За публикацию в 1836 году в журнале «Телескоп» первого из «Писем», вызвавшую гнев императора Николая I, Чаадаев был объявлен сумасшедшим. Но и в последующие эпохи существования России (в советское, в частности, время, т. е. даже при смене общественной формации) имя Чаадаева, как и его воззрения, упоминались редко и неохотно. Причиной тому послужила его критическая концепция отечественной истории.

Тема настоящей статьи, посвященной двум знаковым юбилеям, — взаимоотношения Пушкина и Чаадаева, продолжавшиеся с 1818-го по 1836 год.

«Души прекрасные порывы»

Начнем нашу тему известным сопоставлением с Чаадаевым героя пушкинского романа в стихах, которое содержит строфа XXV главы первой «Евгения Онегина»:

Быть можно дельным человеком
И думать о красе ногтей:
К чему бесплодно спорить с веком?
Обычай — деспот меж людей.
Второй Чадаев, мой Евгений,
Боясь ревнивых осуждений,
В своей одежде был педант
И то, что мы назвали франт.
Он три часа по крайней мере
Пред зеркалами проводил
И из уборной выходил
Подобный ветреной Венере,
Когда, надев мужской наряд,
Богиня едет в маскарад[2].

Пушкинская характеристика Чаадаева окажется точной и неизменной по прошествии времени и будет повторяться годы спустя в письмах друзей к Пушкину, в чем мы убедимся в дальнейшем.

А знакомство их произошло летом 1816 года в доме Н. М. Карамзина, поселившегося в Царском Селе по настоянию императора Александра I. К тому же 1816 году, выпускному для первого лицейского выпуска, относится тесное общение лицеистов с гусарами лейб-гвардии Гусарского полка, с апреля расквартированного в Царском Селе, в частности, с П. П. Кавериным[3], Н. Н. Раевским-младшим[4], П. Х. Молоствовым[5] — героями войны 1812 года.

По не весьма благожелательным воспоминаниям одного из соучеников поэта М. А. Корфа, ставшего впоследствии крупным чиновником, Пушкин в обществе гусаров предавался исключительно разгулу: «Вечером, после классных часов, когда прочие бывали у директора или в других семейных домах, Пушкин, ненавидевший всякое стеснение, пировал с этими господами нараспашку». Однако П. А. Вяземский в своих воспоминаниях о Пушкине-лицеисте высказался несколько иначе: «В гусарском полку Пушкин не пировал только нараспашку, но сблизился и с Чаадаевым, который вовсе не был гулякою; не знаю, что бывало прежде, но со времени приезда Карамзиных в Царское Село Пушкин бывал у него ежедневно по вечерам».

Чаадаев, будучи таким же участником недавней войны, как и его упомянутые выше однополчане, обладал редкими для гусарского офицера интеллектуальными достоинствами. Пушкин отметил их в послании к нему 1821 года: «…всегда мудрец, а иногда мечтатель / И ветреной толпы бесстрастный наблюдатель».

В библиотеке Чаадаева, которая с этого времени сделалась открытой для Пушкина, литература исторического и политического характера, а также философские сочинения французских рационалистов и английских эмпириков преобладали. Совместное чтение стало постоянным занятием двух друзей в 1818 — начале 1820 гг., из которых старший играл важную роль в нравственном становлении младшего, тогда как признание поэтического таланта младшего уже распространилось по Петербургу.

В порядке романтического преувеличения Пушкин представлял себе Чаадаева убежденным ниспровергателем тирании, как, например, в стихах к «Портрету Чаадаева» (1817—1821, точная дата неизвестна):

Он вышней волею небес

Рожден в оковах службы царской;

Он в Риме был бы Брут, в Афинах Периклес,

А здесь он — офицер гусарской.

Не будет преувеличением сказать, что Чаадаев во многих отношениях явился для юного поэта наставником и учителем. При этом, разделяя либеральные идеи, что сближало его с декабристами, Чаадаев принципиально отвергал революционные способы изменения образа правления в России, неминуемо сопряженные с пролитием крови, и старался умерить политический радикализм юного друга, удержать его от безумных поступков.

Так, можно уверенно предположить, что восторженное восклицание юного поэта в завершении его послания «Чаадаеву» 1818 года («И на обломках самовластья / Напишут наши имена!») не вызвало восхищения адресата.

Напротив, через Чаадаева стихотворение «Деревня», вполне политкорректное (выражаясь по-современному), как и его окончание:

Увижу ль, о друзья, народ неугнетенный

И рабство, падшее по манию царя,

И над отечеством свободы просвещенной

Взойдет ли наконец прекрасная заря? —

дошло в рукописи до Александра I, который в ответ поручил уже упомянутому выше командиру Чаадаева И. В. Васильчикову поблагодарить автора за добрые чувства.

