистов вскоре после исключения из этого сообщества тех его членов, которые получили советские паспорта, продолжают объясняться как выполнявшими идеологический заказ советскими литературоведами, так и современными исследователями патриотической позицией Бунина, его «полевением».

В действительности это малозначительное в биографии Бунина событие, никак не связанное с вышеупомянутым фактом, было раздуто не только ангажированными советскими литературоведами, но и недоброжелательными эмигрантами. В связи с «советским патриотизмом» Бунина очень ценно признание Адамовича, поскольку он, в отличие от Бунина, всегда имел весьма либеральные взгляды, после войны едва не став советским патриотом: «Должен без колебания, во имя истины сказать, что за все мои встречи с Буниным в последние пятнадцать лет его жизни я не слышал от него ни одного слова, которое могло бы навести на мысль, что его политические взгляды изменились. Нет, взгляды эти, всегда бывшие скорей эмоциональными, чем рассудочными, внушенные скорей чувствами, воспоминаниями и впечатлениями, чем твердым, продуманным предпочтением одного социального строя другому, — взгляды эти, настроения эти оставались неизменны. Война потрясла и испугала Бунина: испугала за участь России на десятилетия и даже столетия вперед, и этот глубинный страх заслонил в его сознании все то, что в советском строе по-прежнему оставалось для него неприемлемо. Он ждал и надеялся, что война, всколыхнувшая весь народ, придаст советскому строю некоторые новые черты, новые свойства, и был горестно озадачен, когда понял, что этого не произошло».

Советские власти через разных лиц и самыми изощренными способами пытались склонить старого, больного и близкого к нищете писателя к возвращению на родину, «Меня просто на удивление дико оболгали», — сообщал Бунин М. А. Алданову по поводу своего сфальсифицированного интервью в газете «Советский патриот». «Слухи о том, что он „зачастил“ в советское посольство, были, скорее всего, инспирированы Лубянкой». «Был приглашен в посольство позапрошлой осенью, — возмущался Бунин в письме Андрею Седых, — и поехал — как раз в это время получил две телеграммы от Государственного Издательства в Москве — просьба немедля выслать сборник моих последних рассказов и еще несколько старых моих книг для переиздания. Увы, посол не завел об этом разговора, не завел и я — пробыл 20 минут в „светской“ (а не советской) беседе, ничего иного не коснулся — и уехал. Ужели это тоже аморальные, преступные действия?» В статье 1951 года «Милые выдумки» он подытоживал: «Года три или четыре назад, в какой-то русской газете, — не помню точно ее название, — издававшейся, кажется, в Сан-Франциско, какой-то Окулич сообщил, что я после второй мировой войны с Гитлером летал в Москву и принимал какое-то участие в расстреле генерала Краснова. <…> В книге моих „Воспоминаний“ напечатано такое количество строк и целых страниц, посвященных большевикам, что они посадили бы меня на кол, будь я в их руках». Этой книгой, исполненной презрения к большевикам и их приспешникам из числа литераторов, ответил писатель на слухи о своем «полевении».

«Воспоминания» Бунина не только вызвали злобу у советских пропагандистов, но и шокировали многих в эмиграции жесткостью оценок современников. Так, писатель вспоминал, что в восемь лет он увидел в какой-то книжке изображение уродливого карлика с палкой и прочел подпись под картинкой, поразившую непонятным последним словом: «Встреча в горах с кретином». «В этом слове мне почудилось что-то страшное, загадочное, даже как будто волшебное! И вот охватило меня вдруг поэтическим волнением. В тот день оно пропало даром, я не сочинил ни одной строчки, сколько ни старался сочинить. Но не был ли этот день все-таки каким-то началом моего писательства? Во всяком случае, можно подумать, будто некий пророческий знак был для меня в том, что наткнулся я в тот день на эту картинку, ибо во всей моей дальнейшей жизни пришлось мне иметь немало и своих собственных встреч с кретинами <…>. Да что! Мне вообще суждена была жизнь настолько необыкновенная, что я был современником даже и таких кретинов, имена которых навеки останутся во всемирной истории».

«Книга эта очень своеобразна (пожалуй, даже для жанра мемуаристики вообще уникальна), — пишет Ю. Мальцев. — Она отличается редким бесстрашием, независимостью суждений и, как все у Бунина, исполнена искренности и глубокой убежденности. <…> Если рассматривать эти очерки как исчерпывающую оценку некоторых русских писателей, то тогда, конечно, они должны восприниматься несправедливыми. Но это лишь частные суждения и наблюдения, и как таковые — неоспоримы. Сам Бунин говорил, что написал лишь то немногое, что казалось ему очевидным. Недоумения и споры возникают тогда, когда мы от фактов и наблюдений переходим к выводам. Бунину с его страстностью, непримиримостью и цельностью было достаточно одного маленького диссонанса, одной слабости или одного фальшивого слова (к любой фальши он был особенно непримирим), чтобы отвергнуть целиком любую знаменитость. Он сам всю жизнь был недоволен собой, беспощаден к себе, всю жизнь стремился к совершенству и того же требовал от других. Жажда совершенства в нем была столь же сильна, как и жажда вечности, невозможность того и другого доставляла ему большое страдание».

