Он весь — многострунная лира

А. Блок

Как пойду я на далекий косогор,

Как взгляну я на беду свою в упор,

Придорожные ракиты шелестят,

Пил я счастье, вместе с медом выпил яд.

К. Бальмонт

Константин Дмитриевич Бальмонт, родившийся 3 (15) июня 1867 года (в деревне Гумнищи, Шуйского уезда, Владимирской губернии), является одним из ярчайших представителей русской поэзии Серебряного века. Несмотря на неоспоримость этого факта, место и роль Бальмонта в русской литературе до сих пор вызывают жаркие споры, что во многом обусловлено не только противоречивой оценкой творчества поэта, но и его яркой и неординарной личностью, которая еще задолго до революции обросла огромным количеством сплетен и была изрядно мифологизирована. (Этот факт — свидетельство артистичности поэта, которая сделала его кумиром публики.) Творческий метод Бальмонта одни литературоведы уверенно считают символизмом, другие же полагают, что гораздо точнее его поэтическую манеру характеризует другое слово — импрессионизм. Даже по поводу ударения в его фамилии нет единодушия. Так, специалист по творческой биографии поэта К. Азадовский настаивает на единственно правильном, по его мнению, ударении на первый слог, в то время как М. Цветаева и ряд других людей, хорошо знавших поэта, подчеркивают, что он требовал называть его только БальмОнт.

Что касается происхождения поэта, то, по утверждению авторитетного историка литературы С. А. Венгерова, предки Бальмонта были из Скандинавии. Однако не исключены и польско-литовские корни; встречается фамилия Бальмонт и во Франции. Сам поэт, вероятно, с аллюзией на любимого Лермонтова и его полумифического предка Лермонта, допускал свое шотландское происхождение. Также (явно не без влияния Лермонтова) намекал Бальмонт и на наличие в своей родословной выходцев из Испании — страны, которую обожал.

Как бы то ни было, будущий поэт родился и вырос в помещичьей семье. Его отец был земским деятелем, который мало занимался воспитанием своих семи сыновей. Зато мать Вера Николаевна (урожденная Лебедева), женщина высококультурная, оказала сильное влияние на мировоззрение будущего поэта, введя его в мир музыки, словесности, истории, первой научив постигать «красоту женской души». По его словам, она хорошо знала иностранные языки, много читала и «не была чужда некоторого вольнодумства». Именно от матери, предком которой якобы был князь Белый Лебедь Золотой Орды, сын, по его собственному признанию, унаследовал «необузданность и страстность», весь свой «душевный строй». Детские и юношеские годы, проведенные в родной усадьбе, поэт описал в автобиографическом романе «Под новым серпом» (1923).

Бальмонт учился в Шуе, потом во Владимире, свои гимназии называл «тюрьмою». Любимым его занятием с детства было чтение. Воспитанный на произведениях русской классики, первые стихи написал в десятилетнем возрасте. В дальнейшем любовь к книгам и стихам дополнится страстью к женщинам и путешествиям. И пристрастием к вину… По свидетельству второй жены Бальмонта Е. А. Андреевой, в нем «жило два человека. Один — настоящий, благородный, возвышенный, с детской и нежной душой, доверчивый и правдивый, а другой — когда он выпьет вина, полная его противоположность: грубый, способный на все самое безобразное». Это был несомненный психический недуг, в то время как физически поэт был на редкость крепок и вынослив.

В 1886 году Бальмонт поступил на юридический факультет Московского университета, но уже через год был исключен за участие в студенческих беспорядках. Принятый вновь в 1888 году, вскоре оставил учебу вследствие сильного нервного расстройства.

В марте 1890 года Бальмонт попытался покончить с собой, выбросившись из окна третьего этажа, получил серьезные переломы и провел год в постели. Это время, как вспоминал он сам, оказалось творчески весьма плодотворным и повлекло «небывалый расцвет умственного возбуждения и жизнерадостности». Именно тогда он осознал себя поэтом.

