Оно невыносимо во всех отношениях, и более нескольких месяцев мы не выдержим такого состояния — сдохнем от голода и холода или других напастей!»³. Однако далеко не все среди ученых могли и собирались покидать родину.

Пятью месяцами раньше, в апреле, Давыдов был избран профессором зоологии в этот город на Каме, где только что образовался Пермский университет. Константин Николаевич должен был заведовать там кафедрой зоологии позвоночных (Зоологическим кабинетом). В Пермь Константин Николаевич приехал летом 1918 года. Там он оказался в положении генерала без армии: все оборудование для кафедры, добытое им в Петрограде, было отправлено в Пермь водным путем, но из-за возникших тем летом и быстро перемещавшихся фронтов Гражданской войны баржа с этим грузом застряла в Нижнем Новгороде. Были слухи, что все оборудование было захвачено там только что учрежденным Нижегородским университетом⁴.

«К. Н. Давыдов с женой поселился на лето в дачной местности Нижняя Курья, почти рядом с Камской Биологической станцией, которая тогда вступала в первый год своего существования, — вспоминал Б. В. Властов⁵. — Иногда Давыдов заходил на станцию, но чаще приходилось встречаться с ним на скамейке у калитки его дачи, где вечерами постоянно можно было побеседовать с ним и послушать его увлекательные рассказы. Это были чаще всего воспоминания о различных эпизодах из жизни лабораторий, где он работал, или об эпизодах, связанных с его путешествиями. Рассказывал он на редкость красочно. Ехал ли он на дачном пароходике между Курьей и Пермью или появлялся в аудитории среди собравшихся на заседание факультета и ожидающих его начала, всегда вокруг К. Н. собирался кружок слушателей. Всех привлекал не столько сюжет рассказа, иногда касавшегося какого-нибудь будничного случая, но то, как он передавался. В каких бы комических ситуациях ни оказывался герой повествования, будь то сам К. Н. или кто-нибудь другой, рассказчик оставался совершенно серьезен, на глазах у слушателей вспоминая те или иные смешные стороны события. Он оставался серьезным и тогда, когда лица слушателей расплывались в широких улыбках или раздавался общий смех, и только обводил всех взглядом, как бы проверяя достигнутый эффект; лишь глаза его искрились смехом, и он удовлетворенно поглаживал свою бороду»⁶.

П. Г. Светлов, одновременно с К. Н. Давыдовым работавший в Перми, вспоминал: «К. Н. все время находился у нас, беспозвоночников, так как <…> у нас была чудесная лаборатория, музей, таблицы и т. д., а у К. Н., недавно приехавшего и не особенно расположенного трудиться над оборудованием кафедры, не было ничего, кроме пустых комнат и прекрасного охотничьего снаряжения, которое он постарался завести для кафедры». Надо сказать, что ввиду сложного военного и экономического положения, в котором оказалась Пермь в ходе Гражданской войны, оборудовать тогда Зоологический кабинет на месте действительно не было никакой возможности. Очень скоро (через три месяца) Константин Николаевич решил оставить Пермь. Уже 9 сентября 1918 года он писал своему другу зоологу В. В. Редикорцеву⁷ в Петроград: «Работать здесь немыслимо. Кабинет не отстроен и надежды на скорый ремонт нет, оборудование невозможно — вещи завертелись где-то, блуждают по России. Занятия вряд ли состоятся. Словом, перспективы самые неважные. Сережа зовет в Ялтинский университет. При первой возможности уеду туда». И тут же: «Тянет уехать из Перми в Петроград ужасно. При первой возможности удеру»⁸. С этими настроениями ученый в конце 1918 года, когда к городу уже вплотную подошли белые, выехал в командировку в Петроград и Москву для оборудования кабинета. Как он рассказывал потом, он и его жена едва втиснулись в один из последних уходивших на запад эшелонов.

В СОВЕТСКОМ ПЕТРОГРАДЕ

Приехав в Петроград, К. Н. Давыдов остался там. Сначала в качестве научного сотрудника Особой зоологической лаборатории Российской Академии наук, а с лета 1919 года — в качестве заведующего Биологической лабораторией Естественнонаучного института им. П. Ф. Лесгафта, сотрудника Гидрологического и преподавателя Географического институтов, а также члена Олонецкой комплексной научной экспедиции РАН (1920—1921)⁹.

