Дороги российской научной эмиграции. Другие берега — США

Российские эмигранты в США оказывались в совершенно иных условиях, чем в Европе: там существовал четкий правовой механизм ограничительного регулирования иммиграции. Конечно, сразу после 1917 года прямой поток потенциальных русских американцев вырос, кроме того, многие, не найдя себе места в Европе, в середине-конце 1920-х пытались искать счастья за океаном¹.

XX век стал эпохой формализации гуманитарного знания, в том числе логики. Однако достижения европейских ученых были предвосхищены еще в XIX веке чешским мыслителем и математиком Бернардом Больцано.

Родившийся в семье миллионера, строившего сталелитейные заводы в Чехии и женатого на пражской еврейке, Людвиг Витгенштейн стал одним из основоположников нового направления в философии. Его наследие почти полностью было опубликовано посмертно по рукописям и вскоре приобрело много адептов, продолжающих линию одного из самых экстравагантных философов XX века.

Сто шестьдесят лет тому назад, 6 мая 1856 года, в маленьком моравском городке Пршибор (тогда он назывался Фрайбург) в семье скромного торговца тканями родился мальчик, ставший одним из крупнейших мыслителей XX века. Его имя — Зигмунд Фрейд. Он вошел в число тех немногих, чьи мысли и книги меняют наши представления о человеке и мире вокруг него.

Жизнь ученого — это история его идей. Внешняя биография может быть неброской, в то время как интеллектуальный путь окажется извилистой дорогой с приключениями. Это замечание лишь отчасти относится к Павлу Ивановичу Новгородцеву. С одной стороны, он не любил обращать на себя внимание, публично выступал не слишком часто. Однако он сделал для философии права существенно больше многих своих красноречивых коллег. В любую другую эпоху его биографию составили бы написанные им книги. В начале XX столетия жизнь выталкивала кабинетного ученого в большую политику.

ОТ МОРЯ ДО МОРЯ.  В апреле 1924 года у Давыдовых родился сын Юрий (1924–1986). Для ребенка был необходим свежий воздух, а Константин Николаевич хотел как можно быстрее продолжить свою экспериментальную научную работу по регенерации, и в конце июня Давыдовы втроем отправились опять в Роскоф. В том году они встретили на биологической станции многих прежних знакомых, а также познакомились и с новыми. Среди последних был русский ученый академик В. И. Вернадский с дочерью-студенткой. Давыдовы очень с ними сдружились: пили вместе чай, вели оживленные разговоры. Тесное общение с коллегами, особенно французами-зоологами, в этот сезон имело и еще одно важное для Давыдовых следствие.

ПЕРЕЛЕТНАЯ ПТИЦА  ПОЛГОДА НА КАМЕ  В октябре 1917 года ход русской истории круто изменил свое направление. Перед десятками тысяч людей в России сразу после революции или несколькими годами позднее остро встал вопрос об отъезде, а иногда и бегстве из страны. «Были моменты, когда казалось, что сходишь с ума, — писал о днях октябрьского переворота архивист Г. А. Князев. — Нельзя представить себе того, что происходило в эти дни. Сухая хроника событий уже одна заставит содрогаться от ужаса. Будь проклята революция, как проклята война. <…> И что случилось с народом русским? Он словно угорелый. Кровь и злодейство кругом»¹. Профессор Петроградского университета А. С. Догель², у которого когда-то учился К. Н. Давыдов, писал через год советской власти, в октябре 1918 года, своему ученику А. А. Заварзину в Пермь: «Что касается нашего здешнего бытия, то говорить об этом не приходится.

ПОЭТ И РОМАНТИК ПРИРОДЫ   Герой этого очерка — широко известный в начале XX века ученый-зоолог, путешественник-натуралист, личность колоритная, разнообразно одаренная, наделенная феноменальным даром слова, русский эмигрант, член-корреспондент Французской Академии наук, окончивший свои дни в Со, под Парижем, 21 июня 1960 года. Теперь, спустя 55 лет после смерти Константина Николаевича, уже нет очевидцев, которые могли бы рассказать о нем. К счастью ряд воспоминаний современников сохранился в обширном архиве ученого¹.

История долгой жизни Сергея Степановича Чахотина (1883—1973), ученого, политика, эсперантиста, художника, полная разнообразных свершений и неожиданных поворотов, уже давно привлекает внимание журналистов.

И. И. ЛАПШИН И К. С. СТАНИСЛАВСКИЙ: О ПРОБЛЕМЕ ПЕРЕВОПЛОЩАЕМОСТИ.  Исследуя проблему перевоплощаемости в художественном творчестве, И. И. Лапшин обратился к работам К. С. Станиславского. Знакомство Лапшина со Станиславским состоялось в апреле 1912 года во время гастролей МХТ в Петербурге, как раз в момент работы И. И. Лапшина над этой темой. Они встретились в доме приват-доцента А. Е. Преснякова, коллеги И. И. Лапшина по университету, организовавшего кружок поклонников МХТ. Свое впечатление от их первой встречи Лапшин описал в одном из писем Н. И. Забеле-Врубель: «Очарователен сам Станиславский, свидетельствующий удивительное благородство и простоту обращения с неопытным умом.