«Перезвон хрустальных созвучий»

Свое первое стихотворение Бальмонт опубликовал в 1885 году, а в 1890-м, еще до попытки самоубийства, на собственные средства издал в Ярославле «Сборник стихотворений». Проникнутая надсоновскими мотивами слез и печали книга не встретила одобрения даже со стороны его жены, поэтому поэт уничтожил весь тираж. Первый переводческий труд Бальмонта (книга норвежского писателя Г. Иегера о Г. Ибсене) также был уничтожен, но уже цензурой.

Бальмонт — поразительно любознательный (он перечитал целые библиотеки книг по разным областям знания), легко и с удовольствием изучавший самые экзотические языки, фантастически работоспособный — становится чрезвычайно плодовит, и скоро его имя приобретает громкую известность, сначала как переводчика Шелли, затем еще более любимого Э. По и многих других разноязычных авторов, а с середины 1890-х гг. — как одного из наиболее ярких представителей русского декадентства. Блеск стиха дает ему доступ и в издания, враждебные декадентству, — «Вестник Европы», «Русская Мысль» и др. Один за другим выходят его многочисленные поэтические сборники: «Под северным небом» (1894), «В безбрежности» (1895 и 1896), «Тишина. Лирические поэмы» (1898), «Горящие здания. Лирика современной души» (1900), «Будем как Солнце. Книга символов» (1903), «Только любовь. Семицветник» (1903), «Литургия красоты. Стихийные гимны» (1905). Ярко написанные критические статьи и публичные лекции Бальмонта составляют книгу «Горные вершины» (1904).

Нужно особо отметить «Горящие здания» — лучший его поэтический сборник, ознаменовавший новый этап в творчестве. «На смену уныло-сумрачному настроению первых книг приходит радостное, жизнеутверждающее мироощущение, на смену тоскливой жалобе — гимн бытию. Неподвижность сменяется движением, полутона — яркими слепящими красками» (К. Азадовский). «Книгу Жизни и Страсти» Бальмонт назвал своей «первой книгой, полной оргийного торжества».

Его поэзия получала высочайшие оценки критики. В течение целого десятилетия (1895—1904) он, по выражению Брюсова, «нераздельно царил над русской поэзией», «душами всех, кто действительно любил поэзию, овладел Бальмонт и всех влюбил в свой звонко-певучий стих». Действительно, стихи Бальмонта настолько музыкальны, что многие композиторы-современники (Рахманинов, Прокофьев, Мясковский, Глиэр, Гречанинов, Ребиков и др.) писали на них романсы и произведения других музыкальных форм. Очень ценил творчество поэта Скрябин, находивший у себя с ним много общего; явствует это и из трактата Бальмонта «Светозвук в природе и музыкальная симфония Скрябина» (1917).

Создававшиеся в эти годы поэтические кружки бальмонистов старались подражать кумиру не только в поэтическом самовыражении, но и в жизни. Уже в 1896 году Брюсов писал о «школе Бальмонта», отмечая, что его последователи перенимают у него «блистательную отделку стиха, щеголяние рифмами, созвучиями, — и самую сущность его поэзии». Бальмонт, по словам Н. Тэффи, «удивил и восхитил своим „перезвоном хрустальных созвучий“, которые влились в душу с первым весенним счастьем». «…Россия была именно влюблена в Бальмонта… Его читали, декламировали и пели с эстрады. Кавалеры нашептывали его слова своим дамам, гимназистки переписывали в тетрадки…». Многие поэты (в их числе В. Брюсов, Андрей Белый, Вяч. Иванов, М. Волошин) посвящали ему стихотворения, прославляя его как «стихийного гения», полностью погруженного «в откровения своей бездонной души». Сам Бальмонт горделиво писал:

Я — изысканность русской медлительной речи,
Предо мною другие поэты — предтечи,
Я впервые открыл в этой речи уклоны,
Перепевные, гневные, нежные звоны.
Я — внезапный излом,
Я — играющий гром,
Я — прозрачный ручей,
Я — для всех и ничей…

