Слова, вынесенные в заголовок, принадлежат А. И. Солженицыну, которому довелось не только быть знакомым с Мстиславом Ростроповичем, но и получить от него колоссальную поддержку. Именно на даче Ростроповича нашел приют опальный Солженицын, что неминуемо в скором времени сделало изгоем и самого музыканта.

Ростропович был абсолютно уникальной личностью, чьей энергии «на десятерых» (и это при том, что он спал не более пяти часов в сутки) хватало и на профессиональную музыкальную деятельность, и на множество других проектов, в том числе благотворительных.

А каково было его обаяние, покорившее даже английскую королеву! Ростропович с необычайным артистизмом, которым был одарен с лихвой, рассказывал, как однажды на приеме, куда он был приглашен вместе с британским композитором Бенджамином Бриттеном и знаменитым тенором Питером Пирсом, настолько увлекся беседой, что не обращал внимания на знаки, которые ему настойчиво делали Бриттен и Пирс. Оказалось, что Ростропович, пребывая в восторженном состоянии, все время пил из бокала королевы. Когда же он заметил досадную оплошность и стал извиняться, она благосклонно и почтительно ответила, что это большая для нее честь.

Его талант и обаяние покоряли безоговорочно, его невероятный темперамент вызывал такие же сильные эмоции у его слушателей на концертах или у просто собеседников. На последнем концерте перед изгнанием в Большом зале Московской консерватории Ростропович дирижировал Шестой симфонией П. И. Чайковского. Слушатели в зале даже не плакали, а рыдали, а после концерта подняли на руки автомобиль, в который сел Ростропович, и понесли его на руках.

Чехия в жизни Ростроповича

Если о польских и литовских корнях Мстислава Ростроповича многим известно, то мало кто знает, что в роду у него были чехи.

Прапрадед Иосиф Ростроповичюс жил в Вильно, затем переехал в Варшаву, где занимал должность городского судьи, и женился на чешке.

Семья Ростроповичей всегда была музыкальной, отец Мстислава Леопольд из всех инструментов предпочел виолончель, и опять-таки не без «чешского» влияния. Друг его отца, пианиста Витольда Ростроповича, чешский виолончелист А. Лукинич, с которым отец играл в ансамбле, стал учителем Леопольда. Успешные занятия позволили ему уже в 13-летнем возрасте поступить в Санкт-Петербургскую консерваторию и окончить ее с золотой медалью.

А у Мстислава Ростроповича с Чехословакии, собственно говоря, началась его музыкальная карьера.

В 1947 году во время летнего Всемирного фестиваля молодежи и студентов в Праге 20-летний Ростропович участвовал в первом в своей жизни серьезном международном конкурсе. И не просто участвовал, а занял первое место, обратив на себя внимание многих музыкантов. Газета Mladá fronta назвала его «сенсацией соревнования».

В 1949 году на конкурсе «Пражская весна» Ростропович впервые для себя исполнил Концерт для виолончели А. Дворжака. Дирижировал оркестром знаменитый Вацлав Талих¹. Оценив редкий музыкальный талант конкурсанта, он предложил ему записать их совместное исполнение на грампластинку.

В 1950 году после победы в Международном конкурсе виолончелистов имени Гануша Вигана² в Праге, в котором участвовали виолончелисты из двенадцати стран, к Ростроповичу приходит настоящая известность. После этого конкурса он начинает концертировать по всему миру, не раз выступая и в Чехословакии.

И именно в Праге в 1955 году на Международном музыкальном фестивале «Пражская весна» происходит его встреча с Галиной Вишневской.

Но в 1968 году, когда в Прагу вошли советские танки, Ростропович в знак протеста дал слово не играть больше в Чехословакии. И только спустя более 20 лет, когда страна вновь стала свободной, он поехал туда, чтобы еще раз исполнить Концерт Дворжака.

«Давайте просто помолчим…»

Карьера молодого музыканта была стремительной и очень успешной. К нему благосклонно относились власти, в 24 года он был удостоен Сталинской премии. И все же Ростроповича сложно было упрекнуть в верноподданнических взглядах, он всегда имел собственную и независимую позицию. Так, он был одним из немногих, кто в сталинские годы не только не прекратил общения с опальными Шостаковичем и Прокофьевым, но и еще больше сблизился с ними в самое трудное для них время.

