На небольших табличках на стенах городских зданий перечислены имена павших — тогда на баррикады вышла вся Прага. Антинацистские демонстрации, уничтожение немецких надписей и флагов Рейха стремительно переросли в вооруженное сопротивление пражан, на сторону которых перешли власовцы. Восстание продолжалось вплоть до 9 мая, пока в город не вошли части 1-го Украинского фронта.

Участником тех событий оказался и Ярослав Сейферт (1901—1986), не только единственный чешский лауреат Нобелевской премии по литературе, но и по-настоящему любимый народом поэт — наверное, не найдется ни одного чеха, который не мог бы процитировать пару его строк.

А переулки возле Тына 
Хрипели сдавленно, когда
Орудия ревели в Летне,
И защищая башню, ветви
Ломались, рвали провода...
(пер. Василия Бетаки) 

Родившийся в Жижкове, на бедной пражской рабочей окраине, в молодости Сейферт прошел через увлечение коммунистическими идеями, побывал в 1925 году в СССР, а в 1929 году вышел из компартии, взявшей курс на «большевизацию». От пролетарской поэзии и авангардистских экспериментов он придет к негромкой лирике и свободному стиху вне групп и направлений.

На момент Пражского восстания ему исполнилось сорок три года, он не успел побывать на фронтах Первой мировой, а баррикады на пражских улицах, которые воспевал в своих ранних революционных стихах, существовали для него раньше лишь как поэтический образ, — и воевал он как писатель.

Мужчины, мальчики,
то, что вы сделали для Праги,
останется навеки с нею.
О, сколько красоты в простом и смелом жесте:
винтовку вскинуть на плечо и в бой идти.
(пер. М. Павловой) 

Главу своих мемуаров «Вся красота мира», посвященную Пражскому восстанию, Сейферт назвал «За пару минут до смерти». И вспомнил Достоевского, его дорогу на Семеновский плац и уверенность в том, что через две минуты жизнь оборвется.

«Тот день внезапно полыхнул, как пламя…»

«Май 1945 года застал нас — нескольких редакторов и административных сотрудников — в Народном доме на Гибернской улице. <…> Когда в субботу, 5 мая, граждане на пражских улицах начали срывать немецкие вывески, арестовывать нацистских солдат, и началось Пражское восстание, мы еще оставались в редакции, и к нам присоседились верстальщики, наборщики, типографские рабочие. <…> Мы сразу же приступили к работе. Сразу загудел типографский станок, и газетчики начали разносить по городу первые экземпляры. <…> На Народном доме развивался чехословацкий флаг и красное знамя. Во дворе цвели каштаны…»

Наверно, лишь однажды в жизни 
дано нам будущее видеть
и смерть одна подкарауливает нас.
Ночь розовая, первая,
вам взбила
из булыжников подушку.
Дрозды запели.
Каштан торжественно нес свечи.
Смеркалось.
(пер. М. Павловой) 

На Гибернской улице, в двух шагах от упомянутого Сейфертом Народного дома (сегодняшней штаб-квартиры социал-демократов), возвышается желтое здание вокзала им. Масарика. В мае 1945 года это место стало одной из горячих точек восстания.

«Вокзал Масарика был занят чехами, и немцы его бомбили. Артиллерийский снаряд попал и в Народный дом, по двору которого летали осколки гранат и пули. <…> Вся наша редакция спряталась в подвале <…> я писал свои майские стихи на рулонах газетной бумаги, и на складе мне писалось великолепно. Письменные столы по сравнению с этим — ничто! Ночи сливались с днями, летели эти драматические суббота, воскресенье, понедельник и вторник».

Ночь зеленая, вторая,
когда на наши каски
падал теплый дождь,
была украшена сияньем звезд,
как полагалось майской ночи.
Ночь третья искры сыпала. В четвертой 
был привкус пепла, и она дымилась,
как развороченный очаг.
(пер. М. Павловой) 

«Еще один, в цветенье взрывов, май!»

Между тем пружина сопротивления раскручивалась, то толкая события вперед, то отбрасывая назад. «...Немцы взяли вокзал Масарика и перебили всех, кого там нашли. Только нескольким из оборонявшихся удалось спастись в Народном доме, где они в последний момент укрылись уже без оружия. Между тем немцы захватили здание на углу Гавличковой и Гибернской улиц. Там в лавке деликатесов они обнаружили запасы вина и шампанского. А поскольку подвалы были соединены между собой, они быстро проникли в Народный дом, пока небольшое вооруженное соединение пыталось удерживать и подвал, и главный вход. <…> Один-единственный защитник использовал оружие и застрелил первого проникшего туда солдата. Тот упал прямо передо мной, и я впервые увидел, как выглядит смерть вблизи... Некоторое время мы растеряно топтались в его крови, а потом офицер, появившийся в проломе стены, приказал нам поднять руки. Он оставил женщин в подвале, а мужчинам велел выйти через задний вход на Гавличкову улицу, а оттуда — в зал охваченного пламенем вокзала Масарика. Солдаты, которые нас конвоировали, с улыбкой уверяли, что на вокзале мы будем немедленно расстреляны». 

Я грустно помахал рукой ему тогда,

когда жандармы уводили нас

к вокзалу прямо у того пути,

где догорал состав, к тому вокзалу,

где пили вина, где стреляли в спину.