«Кто начал царствовать — Ходынкой…»

Несмотря на погруженность в глубины своего эго, Бальмонт в марте 1901 года принял участие в массовой студенческой демонстрации, а затем выступил на литературном вечере, где прочитал стихотворение «Маленький султан», в котором достаточно прозрачно намекал на царя. («То было в Турции, где совесть — вещь пустая, там царствует кулак, нагайка, ятаган, два-три нуля, четыре негодяя и глупый маленький султан»). По постановлению «особого совещания» поэт на три года лишился права проживания в столичных и университетских городах. Несколько месяцев он пробыл у друзей в усадьбе, а затем выехал в Европу. Запрет никак не коснулся изданий Бальмонта, которые продолжали выходить, а когда он возвратился в Москву, его окружили восторженные поклонники и почитательницы.

Вернувшийся в Россию Бальмонт активно включился в политическую жизнь. В декабре 1905 года он, по собственным словам, «принимал некоторое участие в вооруженном восстании Москвы, больше — стихами». Поэт ждал расправы и, опасаясь ареста, в ночь на 1906 год спешно уехал в Париж. Здесь, считая себя политическим эмигрантом, Бальмонт продолжает писать стихи, восхваляющие рабочих и проклинающие императора Николая II:

Наш царь — убожество слепое,
Тюрьма и кнут, подсуд, расстрел,
Царь-висельник, тем низкий вдвое,
Что обещал, но дать не смел.
Он трус, он чувствует с запинкой,
Но будет, час расплаты ждет.
Кто начал царствовать — Ходынкой,
Тот кончит — встав на эшафот.

«Наш царь»

Другое стихотворение из того же цикла — «Николаю Последнему» — заканчивается словами: «Ты должен быть убит».

По поводу подобных «революционных» стихотворений Брюсов писал: «В какой же несчастный час пришло Бальмонту в голову, что он может быть <…> „гражданским певцом“ современной России! <…> Поэзии здесь нет и на грош». Даже ангажированные советские литературоведы вынуждены были признать их слабость. Так, В. Н. Орлов писал, что политические стихи Бальмонта, несмотря на их искренность, «отличаются разве азартом брани, особенно когда речь заходит о Николае II». (Справедливости ради нужно сказать, что в эмиграции поэт оценивал и свои политические стихи, и участие в революции как непростительную ошибку.)

«Зовы древности»

Кроме двух «революционных» сборников 1906—1907 гг. Бальмонт в годы своей первой эмиграции публикует в России еще несколько книг стихотворений: «Злые чары» (1906) (арестована цензурой из-за «богохульных» стихотворений), «Жар-птица. Свирель славянина» (1907) и «Зеленый вертоград. Слова поцелуйные» (1909). Настроению и образности этих книг, отразивших увлечение поэта древнерусским и славянским фольклором, был созвучен и сборник авторизованных переводов «Зовы древности. Гимны, песни и замыслы древности. Египет. Мексика. Майя. Перу. Халдея. Ассирия. Индия. Иран. Китай. Океания. Скандинавия» (1909). Вот что писал по поводу этих книг (до выхода последней) А. Блок, почитатель стихов Бальмонта предшествующего периода: «Это почти исключительно нелепый вздор, просто — галиматья, другого слова не подберешь. В лучшем случае это похоже на какой-то бред, в котором, при большом усилии, можно уловить (или придумать) зыбкий, лирический смысл; но в большинстве случаев — это нагромождение слов, то уродливое, то смехотворное». Другие критики также уничижительно отзывались о новом повороте в творческом развитии поэта, но сам Бальмонт не сознавал и не признавал творческого спада.

Находясь вдали от родины, поэт испытывал все возраставшую ностальгию и напряженно ждал возвращения. И дождался: после объявления политической амнистии в связи с трехсотлетием Дома Романовых Бальмонт 5 мая 1913 года приехал в Москву. В толпу встречавших его на Брестском вокзале поэт бросал любимые им ландыши. В честь его возвращения устраивались торжественные приемы.