Хотя летом 1919 года Пермь была взята Красной армией и дорога туда открылась, Константин Николаевич, по-видимому, не думал о возвращении в Пермский университет¹⁰. Почти весь профессорско-преподавательский состав этого университета, а также большинство студентов были при отступлении армии Колчака эвакуированы через Тюмень и Омск в Томск, где работали и учились в местном университете до весны 1920 года. Поэтому руководство Пермского университета не торопило Давыдова с возвращением. В это время в Петрограде ученый был полон рождавшихся у него планов путешествий в тропики, к природе которых он относился всегда с восторженным восхищением. Его путешествие на острова Индо-Австралийского архипелага, очевидно, оставило в его памяти богатейшие воспоминания. Они продолжали насыщать увлекательными подробностями его публичные лекции и доклады, а также рассказы за чайным столом. То вдруг возникали проекты поездок на Север России или в Среднюю Азию (и то и другое тогда было малореальным).

«С внешней стороны летний Петроград 1920 г. представлял собой совершенно особую, неповторимую картину, — вспоминал работавший тогда в Биологической лаборатории вместе с К. Н. Давыдовым Б. В. Властов. — Необычная тишина и малолюдность на улицах; застывшие у причалов суда и среди них у самого моста Лейтенанта Шмидта красавица „Полярная Звезда“ — бывшая императорская яхта. Не знаю, кто был инициатором, но очень скоро начались разговоры, как хорошо бы отправиться на ней в тропическую часть Атлантического океана к берегам Южной Америки <…>. С особым воодушевлением говорил об этом К. Н., и он не только говорил — он действовал. Я встретил его как-то на мосту Лейтенанта Шмидта. Он был радостно возбужден: „Сейчас получен наряд на пробковые щиты, чтобы обивать изнутри каюты ″Полярной Звезды″ — это защита от тропической жары“. Вряд ли, однако, дело организации экспедиции развивалось дальше. Скоро началось наступление на Петроград Юденича и всем было уже не до этого»¹¹.

Этот последний, предэмигрантский период жизни К. Н. Давыдова позже подробно вспоминал Л. К. Лозино-Лозинский¹²: «В институте читали лекции лучшие профессора и ученые Петроград, известные геологи, географы, климатологи, почвоведы, но из всех наибольшее впечатление произвели на меня — да и не только на меня — лекции К. Н. На лекции К. Н., и особенно на его доклады (например, о путешествии на о. Ару), собиралось много народа, и не только биологов, но и людей самых разных специальностей, которые с увлечением слушали буквально вдохновенные речи К. Н. В Географическом институте была традиция — каждую годовщину устраивать торжественное собрание в великолепном зале института¹³, на котором произносили речи лучшие ораторы института. Я помню, что наибольший успех имела речь К. Н. о перелетах птиц. О ней долго вспоминали в самых различных кругах Ленинграда»¹⁴.

Есть воспоминание, прямо касающееся этой знаменитой лекции К. Н. Давыдова. Его оставила А. Ю. Давыдова, вдова ученого, в то время (1922) уже близкая знакомая Константина Николаевича. «В эту весну в Географическом институте, — вспоминала Агния Юрьевна, — К. Н. сделал блестящий доклад на торжественном заседании. Тема — перелеты птиц. Им было затрачено на эту лекцию очень много сил. Мне и моей семье он очень мало говорил по этому поводу. Но по всему было видно, что он внутренне был весь поглощен этим выступлением. К. Н. уверял меня, что это будет самый лучший его доклад, какой он до сих пор когда бы то ни было делал. И что его он посвящает мне. В знак того, что он все время обо мне думает, он будет часто проводить рукой по волосам… За два дня до выступления К. Н. почувствовал, что у него начинает болеть горло. В связи с этим было много волнений… Вдруг голос сорвется или будет сильный жар? Однако все сошло прекрасно: зал был полон. Его акварельные рисунки птиц были развешаны на особой доске, карты были прекрасно исполнены, с обозначением пролетных путей яркими линиями.