Это, однако, не помогло Пушкину весной 1820 года, когда его радикализм достиг предела, избегнуть наказания за откровенно возмутительные творения. Об этом Н. М. Карамзин сообщал 19 апреля 1820 года И. И. Дмитриеву: «Над здешним поэтом Пушкиным если не туча, то по крайней мере облако, и громоносное (это между нами): служа под знаменами либералистов, он написал и распустил стихи на вольность, эпиграммы на властителей и проч. и проч. Это узнала полиция etc. Опасаются следствий. Хотя я уже давно, истощив все способы образумить эту беспутную голову, предал несчастного Року и Немезиде; однако ж, из жалости к таланту, замолвил слово, взяв с него обещание уняться. Не знаю, что будет»[6].

Чаадаев, едва ли не первый среди друзей Пушкина, пытавшихся спасти его от предполагаемой ссылки в Сибирь или на Соловки, сначала искал помощи у своего командира И. В. Васильчикова, а затем обратился к Н. М. Карамзину, который, узнав о сгустившейся над «поэтом Пушкиным» туче, отправился во Дворец хлопотать о «несчастном»[7].

Пушкин, уже находясь в ссылке на юге, с благодарностью вспомнил Чаадаева и других своих друзей, сумевших существенно смягчить его участь, в Эпилоге «Руслана и Людмилы» (конец июля 1820):

О дружба, нежный утешитель
Болезненной души моей!
Ты умолила непогоду;
Ты сердцу возвратила мир;
Ты сохранила мне свободу,
Кипящей младости кумир!

О дружбе с Чаадаевым Пушкин говорит и в уже упомянутом послании к нему 1821 года:

Ничто не заменит единственного друга.

Ты был целителем моих душевных сил;

О неизменный друг, тебе я посвятил

И краткий век, уже испытанный Судьбою,

И чувства — может быть спасенные тобою!

Ты сердце знал мое во цвете юных дней;

Ты видел, как потом в волнении страстей

Я тайно изнывал, страдалец утомленный;

В минуту гибели над бездной потаенной

Ты поддержал меня недремлющей рукой;

Ты другу заменил надежду и покой;

Во глубину души вникая строгим взором,

Ты оживлял ее советом иль укором …

4 мая 1820 года, перед отъездом в южную ссылку[8], Пушкин заглянул к Чаадаеву, чтобы проститься с ним, но, застав его спящим, оставил записку следующего содержания: «Мой милый, я заходил к тебе, но ты спал; стоило ли будить тебя из-за такой безделицы».

В дальнейшем отношения между Пушкиным и Чаадаевым развивались совсем не так, как можно было бы предположить…

Окончание следует

***

[1] Чаадаев Петр Яковлевич (7 июня 1794 — 14 апреля 1856) — участник Бородинского сражения и заграничных походов русской армии 1813—1814 гг., корнет расквартированного с 5 апреля 1816 г. в Царском Селе лейб-гвардии Гусарского полка, с 1817 г. адъютант командира Гусарского корпуса И. В. Васильчикова (1776—1847). В феврале 1821 г. вышел в отставку.

[2] Пушкин А. С. Полное собр. соч. в 17 тт. М.-Л.; Изд-во АН СССР (1937—1959). Все цитаты приводятся по этому изданию.

[3] Каверин Петр Павлович (1794—1855) — участник войны 1812 г., поручик Гусарского полка, бретер и кутила, при этом человек литературно образованный; упоминается в стихотворениях Пушкина 1817 г. «Забудь, любезный мой Каверин…» и «В нем пунша и войны кипит всегдашний жар…», в главе первой «Евгения Онегина» и в пушкинских письмах.

[4] Раевский Николай Николаевич-младший (1801—1843) — участник войны 1812 г., подпоручик Гусарского полка, сын героя войны 1812 г. генерала Н. Н. Раевского, был задержан по делу декабристов, но тут же отпущен, впоследствии генерал-лейтенант; друг Пушкина, общение с которым на протяжении жизни поэта не прерывалось.

[5] Молоствов Памфамир Харитонович (1793—1828) — участник войны 1812 г., корнет Гусарского полка, к нему относятся строки пушкинских стихотворениях «Я сам в себе уверен…» (1816—1817) и «Сабуров, ты оклеветал…» (1824).

[6] Письма Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву, СПб, 1866, С.286—287.

[7] Н. М. Карамзин обратился за помощью к Елизавете Алексеевне, супруге Александра I.

[8] 6 мая 1820 г.