В 1914 году было завершено издание полного собрания стихов Бальмонта в десяти томах. Тогда же он опубликовал поэтический сборник «Белый зодчий. Таинство четырех светильников», в котором, в частности, отразились впечатления от его путешествий в Индонезии и Океании.

В апреле1914 года Бальмонт приехал в Грузию, где встретил радушный прием. Поэт стал изучать грузинский язык и взялся за перевод поэмы Шота Руставели «Витязь в тигровой шкуре».

Из Грузии Бальмонт отправился во Францию, где его и застало начало Великой войны. Вернувшись в Россию, он много ездил по стране с лекциями («Океания», «Поэзия как волшебство» и другими), в мае 1916 года посетил Японию.

В 1915 году вышел теоретический этюд Бальмонта «Поэзия как волшебство» — своего рода продолжение декларации 1900 года «Элементарные слова о символической поэзии»; в этом трактате о сущности и назначении лирической поэзии поэт приписывал слову «заклинательно-магическую силу» и даже «физическое могущество». Его новые сборники «Ясень. Видение древа» (1916) и «Сонеты солнца, меда и луны» (1917) были встречены теплее, чем прежние, но и в них критика усматривала в основном «однообразие и обилие банальных красивостей».

«Свои пути, своя судьба»

Бальмонт восторженно приветствовал Февральскую революцию, но категорически не принял Октябрьский переворот, который заставил его ужаснуться «хаосу» и «урагану сумасшествия» и пересмотреть многие свои прежние взгляды. В публицистической книге 1918 года «Революционер я или нет?» Бальмонт, характеризуя большевиков как носителей разрушительного начала, подавляющих личность, выражал убеждение в том, что поэт должен быть вне партий, что у поэта «свои пути, своя судьба — он скорее комета, чем планета».

По отношению к власти Бальмонт держался лояльно: работал в Наркомпросе, готовил к изданию стихи и переводы, читал лекции. Но в начале 1920 года начал хлопоты о поездке за границу, ссылаясь на ухудшение здоровья жены и дочери. Получив разрешение временно выехать в командировку, вместе с женой, дочерью и дальней родственницей Бальмонт 25 мая 1920 года навсегда покинул Россию и через Ревель добрался до Парижа. Жил в его окрестностях и на Атлантическом побережье, в Бретани. Несмотря на помощь друзей и меценатов из числа русских эмигрантов, едва сводил концы с концами.

В 1932 году у Бальмонта появились первые признаки душевного заболевания. Болезнь быстро прогрессировала, поэт подолгу лечился в клинике, а в моменты просветления жил в местечке Нуази-ле-Гран то в убежище «Русский дом», устроенном для нуждающихся эмигрантов матерью Марией (Е. Ю. Кузьминой-Караваевой), то в скромной квартире, которую снимали для него сердобольные соотечественники. 23 декабря 1942 года он скончался. В творческом отношении последнее десятилетие жизни Бальмонта было (если не считать редких моментов «просветления») практически бесплодным. Перед смертью он исповедовался: «Этот, казалось бы, язычески поклонявшийся жизни, успехам ее и блескам человек, исповедуясь перед кончиной, произвел на священника глубокое впечатление искренностью и силой покаяния — считал себя неисправимым грешником, которого нельзя простить» (Б. Зайцев).

Проводить поэта в последний путь на местное кладбище пришли всего несколько человек. На надгробии его по-французски выбиты слова: «Константин Бальмонт — русский поэт».

«Только любовь»

Брюсов, справедливо назвавший Бальмонта «самым субъективным поэтом, какого только знала история нашей поэзии», удачно охарактеризовал его лирику как поэзию «запечатленных мгновений». Яркий пример:

Я не знаю мудрости, годной для других,
Только мимолетности я влагаю в стих.
В каждой мимолетности вижу я миры,
Полные изменчивой радужной игры.
Не кляните, мудрые. Что вам до меня?
Я ведь только облачко, полное огня.
Я ведь только облачко. Видите: плыву
И зову мечтателей… Вас я не зову.