Однажды Шостакович позвал к себе Ростроповича и, когда тот пришел, попросил: «Слава, давайте просто помолчим…» И поблагодарил через час молчания.

Это был конец сороковых и начало пятидесятых, очень тяжелые для Шостаковича годы, когда его обвиняли в «антинародных, формалистических извращениях»³, уволили из Ленинградской консерватории и совсем перестали исполнять.

Позднее, в 1959 году, благодарный Шостакович посвятил Ростроповичу свой Первый виолончельный концерт. Сначала поинтересовался, понравилась ли музыка. А когда Ростропович, влюбленный во все, что писал композитор, разумеется, ответил утвердительно, Шостакович с облегчением сказал, что теперь спокоен и может вписать посвящение.

Партитура концерта была разучена в невиданно короткий срок ― за четыре дня. Вместе с пианистом Александром Дедюхиным, выступавшим в ансамбле с Ростроповичем с 1949 года, они приехали в Комарово к Шостаковичу. Дедюхин побежал разыскивать пульт для нот, но Ростропович с гордостью заявил, что пульт ему не нужен, и трижды сыграл Концерт наизусть.

В начале 60- гг., когда Шостакович был очень болен, Ростропович уговорил его дирижировать только что написанной Тринадцатой симфонией, полагая, что именно это поможет преодолеть «странную» болезнь. У Шостаковича отказывали руки и ноги, сам он видел происхождение своего недуга в нестабильном психологическом состоянии, признавался, что всего боится, даже переступить лужу. Ростропович очень надеялся, что именно дирижирование вернет рукам уверенность, а самому Шостаковичу веру в себя.

А в 1966 году на 60-летие Ростропович подарил Шостаковичу рояль «Стейнвей» ― в московской квартире композитора стояло старенькое фортепиано, вывезенное из Ленинграда, и рояль, взятый напрокат (своего у него не было).

«Я вовремя встретил Прокофьева»

В январе 1948 года был впервые публично исполнен Концерт для виолончели Сергея Прокофьева, написанный еще в 1934 году, но не исполнявшийся по причине большой сложности для музыкантов. Солировал Мстислав Ростропович, получивший от автора, присутствовавшего на концерте, самые искренние похвалы. В планах Прокофьева было написать виолончельную сонату, и он заручился согласием Ростроповича на ее исполнение (позднее она была сыграна совместно со Святославом Рихтером).

А через месяц вышло то самое Постановление ЦК, которое заклеймило Шостаковича и в котором Прокофьев также был причислен к формалистам, виновным в «неблагополучном» состоянии современной музыки. «Особенно плохо обстоит дело в области симфонического и оперного творчества. Речь идет о композиторах, придерживающихся формалистического, антинародного направления. Это направление нашло свое наиболее полное выражение в произведениях таких композиторов, как…» И далее в списке под первым и вторым номером Шостакович и Прокофьев, «превратившие» музыку «в какофонию, в хаотическое нагромождение звуков», чья музыка «сильно отдает духом современной модернистской буржуазной музыки Европы и Америки, отображающей маразм буржуазной культуры…» и т. д. и т. п.

На примере этого документа можно видеть, как работают пропагандистские тексты. Один из главных их структурных принципов ― многократное повторение какой-либо ключевой идеологемы, например, как в этом Постановлении, тезиса об антинародности музыки Шостаковича и Прокофьева (антинародная, антидемократическая, чуждая советскому народу и т. п.). Другой особенностью этих текстов является безусловное изобилие экспрессивно окрашенной (разумеется, с отрицательной коннотацией) и также многократно повторяющейся лексики со встроенной шкалой от сравнительно стилистически нейтральной до сниженной, имеющей более сильное эмоциональное действие: бедная, невыразительная (о музыке) → убогая, производящая убогое впечатление; дисгармоничная → сумбурная; порочная → извращенная, невропатическая, отображающая маразм; вредная, угнетающая → затхлая, гнилая.