Вместо 40 минут, которые ему полагались, К. Н. говорил без перерыва почти два часа! Все были как зачарованные и слушали с огромным вниманием. Я сидела где-то в середине зала с братом и сестрой и ни одного его слова не пропустила. Голос его был силен, и он ни разу не сорвался. Я забыла все: где я, кто я, кто вокруг меня, забыла время и сроки… Я впитывала умом и сердцем что-то прекрасное, настоящее, что уносило меня куда-то далеко от земли. Похожее состояние я испытывала раза два в жизни, слушая какую-нибудь исключительную музыку (я только с этим могу сравнить). Временами я видела обещанный жест его руки по волосам и замирала от счастья. К. Н. говорил в этот день так, как ему удавалось иногда и позже — с совсем особым молодым подъемом и энтузиазмом, с убежденностью ученого — так, как дается не многим и редко, как дар свыше. Наконец он кончил. Гром аплодисментов, восторженные крики… среди них истерический вопль какой-то слушательницы: „Дайте мне его: я его искала всю жизнь“…»¹⁵.

«ЛЮБОВЬ НЕЧАЯННО НАГРЯНЕТ…»

Как упоминалось, несмотря на тяготы послереволюционной жизни, Давыдов, по-видимому, не собирался эмигрировать из советской России. Нетрудно представить, как бы сложилась и чем бы, скорее всего, закончилась его жизнь, останься он на родине. Свобода мышления, а тем более поведения и открытого высказывания своих взглядов, были прямой дорогой на Гороховую и (или) на Шпалерную ¹⁶. Случилось, однако, иначе — в голодном Петрограде зимой 1920 года Константин Николаевич познакомился со своей будущей женою, сестрой известного гидробиолога А. Ю. Верещагиной. Она приехала с матерью в Петроград к брату Глебу Юрьевичу из Боровичей Новгородской области после смерти там от голода главы семейства — педагога Верещагина.

Вот как Агния Юрьевна вспоминала свои первые встречи с Давыдовым: «В самые первые дни после моего приезда брат поручил мне пойти с саночками в Дом ученых за очередным пайком. „Да, кстати, передай профессору Давыдову эту записку от меня“, — добавил брат. „Он в этот день тоже получает… Но я же его не знаю“, — нерешительно заметила я. „С большой бородой, громко хохочет — ты сразу увидишь“, — сказал брат. Вышло так, что Давыдов сам подошел ко мне со словами: „Вы, наверно, сестра Глеба Юрьевича?“ Я поторопилась скорее передать ему записку и уйти, побаиваясь его вида. Он был в валенках, в серой шапке с наушниками (как он потом шутя рассказывал, эти шапки предназначались для каторжников и после освобождения их из тюрьмы были переданы для раздачи ученым), с большой бородою, покрытой инеем, со сверкающими, необыкновенно умными глазами… Вот все, что я помню.

К. Н., вспоминая нашу первую встречу, уверял, что был поражен моим взглядом, который будто бы так и вошел в его душу сразу. Знаю, что красотой особой я никогда не отличалась, но ему казалось…<…>. Прошел, может быть, месяц. Сестра была студенткою Географического Института и была увлечена особенно лекциями профессора Давыдова. Она усиленно уговаривала меня пойти как-нибудь с ней на одну из его лекций: „Ты увидишь, как это интересно“. Сначала я и слышать не хотела и просила оставить меня в покое, но она не унималась. Наконец я согласилась, предупреждая, что, конечно, я ровно ничего не пойму и только зря потеряю время. Пошли. Прослушала лекцию, и сразу поразило, как он так просто излагает такие трудные и совсем для меня чуждые научные вопросы и все мне становится понятным и доступным. Сама захотела пойти вторично, и дальше меня затягивал интерес все больше и больше.

После первой лекции, на которую я пошла, К. Н. вызвался нас с сестрой проводить до дома. Путь был длинный, но показался мне мигом, благодаря его захватывающим рассказам. Через несколько дней он пришел к нам вечером, совсем попросту. Они были очень дружны с моим братом. К. Н. вносил веселье в нашу семью. Ко мне же он присматривался и был со мною необыкновенно серьезен. Мы иногда сидели у догорающей печки в кабинете брата, и он старался как будто понять и почувствовать мое душевное состояние, мое горе от потери отца и вообще проникнуться моим внутренним миром. Его чуткость и внимательность, какая-то бережность и, может быть, даже жалость ко мне, поражали меня и трогали. Он пробовал постепенно вернуть меня к жизни, вдохнуть какой-то интерес… переродить меня. И я как будто начала обновляться и оживать. „Только он, такой именно особенный человек может быть моим другом, другом всей моей жизни“, — думалось мне минутами. Эту предначертанность я почувствовала очень скоро, около Рождества 1921 года. С К. Н. это было тоже, но еще раньше, чем со мной»¹⁷.

