Филологический профессионализм в соединении с увлекательностью — примета его текстов об Осипе Мандельштаме, Венедикте Ерофееве и многих других писателях ХХ века. В качестве приглашенного профессора Олег Лекманов читал лекции в университетах Тарту, Оксфорда, Эдинбурга, Хельсинки, Падуи, Загреба. Был профессором факультета журналистики МГУ, факультета филологии Высшей школы экономики. И стал для российских университетов персоной нон-грата из-за того, что не посчитал нужным скрывать свои взгляды на происходящее в российском обществе.

— Вы начали заниматься творчеством Осипа Мандельштама в студенческие годы, и с тех пор этот автор никогда не уходил из круга вашего внимания. Почему именно он?

— Впервые я познакомился с поэзией Мандельштама в конце 1970-х, в возрасте десяти лет. Тогда папа принес домой ужасно перефотографированный том его американского собрания сочинений и строго сказал: «Тебе — нельзя!» Ну, я, конечно, едва родители ушли из дома, к этим листочкам припал, нашел стихотворение «Мы живем, под собою не чуя страны…» и переписал его в тоненькую тетрадь своим «особым» шифром (строки задом наперед), а затем выучил наизусть. С этого времени я начал искать в советских книгах и журналах все, что попадалось про Мандельштама (мемуары Олеши, Катаева, Каверина и т. д.). На втором курсе, когда учился на филфаке Московского государственного педагогического института (МГПИ), решил писать курсовую про «детскость» мандельштамовской поэзии, и мой тогдашний научный руководитель В. Б. Черкасский согласился: «Давайте попробуем, хотя вы меня подставляете». А это был уже 1987 год. Диплом в 1991 году тоже писал про Мандельштама у замечательного пушкиниста и моего старшего друга Олега Анатольевича Проскурина. И после этого Мандельштам меня уже никогда не отпускал. Ответ на ваш вопрос простой: Мандельштам — самый мой любимый поэт ХХ века. Именно любимый, а не «лучший», потому что в ту же эпоху и позже писали Блок, Пастернак, Цветаева, Кузмин, Ахматова, Ходасевич, Хлебников, Заболоцкий, Николай Олейников, Бродский — вот мой список лучших, а у кого-нибудь другого он может быть совершенно иным.

— Когда в 2019 году в соавторстве с Михаилом Свердловым и Ильей Симановским вы написали книгу «Венедикт Ерофеев: посторонний», такой поворот вашего литературоведческого интереса мог показаться неожиданным. Что его подготовило?

— Подготовили опять же мои биографические обстоятельства, которые очень многое всегда определяли и определяют. Когда я учился на первом курсе все того же МГПИ, приятель, Андрей Пугачев, мне на три дня принес переплетенную машинопись с двумя прозаическими текстами под одной самодельной обложкой. Это были «Николай Николаевич» Юза Алешковского и «Москва — Петушки». Алешковский мне очень понравился, но от Ерофеева я, что называется, поплыл. И стал тихонечко откладывать, не зная еще зачем, в ящик письменного стола всяческие материалы о Ерофееве, например журнал «Театр» с блоком воспоминаний о нем, подготовленным к печати Диной Годер. В какой-то момент я почувствовал, что Серебряный век и советские тридцатые годы мне уже чуть-чуть жмут. А тут как раз случился разговор с моим самым любимым издателем — Еленой Данииловной Шубиной, и вдруг, сам того не ожидая, на ее вопрос: «Что дальше делать будем?» — я ответил: «Может, биографию Венедикта Ерофеева?» «Отлично!» — ответила Елена Данииловна, и все завертелось. А поскольку я в последние годы чувствую себя не только автором, но и генератором разнообразных филологических проектов, то сразу же привлек к делу своего давнего друга и соавтора Михаила Свердлова, а какое-то время спустя — Илью Симановского. С ним до этого мы в основном в фейсбуке общались; сейчас-то Илья и его жена Наташа — мои близкие друзья.