«Благородство изгнанничества»

Незадолго перед смертью Бунин горько и язвительно пишет (6.5.1953) о том потоке лжи, которой несколько лет старалась его опозорить «Русская мысль», начав со лжи о том, будто он совершил «сальто-мортале» к большевикам. Потом клеветать на него в том же роде усердно принялись «тетради» «Возрождения», утверждая, что он вел с парижскими большевиками «переговоры» относительно своего возвращения в Москву, не сообщая, впрочем, почему он все-таки остался в Париже. «„Вероятно, не сошелся в цене с большевиками за это возвращение“, — подумает какой-нибудь умный читатель „тетрадей“. В конце концов я уж готов был „покаяться“ <…> и просить <…> о „высшей мере наказания“ для меня, но тут меня спас шестой выпуск новой „советской“ энциклопедии, где сказано, что я одержим „совершенно бешеной ненавистью к советскому союзу“ (правописание автора. — И. Ш.)».

Неизменное отношение Бунина к советскому режиму четко выражено им в письме одной русской эмигрантской организации, где о деятельности этого режима он говорит: «Я лично совершенно убежден, что низменней, лживей, злей и деспотичней этой деятельности еще не было в человеческой истории даже в самые подлые и кровавые времена». Тем не менее ложь (вплоть до утверждения, что апатрид Бунин умер с советским паспортом) изливалась на великого писателя и после его смерти; наряду с ангажированными советскими литературоведами особенно постаралась на этом поприще Н. Берберова (чья намеренно сфальсифицированная автобиография до сих пор незаслуженно считается источником ценных сведений по истории культуры русской эмиграции).

Свои непревзойденные литературные шедевры Бунин создавал в постоянных мыслях о России, но, несмотря на тоску по родине и на трезвое осознание того факта, что его подлинный читатель находится именно там, писатель не мог вернуться в страну, по-прежнему находившуюся во власти ее угнетателей большевиков. По проницательным словам А. Жида, Бунин «благородством своего изгнанничества <…>, так же, как и своим творчеством, спас душу своей Родины и русского народа».

Смерть Бунина, по словам Г. Адамовича, болезненно отозвалась не только в сердцах его друзей. «Было общее согласное чувство, что с этой утратой что-то оборвалось…» Бунин «больше чем кто-либо другой напоминал своим присутствием о связи столетий и о роковой опасности исчезновения преемственности и пренебрежения ею. Он не торопился жить вровень с эпохой, не уступал жалкому желанию, столь часто встречающемуся даже у самых талантливых людей, быть в согласии с последней умственной модой, находить в этой моде особую ценность и привлекательность. С величавой простотой и величавым спокойствием он жил чуть-чуть в стороне от шумного, суетливого и самонадеянного века, недоверчиво на него поглядывая и все больше уходя в себя. Он был символом связи с прошлым: не в каком-либо реставрационном, социально-политическом смысле, а с прошлым, как с миром, где всему было свое место, где не возникало на каждом шагу безответное недоумение, где красота была красотой, добро — добром, природа — природой, искусство — искусством…. <…> Важно было, что его словами, о любой мелочи, говорило то огромное, высокое, то лучшее, что у нас было: дух и голос русской литературы».

Литература

Бунин И. А. Собр. соч. : В 9 т. М., 1967.

Бунин И. А. Великий дурман. М., 1997.

Бунин И. А. Публицистика 1918—1953. М., 2000.

Бунин И. А. Письма 1885—1904. М., 2003.

Бунин И. А. Письма 1905—1919. М., 2007.

Иван Бунин. // Лит. наследство, т. 84, кн. 1—2. М., 1973.

Окаянные дни: Неизвестный Бунин. М., 1991.

И. А. Бунин: Новые материалы. Вып. 1—2. М., 2004—2010.

Устами Буниных: Дневники Ивана Алексеевича и Веры Николаевны и др. архивные материалы: В 3 т. Франкфурт-на-Майне, 1977—1982.

Муромцева-Бунина В. Н. Жизнь Бунина: 1870—1906. М., 1989.

Адамович Г. Одиночество и свобода. СПб., 1993.

Мальцев Ю. Бунин. М., 1994.

Степун Ф. Встречи. М., 1998.

Бунин И. А.: pro et contra. СПб., 2001.

Кузнецова Г. Грасский дневник. М., 2001.

Михайлов О. Н. Жизнь Бунина: Лишь слову жизнь дана… М., 2001.

Бахрах А. Бунин в халате и другие портреты. По памяти, по записям. М., 2005.

Бабореко А. К. И. Бунин: Жизнеописание. М., 2009.

Классик без ретуши. Литературный мир о творчестве И. А. Бунина. М., 2010.

Шауб И. Ю. Н. Н. Берберова об И. А. Бунине: «Курсив мой» как исторический источник //

История и культура. Вып. 11. СПб., 2013.

Шауб И. Ю. Бунин и Россия // История и культура. Вып. 15. СПб., 2018.