В итоге ЦК ВКП(б) «постановляет призвать советских композиторов проникнуться сознанием высоких запросов, которые предъявляет советский народ к музыкальному творчеству». И Шостакович, и Прокофьев попытались «проникнуться», Прокофьев попробовал писать по заказу ораторию «На страже мира», но и это не спасло от травли. Оба композитора переносили ее тяжело, оба болели, но Прокофьев воспринимал все острее, у него случился инсульт, его здоровье становилось день ото дня все хуже. Жил он затворником на своей даче на Николиной горе. И Ростропович не только приехал к Прокофьеву поддержать его, но и прожил в его доме два лета, очень сблизившись с композитором, который к знакомствам относился весьма и весьма избирательно. Зимой 1953 года Прокофьев перебрался в Москву, его состояние ухудшилось. Последний раз они встретились в феврале, когда Ростропович уезжал за границу на гастроли. А 5 марта, в один день со Сталиным, Прокофьев скончался.

«Здесь легко быть спокойным…»

Знакомство с Солженицыным сначала было заочным: Ростропович прочитал в «Новом мире» «Один день Ивана Денисовича» и находился под большим впечатлением от повести. Встретились же они спустя несколько лет, в 1967 году, когда Ростропович давал концерт в Рязани, где в это время жил отшельником Солженицын, почти ни с кем не общаясь и в принципе осторожно относясь к новым связям. Разумеется, инициатором знакомства был Ростропович. На следующий день после концерта, на котором был и Солженицын, без приглашения отправился к нему домой: «он в прошлом году в Рязани вихрем налетел на меня, знакомясь, а со второго свидания звал к себе жить»⁴. На переезд Солженицын пока не решился, но в гостях побывал и оставил Ростроповичу для чтения рукописи романов «В круге первом» и «Раковый корпус», которые ему так и не удалось опубликовать. По некоторым сведениям, Ростропович подарил ему привезенную из-за границы копировальную машину, которой, кажется, писателю так и не довелось воспользоваться.

И только в 1969 году, когда Солженицын приехал в гости к Ростроповичу на его дачу в Жуковке, он принял приглашение там пожить. Первая жена Солженицына Наталья Решетовская вспоминала, как «Мстислав Леопольдович настаивал, чтобы мы как можно скорее переезжали к нему. „Пусть только кто-нибудь посмеет прикоснуться к тебе в моем доме!“»⁵

А вот как об этом пишет сам Солженицын в очерке под названием «Душат» в книге «Бодался теленок с дубом»:

«Не помню, кто мне в жизни сделал больший подарок, чем Ростропович этим приютом. Еще в прошлом, 68-м году, он меня звал, да я как-то боялся стеснить. А в этом ― нельзя было переехать и устроиться уместней и своевременней. Что б я делал сейчас в рязанском капкане? где бы скитался в спертом грохоте Москвы? Надолго бы еще хватило моей твердости? А здесь, в несравнимой тишине спецзоны (у них ни репродукторы не работают, ни трактора) под чистыми деревьями и чистыми звездами ― легко быть непреклонным, легко быть спокойным»⁶. <…>

Надо ли говорить, что подобный шаг (не жест!) имел для Ростроповича серьезные последствия: «Узнав меня случайно и почти тотчас предложив мне приют широкодушным порывом, еще совсем не имея опыта представить, какое тупое и долгое обрушится на него давление…»⁷.

Ростропович был первым, кого Солженицын познакомил с открытым письмом в Секретариат Союза писателей РСФСР после его исключения из Союза. Приведем выдержки из этого письма, отдельные строки которого как нельзя более актуальны и в наше время.