— Книга о Веничке Ерофееве вызвала не только читательский интерес, но и на редкость доброжелательную реакцию литературного истеблишмента. Премия «Большая книга» стала тому подтверждением. То есть внешняя составляющая вашего литературного пути могла быть абсолютно благополучной. Если бы еще за несколько лет до полномасштабной агрессии России против Украины вы не стали высказываться о российских политических событиях — и о попрании человеческих прав, и о других приметах сползания в тоталитаризм — очень недвусмысленно. Понимали ли вы, к чему приведут эти высказывания?

— Если честно, я об этом никогда не думал. Просто ощущал, что по поводу некоторых событий, то и дело случавшихся по вине власти в моей несчастной стране, не могу промолчать. Наглый захват Крыма, арест Юрия Дмитриева и мерзкая уголовная статья, которую на него повесили, отравление Алексея Навального, ну и многое-многое другое… Навальный ведь буквально на наших глазах превратился из амбициозного и не всегда нравственно поступающего политика в настоящего христианского мученика. Я бы его сегодняшнюю позицию решился сравнить с той позицией, которую в сталинскую эпоху занимала Анна Андреевна Ахматова — простите за неожиданное сравнение: «Нет, и не под чуждым небосводом, и не под защитой чуждых крыл, я была тогда с моим народом, там, где мой народ, к несчастью, был». То есть он своим возвращением в отданную во власть дьявола Россию и своим самопожертвованием спасает эту страну от гнева Господа, «мешает» Господу стереть с лица земли эту поруганную страну. Не только Навальный, конечно, но и многие другие российские политзаключенные: Илья Яшин, Светлана Петрийчук и Евгения Беркович, в Беларуси — великая Мария Колесникова…

Забавно (или не очень забавно): когда мы выиграли «Большую книгу» за биографию Ерофеева, декан нашего факультета в НИУ ВШЭ написал мне ласковое письмо, мол, давайте устроим ее презентацию в университете и все такое прочее. Однако после моих постов в фейсбуке в защиту Навального ласковость с декана как ветром сдуло, и он со ссылкой на ректора письменно меня пожурил: «Почему так много нецензурной лексики в Ваших текстах в интернете?» А я ему ответил, тоже письмом: «Вот это да, не мог предположить, что Вы и ректор сидите перед компьютерами и следите за целомудренностью языка, которым изъясняются в соцсетях сотрудники университета». На это он мне уже не ответил. Дело ведь было не в словах, а в сути моих публичных высказываний.

— После 24 февраля 2022 года вы получили приглашение преподавать русскую литературу ХХ века в Национальном университете Узбекистана и переехали с семьей в Ташкент. Как это готовилось, как осуществилось? Были у вас сомнения, надо ли вам менять жизнь таким образом?

— 24 февраля радикально изменило нашу с женой, как и очень многих людей, живших в России, жизнь и судьбу. Копилось, копилось мрачное ощущение, а тут стало понятно — все, так жить больше нельзя. Помню, как и многие москвичи, салют накануне объявления войны — в честь 23 февраля — пир во время чумы. А в семь часов утра 24-го жена меня будит: «Россия бомбит Киев!!!» «Что???!!!» И быстренько ректоры российских университетов, в том числе и нашего, накропали подлое и трусливое открытое письмо в поддержку войны. А я у себя в фейсбуке написал, что нет, я решительно против, что это преступление. 24 февраля вечером я был на Пушкинской площади на митинге, всех вокруг хватали, а меня, думаю, седая борода спасла. Я предложил всем университетам, которые захотят со мной сотрудничать, мне написать. Одним из первых пришло приглашение из Ташкента. Спасибо огромное той отважной заведующей кафедрой Ташкентского университета, которая на это решилась. Мы с женой сели, подумали, и в итоге именно это предложение я принял. И ни разу об этом не пожалел.

— Что вы назвали бы самым неожиданным впечатлением от жизни и работы в Ташкенте?

— Знание всеми в Ташкенте русского языка — казалось бы, столько лет уже с 1991 года прошло. Почти всеобщая доброжелательность — в метро и автобусе мне всегда норовили уступить место, а в Москве — никогда. И чтобы не слишком паточно получилось — несоблюдение правил уличного движения автомобилистами. Перебегаешь по пешеходному переходу на зеленый свет, прямо на тебя несется машина, ты чудом уворачиваешься, из машины высовывается водитель и тебя громогласно ругает.