Для Бальмонта, утверждал Брюсов, «истинно то, что сказалось сейчас. Что было перед этим, уже не существует. Будущего, быть может, не будет вовсе <…>. Вольно подчиняться смене всех желаний — вот завет. Вместить в каждый миг всю полноту бытия — вот цель <…>. Он всегда говорит лишь о том, что есть, а не о том, что было <…>. Заглянуть в глаза женщины — это уже стихотворение <…>, закрыть свои глаза ― другое <…>, придорожные травы, смятые „невидевшим, тяжелым колесом“, могут стать многозначительным символом всей мировой жизни…»

Я вольный ветер, я вечно вею,
Волную волны, ласкаю ивы,
В ветвях вздыхаю, вздохнув, немею,
Лелею травы, лелею нивы.
Весною светлой, как вестник мая,
Целую ландыш, в мечту влюбленный,
И внемлет ветру лазурь немая, —
Я вею, млею, воздушный, сонный.
В любви неверный, расту циклоном…

Отнюдь не случайно один из его поэтических сборников носит название «Только любовь». Как не без зависти писал Андрей Белый, «Бальмонт выступал, весь обвешанный дамами, словно бухарец, надевший двенадцать халатов: халат на халат». Одна из таких истерических поклонниц донимала поэта: «Хотите, я сейчас брошусь из окна? Хотите? Только скажите, и я сейчас же брошусь». (Дело происходило в «Бродячей собаке», подвале без окон.)

«В любви неверный», с тремя женами, окруженный множеством поклонниц, с которыми у него были бурные и страстные романы, Бальмонт, тем не менее, умудрялся сохранять с ними добрые отношения. Да и поэтический эротизм Бальмонта был по преимуществу удивительно лирическим и чистым.

Пойми, о нежная мечта:
Я жизнь, я солнце, красота,
Я время сказкой зачарую,
Я в страсти звезды создаю.
Я весь — весна, когда пою,
Я — светлый бог, когда целую!

Правда, писал он и так:

Хочу быть дерзким, хочу быть смелым,
Из сочных гроздий венки свивать.
Хочу упиться роскошным телом,
Хочу одежды с тебя сорвать!

Есть у него и гораздо более «дерзкие» и «смелые» стихотворения, которые даже не были опубликованы при жизни поэта. Цитировать их мы не будем, а интересующихся отошлем к «Дневникам» переводчика Ф. Фидлера, который эти стихи записал. Здесь же приведем один из рассказов самого Бальмонта, демонстрирующий его эротическое «жизнетворчество»: «Когда наш корабль бросил якорь в гавани [у мыса Доброй Надежды. — И. Ш.], я сошел на сушу и углубился в страну, я увидал род вигвама, заглянул в него и увидал в нем старуху, но все же прельстительную своей старостью и безобразием, тотчас пожелал осуществить свою близость с ней, но, вероятно, потому что я, владеющий многими языками мира, не владею языком зулю, эта ведьма кинулась на меня с толстой палкой, и я принужден был спастись бегством...»

«В Бальмонте, кроме поэта, нет ничего»

Этот курьезный пассаж взят из журнального «отчета» о кругосветном путешествии Бальмонта в 1912 году по маршруту: Лондон — Канарские острова — Южная Африка — Мадагаскар — Тасмания — Южная Австралия — Новая Зеландия — Полинезия (острова Тонга, Самоа, Фиджи) — Новая Гвинея — острова Индонезии — Цейлон — Индия. Ранее (в 1905 году) поэт предпринял поездку в Мексику, результатом чего кроме стихов явились путевые очерки и переводы мифов ацтеков и майя, вошедшие в книгу «Змеиные цветы» (1910); в конце 1909 года он посетил Египет, написав серию очерков, которые составили впоследствии книгу «Край Озириса» (1914). «Мне хочется обогатить свой ум, соскучившийся непомерным преобладанием личного элемента во всей моей жизни», — так Бальмонт в одном из писем объяснял свою страсть к путешествиям. Однако крайний эгоцентризм поэта остался неколебим: все продолжало вращаться вокруг его «Я» — самого распространенного слова в его поэтическом лексиконе. В то же время в быту сам Бальмонт и его близкие предпочитали говорить о нем в третьем лице — «Поэт».