«Бесстыдно попирая свой собственный устав, вы исключили меня заочно, пожарным порядком, даже не послав мне вызывной телеграммы, даже не дав нужных четырех часов ― добраться из Рязани и присутствовать. <…>

Протрите циферблаты! ― ваши часы отстали от века. Откиньте дорогие тяжелые занавеси! ― вы даже не подозреваете, что на дворе уже рассветает. Это ― не то глухое, мрачное, безысходное время, когда вот так же угодливо вы исключали Ахматову. И даже не то робкое, зябкое, когда с завываниями исключали Пастернака. Вам мало того позора? Вы его сгустить? <…>

Слепые поводыри слепых! Вы даже не замечаете, что бредете в сторону, противоположную той, которую объявили. В эту кризисную пору нашему тяжелобольномy обществу вы не способны предложить ничего конструктивного, ничего доброго, а только свою ненависть-бдительность, а только „держать и не пущать!“. <…>

Да что б вы делали без „врагов“? Да вы б и жить уже не могли без „врагов“, вашей бесплодной атмосферой стала ненависть, ненависть, не уступающая расовой. Но так теряется ощущение цельного и единого человечества ― и ускоряется его гибель»⁸.

После получения Солженицыным Нобелевской премии в октябре 1970 года началась совсем уже откровенная его травля. И тут Ростропович совершает еще один для того времени более чем смелый и благородный поступок ― он отправляет Открытое письмо главным редакторам газет «Правда», «Известия», «Литературная газета», «Советская культура». Письмо, написанное не только в защиту Солженицына, но и в защиту свободы литературы и искусства, заканчивалось совсем уже крамольными призывами к вольномыслию:

«Каждый человек должен иметь право безбоязненно самостоятельно мыслить и высказываться о том, что ему известно, лично продумано, пережито, а не только слабо варьировать заложенное в него МНЕНИЕ. К свободному обсуждению без подсказок и одергиваний мы обязательно придем.

Я знаю, что после моего письма непременно появится МНЕНИЕ и обо мне, но не боюсь его и откровенно высказываю то, что думаю. Таланты, которые составляют нашу гордость, не должны подвергаться предварительному избиению. Я знаю многие произведения Солженицына, люблю их и считаю, что он выстрадал право писать правду, как ее видит, и не вижу причины скрывать свое отношение к нему, когда против него развернута кампания»⁹.

«Принять меры…»

Письмо было отправлено в главные газеты 31 октября 1970 года. Но до 22 декабря Ростропович находился на гастролях в «капиталистических государствах», и КГБ срочным порядком искало способы его немедленного возвращения: «…принять меры к выводу РОСТРОПОВИЧА в Советский Союз. Для этого можно было бы использовать влияние на него Министра культуры СССР тов. Фурцевой Е. А., находящейся в Чехословакии, и пригласить его в Прагу для выступления перед общественностью. Там и решить вопрос о прекращении или продолжении гастролей. Если РОСТРОПОВИЧ в Чехословакию приехать не согласится, то найти иной предлог для его кратковременного приезда в Москву или одну из социалистических стран; учитывая обстановку, сложившуюся в связи с письмом РОСТРОПОВИЧА, и реакцию на это письмо за рубежом, поручить Министерству культуры СССР под благовидным предлогом отложить поездку в Австрию жены РОСТРОПОВИЧА — народной артистки СССР ВИШНЕВСКОЙ Г. П.»¹⁰

Последствия были предсказуемы. Ростроповичу запретили гастроли за границей, а зарубежным оркестрам и импресарио передавали информацию о якобы заболевшем музыканте. Вот как рассказывает об этом Галина Вишневская:

«Звонит из Лондона Иегуди Менухин¹¹:

— Галя, где Слава?

— Он уехал на концерты в Ереван.

— Как его здоровье?

— Хорошо.

— Он должен приехать к нам с концертами, но нам прислали телеграмму, что он болен. Что делать?

— А ты скажи всем, что говорил со мной и я тебе сказала, что Министерство культуры врет. Ростропович здоров и может выехать, но его не выпускают»¹².

Затем стали отменять вообще все концерты, в прессе же сначала много и бурно обсуждали, а потом перестали упоминать вовсе, сочтя самой эффективной тактику забвения.

Между тем в 1972 году Ростропович участвует еще в одном диссидентском акте: подписывает два обращения в Верховный Совет СССР об амнистии осужденных за убеждения и об отмене смертной казни. Эти обращения подписали также А. Сахаров, Е. Боннэр, А. Галич, Л. Чуковская, В. Некрасов, В. Каверин и др.