Лето 1921 года и Агния Юрьевна с сестрой, и К. Н. Давыдов работали в Олонецкой научной экспедиции, которую возглавлял Г. Ю. Верещагин¹⁸. Для влюбленных это была прекрасная пора. Встречаясь каждый день, иногда работая вместе, они пользовались каждой свободной минутой, чтобы быть вдвоем: гуляли по ближайшим окрестностям, сидели на берегу озера или собирали чернику. Агния Юрьевна вспоминала: «К. Н. много пел своим приятным голосом и умел с особым музыкальным чутьем передать настроение и надрыв русской песни¹⁹… Мастерски свистал… Сколько было красоты кругом, в изумительной северной природе. Сколько красоты и счастья было в нас самих… Над нашей влюбленностью некоторые сотрудники немного посмеивались, но мы на это не обращали никакого внимания. Не все ли нам было равно, кто и что про нас скажет или подумает? Да и вообще, имея такой клад, ничего в мире другого для нас не существовало»²⁰.

Экспедиция базировалась в селе Паданы на западном берегу Сегозера. Оттуда К. Н. Давыдов вдвоем с карелом-проводником совершил многодневную естественнонаучную пешеходную вылазку к финской границе, где им был открыт неизвестный дотоле науке скальный массив Воттаваарау (Гора победы). Ученый говорил, что трудности этого путешествия в лесных дебрях и болотах «края непуганых птиц» значительно превзошли трудности странствий в тропических лесах Папуасии — иногда приходилось спать на валунах среди болота. Увлекшись исследованием местности и наблюдениями за животным миром, Давыдов перешел российскую границу и вышел к финской деревушке, где он нашел местного ленсмана²¹. Представитель власти, немного говоривший по-русски, встретил его весьма любезно, но отказывался верить, когда ученый, поев и передохнув, сказал, что хочет вернуться обратно в советскую Карелию. До сих пор ленсману приходилось иметь дело только с людьми, тайно бежавшими в Финляндию из России и, конечно, никогда не возвращавшимися обратно²².

Уже к Рождеству 1921 года и Давыдов, и Верещагина почувствовали, что они значат друг для друга. Агния Юрьевна писала: «Без всяких объяснений и слов это большое чувство обрушилось на нас обоих почти сразу. Нам стало как-то особенно ясно, сияющее прекрасно, но вместе с тем и очень тяжело и трудно»²³. Трудность положения заключалась, прежде всего, в том, что у Давыдова была жена, и невозможность соединиться с любимым человеком, оставаясь в России, вынудила его предложить своей избраннице покинуть родину. Агния Юрьевна вспоминала: «Мы обсуждали вместе положение, переходя от отчаянья к надежде. Наконец, К. Н. бесповоротно решил начать наш путь вдвоем далеко от тех мест, где было им пережито столько тяжелого, порвать со всем тем, что его связывало здесь; бежать за границу, во Францию, как можно скорее. Сначала ему одному. Он принялся энергично хлопотать насчет визы через своего друга по Академии С. И. Метальникова, который жил уже несколько лет в Париже. К. Н. надеялся, попавши туда, как-то устроиться и затем хлопотать о визе для меня»²⁴.

«Впрочем, — намекала в своих воспоминаниях Агния Юрьевна, — были и другие причины»²⁵. Считается, что самое тяжелое бытовое положение ученых Петрограда наступило как раз в 1921/22 годах, когда последствия Гражданской войны и экономической политики «военного коммунизма» проявились в полной мере. Холод, голод, отсутствие электричества, задержка зарплаты по два—три месяца — это были реалии тогдашней жизни научных учреждений. Возможно, что это положение также способствовало решению Давыдова оставить родину.

Его коллега по Естественнонаучному институту им. Лесгафта Л. К. Лозино-Лозинский в этой связи вспоминал: «В Институте Лесгафта были трудные условия, не хватало топлива, радиаторы рвались, нужно было упорно, настойчиво переносить все невзгоды и бороться за возможность работать. К. Н. оказался к этому не приспособлен. Он сетовал на невозможность работать, но ничего сам, как заведующий, не предпринимал. Вместе с тем его огромный темперамент искал выхода. Трудности жизни, быта, наоборот, его не тяготили: он любил простоту жизни, например, он также хорошо спал на земле и на полу, как и на удобной кровати, и совершенно не обращал внимание на то, что ел»²⁶.