— Не так давно вы сказали, что, если долго занимаешься какой-то темой, бывает неплохо от нее уйти. Удалось вам это сделать в новых жизненных обстоятельствах? Или выбор темы для работы диктуется теперь только границами возможного?

— Да, удалось. Силою обстоятельств мне досталось в Ташкенте читать лекции о русской литературе второй половины ХХ столетия. Следствие — еще один проект — книга «Глазами ребенка. Антология русского рассказа второй половины ХХ века», которую мы с Мишей Свердловым месяц назад сдали в редакцию Елены Шубиной. Она устроена так: рассказ от лица ребенка или в котором ребенок играет очень важную роль, а потом наша интерпретация этого рассказа с ключом к его пониманию. Потом — снова рассказ и снова наша интерпретация. Авторы, рассказы которых мы разбираем, — Юрий Казаков, Юрий Нагибин, Людмила Петрушевская, Юрий Коваль, Андрей Битов, Людмила Улицкая, Виктор Астафьев, Татьяна Толстая, Виктор Голявкин, Василий Шукшин, Василий Аксенов, Валентин Распутин, Фазиль Искандер, Фридрих Горенштейн, Виктор Драгунский — всего пятнадцать человек. Как видите, мы специально подобрали очень разных писателей.

— Цитата из «Четвертой прозы» Мандельштама — «Чем была матушка-филология и чем стала... Была вся кровь, вся непримиримость, а стала псякрев, стала всетерпимость» — часто вспоминается во время этой войны. Нет ли у вас ощущения, что многие гуманитарные науки связаны новыми российскими правилами умолчания?

— Нет, у меня такого ощущения не сложилось. Я вообще против жестких обвинений, если только речь не идет о тех, кто поддерживает эту преступную войну, ну, или лепечет, что «все сложно». Надоел прокурорский тон, который часто позволяют себе люди, находящиеся не в Украине, а в абсолютной безопасности, где-нибудь в Европе или в США. Каждый отвечает только за себя и пишет то, что считает нужным. Это касается и филологии.

— Эзопов язык, как многие в России считают, может оказаться спасительным в предлагаемой ситуации?

— Вроде бы мой ответ на предыдущий вопрос дает мне возможность не отвечать на этот. Могу только прибавить, что, по моим впечатлениям, количество произведений, написанных эзоповым языком, пока не увеличилось. Впрочем, наверное, я что-нибудь упускаю.

— Не так давно журнал «Новый мир» отказался печатать вашу статью, хотя вы давно были его автором. С публикацией-то проблем не возникло — статья вышла в другом журнале. Как вы думаете, это случайность, проблема личных взглядов и вкусов или российский вариант отмены автора за его взгляды?

— Очень грустно, что многие литературные деятели в современной России бегут впереди паровоза и начинают проявлять соответствующую инициативу, даже когда государство на них еще не надавило. Но я не знаю, какие обстоятельства сопровождали отказ Андрея Витальевича Василевского печатать мои статьи в своем журнале — разговора с ним об этом у меня просто не было. Может, у него не было выхода, а может, он и правда считает меня предателем родины или что-нибудь в этом роде. Кстати, многие мои друзья и литературные соратники продолжают печататься в «Новом мире», и я этому искренне рад. Но сам теперь публикую статьи в «Знамени» и в прекрасном саратовском журнале «Волга».

— В условиях, когда невозможно ответить на вопрос, в каком виде будет существовать в ближайшее время Россия как страна, может быть, странно спрашивать о том, как будет выглядеть ее литература. Есть ли у вас какая-то картина русской литературы ближайшего будущего? Того, которое можно себе представить, исходя из ее настоящего?

— Этого я не знаю. Знаю только, что опыт бессмысленной и подлой войны, развязанной Путиным против независимой Украины и заведшей Россию в страшный тупик на долгие десятилетия, обязательно должен быть художественно осмыслен.