Ростроповичу приписывают (и в отношении него это выглядит достоверно) весьма остроумный афоризм. Когда министр культуры Е. А. Фурцева грозилась лишить Ростроповича зарубежных гастролей, он ответил: «А я и не знал, что выступать на родине — это наказание»¹³.

Какое-то время еще удавалось продержаться. Ростропович с Вишневской выступают в разных городах, совершают концертное «турне» по Волге на пароходе «Ярослав Галан». Но указания «сверху» доходят и в отдаленные от центра места. В Ульяновске заклеивают фамилию музыканта на афишах, в Саратове и вовсе отменяют концерты. Ростропович обладал фантастическим чувством юмора и даже в таких обстоятельствах был способен на остроумную шутку. Так, в Козьмодемьянске он пришел в обычную музыкальную школу под предлогом устройства на работу. Когда кто-то из учителей как будто бы узнал его, он категорически отрицал, что это он, и даже переспрашивал, кто такой Ростропович. Когда стало понятно, что это всего лишь розыгрыш, вся музыкальная школа была приглашена на пароход, чтобы послушать игру знаменитого виолончелиста.

Точно так были отменены концерты в Киеве, где должны были пройти два оперных спектакля «Тоски» Дж. Пуччини, которыми дирижировал Ростропович. Их отменили, а публике сказали, что Ростропович отказался дирижировать.

Мрак сгущался, с Ростроповичем произошло то же, что и с Шостаковичем и Прокофьевым: от него многие отвернулись и мало кто продолжал общаться.

Чтобы как-то облегчить его положение, в 1973 году Солженицын съезжает с его дачи: «…даже вырвавшись с открытым письмом после моей нобелевской премии, и еще с год изобретательно защищаясь от многочисленных государственных ущемлений, ― Ростропович стал уставать и слабеть от длительной безнадежной осады, от потери любимого дирижерства в Большом театре, от запрета своих лучших московских концертов, от закрыва привычных заграничных поездок, в которых прежде проходило у него полжизни. Вырастал вопрос: правильно ли одному художнику хиреть, чтобы дать расти другому? (Увы, мстительная власть и после моего съезда с его дачи не простила ему четырехзимнего гостеприимства, оказанного мне.)¹⁴»

«Мне не хотелось уезжать!»

В марте 1974 года Ростропович пишет письмо Л. И. Брежневу с просьбой разрешить ему командировку за границу на два года. Письмо он передает через секретаря ЦК КПСС П. Н. Демичева, который вскоре сменит на посту министра культуры Е. А. Фурцеву. Сама Фурцева вызывает к себе Ростроповича сообщить ему о том, что командировка одобрена. Разумеется, подобное решение не означало лояльного к Ростроповичу и Вишневской отношения, а свидетельствовало лишь о том, что от музыкантов хотели как можно скорее избавиться.

«Именно Галине, ее духовной силе я обязан тем, что мы уехали из СССР тогда, когда во мне уже не оставалось сил для борьбы и я начал медленно угасать, близко подходя к трагической развязке. Если бы вы знали, как я плакал перед отъездом. Галя спала спокойно, а я каждую ночь вставал и шел на кухню. И плакал, как ребенок, потому что мне не хотелось уезжать!»¹⁵.

10 мая 1974 года Ростропович дал свой последний концерт в Большом зале Московской консерватории, а 26 мая улетел в Лондон. Его провожали в аэропорту Галина Вишневская, жена Шостаковича Ирина и несколько друзей. С собой у него был небольшой чемодан, виолончель и собака Кузя. Не разрешили взять даже заслуженные награды и медали.

Через четыре года, 15 марта 1978 года, Вишневскую и Ростроповича лишили советского гражданства. 16 марта газета «Известия» по этому случаю опубликовала заметку под названием «Идейные перерожденцы»:

«Выехавшие несколько лет назад в зарубежную поездку М. Л. Ростропович и Г. П. Вишневская, не проявляя желания возвратиться в Советский Союз, вели антипатриотическую деятельность, порочили советский общественный строй, звание гражданина СССР. Они систематически оказывали материальную помощь подрывным антисоветским центрам и другим враждебным Советскому Союзу организациям за рубежом. В 1976―1977 годах они дали, например, несколько концертов, денежные сборы от которых пошли в пользу белоэмигрантских организаций.