«О РУССКАЯ ЗЕМЛЯ — УЖЕ ТЫ ЗА ХОЛМОМ!»

По воспоминаниям А. Ю. Давыдовой, в декабре 1922 года Константин Николаевич с одним заплечным мешком нелегально перешел границу с Финляндией в Карелии и через Германию добрался до Франции²⁷. Французскую визу Давыдов получил благодаря хлопотам своего друга С. И. Метальникова, который к тому времени уже три года жил и работал в Париже. Про это путешествие Давыдова через пол-Европы прямых свидетельств не сохранилось. Но когда Константин Николаевич, добравшись до Парижа, прямо с вокзала пришел в институт к Метальникову, тот его встретил испуганным криком: «Бросай скорее!» Давыдов сначала не мог понять, в чем дело, но тот торопливо объяснил ему: «Да твой мешок!…». Видимо, вид странника мало соответствовал интерьеру Института Пастера. Через полгода, в июне 1923 года, уже официально к нему в Париж приехала Агния Юрьевна²⁸. Во Франции они прожили большую часть своей зарубежной жизни. На родину, несмотря на желание увидеть родные места и друзей, Давыдовы больше никогда не вернулись.

Появившись в Париже, К. Н. Давыдов сразу пошел к проф. М. Коллери, которого он знал по научной переписке. Этот профессор Сорбонны предложил приехавшему работать в его зоологической лаборатории на бульваре Распай, но без оплаты. Однако Давыдов и этим был очень доволен. Тем не менее, чтобы жить и скопить некоторую сумму к приезду будущей жены ему постоянно приходилось искать любую оплачиваемую работу. Так, одно время он подрабатывал грузчиком в депо Берси, разгружая бочки с вином. Скоро Константин Николаевич узнал о существовании в Сорбонне Славянского факультета, где русским профессорам предоставлялась возможность читать лекции по своей специальности²⁹. А. Ю. Давыдова так вспоминала о начале лекционной деятельности мужа в Париже: «Образовалась группа слушателей: несколько русских студентов, один поэт, несколько дам, пожилые люди, среди них Светлейший князь Горчаков. Однажды К. Н. его спросил: „Почему вы ходите на мои лекции, князь?“ Тот ему спокойно ответил: „Ведь я все потерял, что же мне кроме этого в жизни остается“». Плата за лекции была минимальная — по числу слушателей. Но зато завязывались знакомства. Некоторые слушатели приглашали лектора к себе на ужин, что тоже было подспорьем.

Весной 1923 года Давыдов нашел и снял для жизни большую мансарду в Медоне, в маленьком отеле³⁰. Готовил еду сам, на примусе. В этой связи он писал А. Ю. Верещагиной в Петроград: «Еда здесь прямо даром. Представляешь себе: торговки бросают кочерыжки от капусты вон. Я спрашиваю их для моих кроликов — бери, сколько хочешь. Щи каждый день — раздолье!» Картофель он ел с кожурой. Покупал иногда обрезки конины на ближайшем рынке, где все казалось ученому весело и колоритно. Утром и днем он работал научно на бульваре Распай, а вечерами раз в неделю читал лекции для русских. В Париже тогда была масса русских организаций, устраивавших публичные лекции (часто благотворительные). Темы, по которым читал Давыдов, были достаточно разнообразны: «Происхождение человека и дарвинизм», «Происхождение органического мира и человека», «Новая Гвинея — родина райской птицы и страна нетронутых тропиков», «Перелет птиц», «Об охоте и охотниках» и некоторые другие³¹.

Летом, после приезда невесты, они почти пешком отправились в Бретань, где в Роскофе располагалась морская зоологическая станция, на которой до 1917 года Давыдову приходилось работать. Там Давыдов с успехом продолжил свои научные работы по регенерации у беспозвоночных животных. Помимо нескольких прежних знакомых по переписке и международным конгрессам, Давыдовы познакомились и подружились там с Марией Гольдшмидт и ее матерью. Дочь была зоологом и работала на станции. Мать, С. И. Гольдшмидт, была эмигранткой из России с очень давних времен (с начала 1880-х). Тогда она принадлежала к партии Народная воля и была посажена в России в тюрьму. Там у нее родилась дочь, с которой она вскоре бежала за границу. В Цюрихе Голдшмидт окончила университет и получила, одной из первых женщин в Европе, докторский диплом. А. Ю. Давыдова вспоминала: «Зная очень хорошо таких людей, как Николай Морозов, Вера Фигнер и других выдающихся революционеров, она сама была одной из самых интересных женщин, которых мы встречали в нашей жизни. Ее рассказы приводили нас в восторг. По своим убеждениям она была анархистка и работала секретарем у Кропоткина. Дочь ее тоже была замечательным человеком»³².