«Если бы надо было назвать Бальмонта одним словом, я бы, не задумываясь, сказала: „Поэт…“— писала Марина Цветаева, — Я бы не сказала так ни о Есенине, ни о Маяковском, ни о Гумилеве, ни даже о Блоке. Ибо в каждом из них, кроме поэта, было еще нечто... В Бальмонте же, кроме поэта, нет ничего». «Его стихи — сама стихия», — сказал о Бальмонте И. Северянин. Борис Зайцев вспоминал: «Бальмонт был, конечно, настоящий поэт и один из „зачинателей“ Серебряного века. Бурному литературному кипению предвоенному многими чертами своими соответствовал — новизной, блеском, задором, певучестью».

Однако еще тогда, когда Бальмонт был в зените своей славы, даже благожелательные критики не могли не заметить, что творчество его в высшей степени неровно. Так, Ю. И. Айхенвальд отмечал, что «наряду со стихотворениями, которые пленительны музыкальной гибкостью своих размеров, богатством своей психологической гаммы, от самых нежных оттенков и до страстной энергии, смелостью и свежестью своего идейного содержания», у Бальмонта часты и такие строфы, которые «многословны и неприятно шумливы, даже неблагозвучны, которые далеки от поэзии и обнаруживают прорывы и провалы в рассудочную, риторическую прозу. В его книгах вообще очень много лишнего, слишком большое количество слов; <…> сокращенный Бальмонт ярче выказал бы свои высокие достоинства». Тот же критик писал, что «автор пьян словами, охмелел от их звуковой красоты. Он упоенно заслушивается их, он их сплетает в свои любимые „напевности“, нанизывает ожерелье красивых или искусственных аллитераций, звенит ими, играет…». Вот один из примеров:

Звук зурны звенит, звенит, звенит, звенит,

Звон стеблей, ковыль поет, поет, поет,

Серп времен горит, сквозь сон горит, горит,

Слезный стон растет, растет, растет, растет.

По словам Айхенвальда, «для Бальмонта как будто не важно, ему все равно, что означает слово, какое понятие облекает оно своею фонетической, своей воздушной одеждой. Поэт воздуха, небрежный к смыслу, он беспечно предоставляет содержанию выявлять себя самому, без его писательской помощи, просто из комбинации звуков, которые дадут же, образуют в своем узоре какую-нибудь тему, — не все ли равно какую? Зачарованный словами, загипнотизированный их певучей властью, он пускает поводья и отдается на волю ветра, с которым недаром так часто и восхищенно сравнивает самого себя. <…> Беззаконный, больше в музыке, чем в мысли <…> Бальмонт как раз оттого превращает свои стихотворения в набор слов. И это определение надо принять не только в его дурном, в его отрицательном смысле, но и в положительном. Ибо набранные слова могут случайно прийти в прекрасные и глубокие сочетания — разве, выражаясь языком самого автора, чужды красоте „жемчуга, сорвавшиеся с нитей“?»