Формально оставаясь гражданами Советского Союза, Ростропович и Вишневская по существу стали идейными перерожденцами, ведущими деятельность, направленную против Советского Союза, советского народа.

Учитывая, что Ростропович и Вишневская систематически совершают действия, наносящие ущерб престижу Союза ССР и несовместимые с принадлежностью к советскому гражданству, Президиум Верховного Совета СССР постановил на основании ст. 7 Закона СССР от 9 августа 1938 года „О гражданстве Союза Советских Социалистических Республик“ за действия, порочащие звание гражданина СССР, лишить гражданства СССР М. Л. Ростроповича и Г. П. Вишневскую».

Кстати уж говоря, концерты, данные «в пользу белоэмигрантских организаций», были на самом деле благотворительными концертами, к примеру, в пользу Фонда охраны диких животных, Фонда охраны китов и других фондов охраны природы.

Ростропович был исключен из Союза композиторов, Вишневская из списка солистов Большого театра. Их имена больше никогда и нигде не упоминались, все записи их выступлений были или архивированы, или уничтожены. В Большом театре и других музыкальных организациях устраивались собрания, на которых собирались подписи против Ростроповича и Вишневской. Известно, что отказались поставить свои подписи пианисты Эмиль Гилельс и Святослав Рихтер, а также дирижер Ленинградского театра оперы и балета им. С. Кирова (ныне Мариинский театр) Юрий Темирканов.

В интервью газете France Soir Ростропович сказал: «Советский Союз ― страна мертвых душ, там умерщвляется все живое и прогрессивное».

«Человек должен быть заряжен энергией…»

В эмиграции во всей полноте раскрывается талант Ростроповича как исполнителя, музыкального руководителя и филантропа. В Вашингтоне Ростропович занимает пост музыкального директора Национального Симфонического оркестра и делает довольно «посредственный», по его же словам, оркестр одним из лучших в США и весьма расширяет его репертуар. Организовывает фестиваль Прокофьева во Франции и фестиваль Шостаковича в Англии. Дает от 120 до 150 концертов в год, из них 30―40 благотворительных.

В 1989 году Ростропович стремится в Берлин, чтобы присутствовать при знаменательном событии ― разрушении Берлинской стены. И, сидя у этой стены, играет виолончельные сюиты Баха.

«Едва я увидел, как ломают эту проклятую стену, я сказал Антуану, своему другу, у которого есть самолет: „Завтра я должен быть в Берлине“. Схватил виолончель, и мы полетели. Я не хотел рекламы. Просто непременно хотелось поиграть Баха у рассыпавшейся стены. Я играл и смотрел на вдохновенные лица молодых немцев. Многие плакали от счастья. И я не мог сдержаться. Ведь эта стена стояла между двумя мирами моих друзей»¹⁶.

20 августа 1991 года Ростропович прилетел в Москву уже без инструмента, чтобы буквально защищать свободу у Белого дома: «К Берлинской стене я приехал играть Баха как молитву в благодарность Богу за то, что он разрушил эту стену, которая словно делила мое сердце на две половины. А в Москву я ехал без виолончели, чтобы встать в „цепь“ вокруг Белого дома и своим присутствием показать: все честные люди мира в этот момент здесь»¹⁷.

Ростропович был очень яркой личностью, а потому неудивительно, что о нем складывались самые разноречивые мнения. Но давайте попробуем представить то время, когда даже несогласные с властью далеко не все были способны высказывать свое мнение вслух, не говоря уже о каких-то более серьезных действиях. Разве не то же происходит и сейчас в России, когда только отчаянно смелые люди идут на открытую борьбу с режимом. А Ростропович был способен. Это был сильный, мужественный и красивый человек и, несомненно, большой музыкант.