(«Народный дом», пер. А. Шараповой)

«Нам пришлось сесть на железнодорожные пути. В нескольких шагах от нас высилась гора тел чехов, убитых незадолго до этого. Нам оставалось лишь ждать, когда отъедет длинный санитарный поезд, стоявший сзади. Он был набит тяжелоранеными, лежащими друг над другом на нарах. От злости у нас на глазах немцы застрелили паренька, у которого по несчастью из-под пальто выглядывал старинный австрийский штык, а потом и старика, про которого немецкие солдаты сказали, что видели его с оружием в руках. Обоим выстрелили в шею из револьвера. Когда из затылка течет кровь, это зрелище не из приятных. Пожилой человек молчал, а паренек перед смертью жалостно всхлипнул».

Пускай же будет мгла крылом вороньим
и мглою! Утра светлую вуаль
с рассветом Прага радостно наденет,
а в башнях, словно ленты в волосах,
переплелись огонь, и дым, и кровь.
(пер. М. Павловой)

С вокзала немцы повели колонну пленных в сторону Жижкова, и Сейферт провожал глазами знакомые с детства улицы и площади города, вдыхал аромат садов, цветущих на холме Витков, вспоминал знакомый с детства запах летних фиалок.

«У Грабовки мы свернули вниз, к Карлину, к казармам Иржи из Подебрад. Там нас поставили к стенке, и мы снова ждали. Опять нам сообщили, что мы будем расстреляны — во дворе казарм. Однако во дворе немцы готовились драпать из Праги, и их приготовления еще не закончились. <…> Долго ли мы стояли у стены казарм, не знаю. Часы с меня сдернул немецкий солдат по пути из Народного дома. Однако мне показалось, что это была вечность».

Еще телами их покрыты мостовые,
и стыд лицо мне жжет — я осознал впервые:
простить не сможет совесть никогда мне,
что не упал в бою и я на эти камни...
Да будут вечны и краса твоя, и сила!
(пер. М. Павловой) 

«Сознавая, что гениальный писатель мирового значения — несоизмеримо больше, чем лирический поэт молодой страны, я немного завидовал Достоевскому, его, если так можно сказать, уникальному опыту — быть осужденным на смерть, познать мгновение, когда человек должен расстаться с жизнью, принять это как неоспоримый факт, а затем вновь почувствовать твердость и сладость жизни и спастись...»

Что еще пишет Сейферт о тех минутах и часах? Как прямо на месте будущего расстрела они ели зачерствевший хлеб и сыр, прихваченные из покинутой гостиницы, и ждали смерти. Казнь не состоялась — арестованных обменяли на группу схваченных повстанцами немецких женщин и детей. Обогнув баррикады, Ярослав Сейферт, литературный критик Антонин Пиша и еще двое из числа освобожденных провели ночь в квартире знакомых у Тройского моста, наблюдая за отступлением армии Фердинанда Шёрнера, которой не удалось взорвать Прагу.

«…когда на крыльях огненной метели по нашим долам танки пролетели»

В город вошли русские танки, чей грохот тогда звучал как музыка. В поэтической книге «Шлем глины», куда вошли стихи дней Пражского восстания, Сейферт вспоминает свою давнюю поездку в Москву, кремлевские куранты, Мавзолей.

Град Пражский загорелся...
А ранним утром оказалась
в моих ладонях огрубевшая рука.
Как звали 
того красноармейца, я забыл,
но руку парня этого держу в своей поныне.
(пер. М. Павловой) 

Тогда русские танки были только символом свободы. Однако вскоре у власти окажется компартия и в стране установится идеология сталинизма. В 1956 году, после развенчания в СССР культа личности, Сейферт выступит на съезде писателей с речью против лжи и лицемерия в литературе. Но русские танки придут вновь, и они будут иными, чем за 23 года до этого. Поэт подпишет «Хартию-77», а его стихи будут публиковаться только в самиздате. В 1984 году о присуждении Нобелевской премии «За поэзию, которая свидетельствует о независимости духа и разносторонности человека», он узнает уже на больничной койке.

Всю жизнь поэт воспевал любимую Прагу, в ней находил опору и надежду в самые тяжелые дни, которых было немало в чешской истории ХХ века. В архивах «Чешского Радио» хранится интервью, которое Ярослав Сейферт записал в 1968 году.

«Под зноем ждать и под дождями, что Прага вынырнет из тьмы...»

«Мы отметили пятидесятилетие нашей новой истории. В те печальные и тоскливые дни тихо двигалась бесконечная очередь на второй двор Пражского Града, где в зале у ворот Матиаша были выставлены коронационные регалии. Спустя сорок лет моим глазам вновь предстала корона короля Карла. В этот раз она показалась еще прекраснее, мне захотелось стать перед ней на колени. Когда я вдоволь налюбовался ее золотом и драгоценными камнями, мне удалось присесть ненадолго за витриной, перед которой в глубокой тишине проходили люди, которые часами ждали этого незабываемого мгновения. Я всматривался в их глаза — они тоже сияли, в них сверкали искры, как в этих самоцветах, спрятанных в золотых изгибах короны. В них стояли слезы. И это тоже — Прага». 

О, Прага, ты — вина глоток!
Когда пожрут тебя руины,
И кровля рухнет на порог,
И кровь размоет комья глины —

Не выйду из твоих ворот.
Ждать буду вместе с мертвецами,
Под зноем ждать и под дождями,
Как тот, кто у калитки ждёт.

Пусть гибель вновь пророчит филин,
И пусть Господень гнев всесилен —
Одна слеза из этих глаз
Проклятье смоет с крыш усталых,
И всё, что на сердце осталось,
Я в песне сохраню для вас.

(пер. Василия Бетаки)