Тот же Айхенвальд еще задолго до того, как поэтическая звезда Бальмонта померкла, утверждал, что у поэта «нет достаточной силы для того, чтобы в любимый звук свой соответственно претворить мысль, — у него звучат не мысли, а слова или, наоборот, слышатся соображения, но тогда не звучат слова. В его поэзии нет целостного и внутренне законченного содержания, высшей органичности. Вторична, производна его изощренность, но и простота его не первоначальна; ни здесь, ни там он не естествен всецело. Лишь иногда рассыпанная храмина его изобильных слов идеально восстановляется, и видно тогда мерцание некоторой истины. Мудро и спокойно выявить скрывающуюся где-то в последних глубинах нераздельность мысли и звука, их космическое единство; так же выявить конечное единство родного и чужого, обыкновенного и изысканного, природы и культуры — этого он не сумел». Но и то, что поэт умеет, констатировал критик, — большая радость для русских читателей. «Бальмонт себя переоценивает, но ценностями он действительно обладает. <…> Ибо несомненно, что <…> живет в нем душа живая, душа талантливая, и, опьяненный словами, восхищенный звуками, он их страстно роняет со своих певучих уст. Он к себе не строг, и тот ветер, которому он уподобляет свою поэзию, бесследно унесет многое и многое из его неудачных песен и незрелых дум; но именно потому, что этот ветер развеет его плевелы, навсегда останется от Бальмонта тем больше красоты».

«Возьмем его золото»

И в зарубежье критика по-разному, но преимущественно негативно оценивала как творчество Бальмонта в эмиграции, так и его литературное наследие в целом. «Это метеор, мерцавший обманчивым и неверным светом и исчезнувший, надо полагать, навсегда», — писал Г. Адамович. Большую активность Бальмонта, несмотря на упадок сил в конце жизни, отмечал Ю. Терапиано, хотя, по его словам, в поэзии зарубежного периода Бальмонта, «нет прежнего подъема и прежней восторженности. Она суше, беднее». Как бы то ни было, в эти годы в разных странах Бальмонт опубликовал книги стихов «Дар Земле», «Светлый час» (1921), «Марево» (1922), «Мое — ей. Стихи о России» (1923), «В раздвинутой дали» (1929), «Северное сияние» (1933), «Голубая подкова», «Светослужение» (1937). В 1923 году он выпустил книги автобиографической прозы «Под новым серпом» и «Воздушный путь», в 1924-м издал воспоминания «Где мой дом?», написал документальные очерки «Факел в ночи» и «Белый сон» о пережитом зимой 1919 года в революционной России. Бальмонт совершал продолжительные лекционные турне по Польше, Чехословакии и Болгарии, летом 1930 года ездил в Литву, параллельно занимаясь переводами западнославянской и литовской поэзии. Отмечая заслуги Бальмонта в переводах чешских поэтов, Чешская Академия наук и культуры избрала его в 1930 году своим членом-корреспондентом. В частности, в его переводе вышел сборник стихотворений Ярослава Врхлицкого (1928). В предисловии к этому изданию Бальмонт явно имел в виду самого себя, когда сказал по поводу чешского поэта, которого упрекали в том, что он «написал слишком много»: «Но разве было когда-нибудь в человеческой жизни, чтоб не набросал около себя много окалины и праха тот, кто добывал и добыл много золота? Возьмем его золото».

Литература

Бальмонт К. Д. Полное собр. стихов в 10 томах. М., 1907—1914.

Бальмонт К. Д. Стихотворения. Л., 1969.

Бальмонт К. Д. Стозвучные песни. Ярославль, 1990.

Бальмонт К. Д. Где мой дом. М., 1992.

Бальмонт К. Д. Собр. стихотворений: В 2 т. М., 1994.

Константин Бальмонт глазами современников. СПб, 2013.

Встреча: Константин Бальмонт и Иван Шмелев. Письма К. Д. Бальмонта И. С. Шмелеву. // Наше Наследие. № 61/2002.

Зайцев Б. К. Бальмонт // Зайцев Б. К. Далекое. М., 1991.

Константин Бальмонт, Марина Цветаева и художественные искания XX в.: Сб. статей. Иваново, 1993—1999. Вып. 1—4.

Куприяновский П. В., Молчанова Н. А. Поэт Константин Бальмонт. Иваново, 2001.

Орлов В. Н. Бальмонт: Жизнь и творчество // Орлов В. Н. Перепутья. М., 1976.

Фидлер Ф. Ф. Из мира литераторов: Характеры и суждения. М., 2008. 

Эллис. Русские символисты. М., 2021.