Мать и дочь Гольдшмидт долгое время составляли практически единственное «воскресное» общество для Давыдовых в Париже — вместе им было уютно и хорошо. Там как-то Давыдовы встретились и познакомились со знаменитым «Батькой» Махно³³. «Махно, — писала Давыдова, — с большим увлечением рассказывал нам о своих партизанских походах — неудачах и победах… Он до такой степени входил в азарт, что после своей речи выбегал в коридор и рыдал навзрыд. Маленького роста, весь в шрамах, хромой и очень некрасивый, он жил в нищете, работая маляром, а потом мыл витрины магазинов. Он писал свои воспоминания, которые редактировала наша приятельница, но не знаю, насколько они были дельно написаны. Он часто хворал, продолжая трудно работать, чтобы поддерживать семью, но скоро свалился и после непродолжительного пребывания в госпитале умер».

Вторым интересным человеком, с которым Давыдовы познакомились тоже через Гольдшмидт, был Шулим Шварцбард. Он был часовщиком и жил с женой Анной где-то около кладбища Пер-Лашез. Ютились они в двух маленьких комнатках, в одной из которых помещалась и мастерская, и лавка, где вечно толпился самый разнообразный народ. Шулим писал поэмы на идиш, ходил по музеям, интересовался решительно всем. Доброты оба были необыкновенной. Это был тот самый Шварцбрад, который три года спустя убил С. В. Петлюру³⁴. Не без помощи К. Н. Давыдова, написавшего в суд письмо-характеристику Шулима, того оправдали, хотя затем Шварцбарду пришлось скрываться, переменить фамилию, внешний облик и бежать из Парижа, где его разыскивали сторонники Петлюры.

«ВЕСНА В ПАРИЖЕ»

Лекционная деятельность Константина Николаевича шла успешно, что было не удивительно при его ораторском таланте. В определенной степени его популярности поспособствовал и краткий «фельетон», опубликованный писательницей Н. А. Теффи³⁵. Придя в восторг от языка докладчика, его воодушевления и поэтического подъема, она написала маленькую заметку в русской газете под заглавием «Весна в Париже».

Содержание ее заслуживает пространной цитаты: «Давно слышала — хвалили лекции проф. К. Давыдова, — писала Теффи. — Последняя была объявлена „О перелетных птицах“. Надумала пойти… Нет весны — хоть о птицах послушаю. Пошла и нашла весну. Самую яркую, самую русскую, не прежние вспомнила, а новую нашла. Язык у лектора удивительный: простой, честный, настоящий. Каждое слово — свое, именно то, которое должно быть, не надуманное, а живое, прочувствованное и вместе с тем художественно-ценное. Вот бы „оскудевшим языком“ россиянам куда пойти послушать, поучиться! Те цитаты из поэтов, которые приводил профессор, казались захватанными и блеклыми в живой рамке его собственной речи. Когда он говорил о весеннем перелете, рассказывал о птичьем гомоне, о свисте крыльев в воздухе, о могучей, нездешней силе второго тайного разума-инстинкта, когда упомянул о весенней, щемящей тоске, нападающей на русскую душу и влекущую ее туда безоглядно — вслед этим шумящим широко распахнутыми крыльям — вся аудитория взволновалась, и точно на какой-то всенародной исповеди зашептала, завосклицала: „Да, да — это правда. Зовет и тянет… И я…, и меня…“ Это был вечер весны, это была единственная весна этого года. И унесли мы наши всколыхнувшиеся, бродяжные души, унесли, увезли в автобусах, в метро, через мосты, мимо нарядных, сверкающих огненными рекламами улиц, в душные меблирашки, тесные пансиончики, кособокие мансарды… Ну, что ж. Все-таки вот и в этом году была наша весна»³⁶.