(К 145-летию со дня рождения)  К Лапшину я пришла через Введенского, которому посвящена моя кандидатская диссертация. Иван Иванович Лапшин был учеником, а впоследствии коллегой Александра Ивановича Введенского по кафедре философии в Петербургском университете. Во многих трудах Лапшина прослеживается преемственность идей его учителя, который, в свою очередь, был убежденным сторонником учения И. Канта и считался главой русского неокантианства. В дореволюционном Петербурге И. И. Лапшин был фигурой довольно известной и в научных, и в светских кругах.

Нынешняя Россия унаследовала от Советского Союза миф о необыкновенных успехах советской науки. Не только деятели «патриотического» толка, как правило, мало сведущие в современном естествознании, но и многие убеленные сединами и обремененные учеными званиями академики с тоской вспоминают о старых добрых временах, когда, как они полагают, СССР входил в число передовых в научном отношении мировых держав. Впрочем, находившаяся в привилегированном положении академическая верхушка, в большинстве своем занимавшаяся созданием новых вооружений, сокрушается, скорее, о потере прежнего статуса, чем о судьбах страны. Между тем, хотя в Советском Союзе имелись выдающиеся ученые, в целом советская наука во многом уступала западной.

Почти год Ю. А. Филипченко ничего не знал о судьбе брата, и только весной 1920 г. из Одессы в Петроград добралось письмо: «Без малого год, как не писал тебе. Впрочем, последние восемь месяцев не только с вами, но даже с Киевом почти не было сообщений <…>. Столько прожито и пережито за этот год, что не знаю, о чем и рассказывать… Приехали мы сюда ненадолго. Предполагали либо вернуться в Киев, либо уехать за границу, ни то, ни другое не вышло, и вот сижу в Одессе, которую ненавижу всей душой <…>. Я был нагнан волной отступающих добровольцев из Киева и часть пути совершил в этой волне — я ехал почти три недели до Одессы. Это было нечто неописуемое. Такого сплошного перманентного грабежа и погрома так даже во сне не видели <…>.

Время правления Александра III отмечено всплеском консервативных идей в российской публицистике. Абсолютизм сделал последнюю попытку своего идейного утверждения на русской почве. Русская публицистика в отсутствие в России представительных органов вовсю старалась их восполнить своим «смелым и независимым словом», но делала это исключительно в тренде монархической семьи и ее очевидных предпочтений. Имена публицистов, получивших карт-бланш во время правления Александра III, не были новыми — эти авторы начинали свою карьеру еще в прошлое царствование. Они отличались явным стремлением укрепить новую власть, при этом нещадно критикуя, как неспособное, ушедшее в отставку правительство Лорис-Меликова.

Алексей Михайлович Сурин родился 10 февраля 1897 года в городе Богодухове Харьковской губернии. Талантливый юноша окончил гимназию в недалеком городе Ахтырке, ему было всего 17 лет. В мае 1914 года он поступил в Киевский политехнический институт. Но через два месяца все резко изменилось. Грянула Первая мировая война, и все студенты пошли добровольцами на фронт. Алексей стал артиллеристом и воевал всю войну на Юго-западном румынском фронте. В 1917 году он на короткое время вернулся в Киев, где предполагал осуществить свои довоенные планы и вернуться в Политехнический институт. Но и на этот раз это было на очень короткое время. Разгорелась Гражданская война, и Алексей поступил в Добровольческую армию и прошел весь трудный путь от Киева через Перекоп на побережье Крыма. Следовало прощание с родиной и эвакуация. Алексей покинул Россию, покинул ее навсегда и покинул всех своих родных.

ОТРОК НИКОЛАЙ  Ночь с 6 на 7 декабря 1870 года (по старому стилю) в местечке Креславка Динабургского уезда Витебской губернии выдалась холодной. В этот-то мороз и пришел в наш мир Николай Лосский. А через краткое время окунулся и в жар — cобака опрокинула на младенца самовар. И обварила Коленьку. Но Господь был милостив к будущему мыслителю, и тот остался жив. Так и вся жизнь его пройдет: изо льда — в огонь. А спокойствие и беззаботность будут в ней эпизодами.

Борис Федорович Соколов — выпускник Зоотомического кабинета Императорского Санкт-Петербургского университета (ИСПбУ), протозоолог, врач, исследователь клеточных механизмов раковых заболеваний, биологических свойств антибиотиков и витаминов, публицист и писатель — прожил долгую жизнь, две трети которой прошли вне России. Его жизненная история, особенно в ее первой, российской трети, по разнообразию и хитросплетению событий действительно похожа на сюжет романа. Она и была описана самим Соколовым, правда, в форме рассказов, которые вошли в две его автобиографических книги¹.

20 февраля, в день, когда в астрологическом календаре знак Водолея сменяют Рыбы, редакция журнала «Русское слово» посетила Музей Иоганна Кеплера (Keplerovo muzeum). Этот музей открылся еще в 2009 году, но многие из нас оказались в нем впервые. Чуть поплутав в узких улицах близ Карлова моста, мы нырнули в арку и очутились в пражском дворике-колодце, в центре которого небольшой фонтан, увенчанный моделью солнечной системы с именем Кеплера на одной из орбит.   За большой стеклянной витриной — вход в музей — в маленькую комнату под созвездиями на сводах, со стендами и инсталляциями, посвященными великому математику, оптику, астроному и изобретателю. В XVII веке, приехав в Прагу ко двору короля Рудольфа II, Кеплер жил именно в этом доме последние пять лет своего пражского периода.