Автор этих строк находился в памятном августе на Карпатах, в городе Мукачево. Мы, две родственные семьи с детьми, сняли на время отпуска дом для совместного проживания на берегу речки Латорицы и наслаждались природой незнакомых нам до этого Карпат, подмечали некоторые отличия местной жизни от московской.

Рядом был действующий женский монастырь, монахини которого, наведываясь в город, проходили по улице, где мы жили. Мы сами пару раз бывали в монастыре и наблюдали ход церковной службы.

Интересен был и местный рынок, отличающийся разнообразием малознакомых нам продуктов и товаров, непривычным выговором людей. Старик-лодочник, перевозивший через Латорицу (моста в этом месте не было), мог вдруг обратиться, если ты был единственным его пассажиром, с неслыханным для тебя прежде предложением: «Пан не хочет познакомиться с женщиной?» Короче говоря, во всем ощущалось, что земля эта недавно (чуть меньше четверти века назад) вошла в состав социалистической Украины.

И вот в этой мирной провинциальной обстановке вдруг начали роиться слухи о том, что дело, видимо, движется к войне, потому что на вокзал чуть ли не каждый день прибывают составы с солдатами, военные грузовики колоннами движутся к границе. Мы каждый день покупали газеты и узнавали из них, что в юго-западном военном округе идет подготовка к учениям. Казалось бы, ничего особенного. Это должно было бы, по замыслу тех, кто готовил вторжение, успокоить население, но население не успокаивалось и продолжало перешептываться о скорой войне.

Мы, отдыхающие, как люди более осведомленные, понимали: речь может идти о вторжении в Чехословакию, но не верили, что это действительно произойдет. Это казалось нам невероятным. На всякий случай стягивают войска, пугают Дубчека — так рассуждали мы между собой, но чувство тревоги овладевало и нами.

О вторжении мы узнали, уже вернувшись в Москву, открыв утром 21 августа газету «Правда», в которой еще недавно говорилось что-то невнятное о военных учениях на западе Украины. По транзисторным приемникам все наши знакомые-москвичи начали активно ловить западные радиостанции: «Голос Америки», «Би-би-си», «Свободу», «Немецкую волну» — что удавалось выловить в эфире, что было слышнее.

И вот при сопоставлении информации из эфира с тем, что писалось в советских газетах, вдруг стало ясно: власть нам врет, врет беззастенчиво и нагло. И за этим возникло осознание того, что она врала нам всегда: иногда больше, иногда меньше. Так я, например, постепенно сделался законченным антисоветчиком. Я уже не верил ни в социализм вообще, ни в социализм с человеческим лицом. И когда через двадцать лет Горбачев на пике перестройки тоже вроде бы старался придать социализму человеческое лицо, я уже отчетливо понимал: социализма с человеческим лицом не бывает!

Примерно об этом, о крушении иллюзий, рассказывается в публикуемом ниже тексте выступления Василия Аксенова на радио «Свобода», посвященном пятнадцатилетию чехословацких событий, которые он и все его поколение шестидесятников восприняли в августе 1968 года с негодованием и стыдом за свою страну. Радиовыступление Аксенова на «Свободе» нашел в архиве радиостанции и подготовил для печати известный екатеринбургский журналист Андрей Кулик. Он познакомился с писателем в начале 90-х годов прошлого века. Расшифровка Андрея Кулика существенно сокращена мною, потому что аксеновское эссе, помимо воспоминаний об августовских днях 1968 года, содержало еще и другую тему.

Василий Аксенов

Насилие над Чехословакией

Разгром Пражской весны для миллионов и миллионов людей в социалистическом блоке был чем-то вроде грандиозного землетрясения. Землетрясение это с той поры не прекращается ни на один день, и график сейсмической активности выглядит тревожно для всего так называемого марксистско-ленинского базиса.

Однажды, рассуждая о влиянии, которое чехословацкие события оказали на наше литературное поколение, я назвал вторжение советской армады в Прагу актом литературной цензуры. Сказано это было, между прочим, не парадокса ради. По сути дела, все воздушно-десантные соединения, отряды головорезов специального назначения, скопище танков, бронетранспортеров и грузовиков, рой вертолетов были посланы в эту страну с одной лишь целью восстановления цензуры в чешских и словацких газетах и журналах. Иными словами, гигантская военная акция была вызвана для поддержания пошатнувшегося идолища ведущей роли партии в литературном и информационном процессе, для уничтожения возродившейся журналистики.

Если присмотреться, то все последующие акции по подавлению диссидентства и всякие там «братские помощи» вооруженным путем не что иное, как судорожные попытки укрепления расшатанных тотемных знаков системы табу и различных идолопоклоннических святынь. Все это, по сути дела, сопротивление развитию (не будем употреблять осточертевшего слова «историческому»). Социализм с человеческим лицом был, конечно, попыткой живых сил партии приспособить ригидную систему к развитию. Идолопоклонничеству, однако, эта попытка показалась нестерпимой.

Я называю чехословацкие события долгодействующим землетрясением, потому что именно под их влиянием началось крушение истинного советского базиса, цементированного плаца, идолизированных и идеологизированных понятий.

Помнится, недели через две-три после вторжения я повстречал своего одноклассника, назовем его Валентин. После школы этот атлетически сложенный молодой человек, идеальный славянин, так сказать, и по анкете, и по внешнему виду (что-то общее с молодым киноактером Самойловым — голубые глаза, светлые волосы), поступил в офицерское училище, потом в военную академию. К моменту той нашей встречи, то есть в 35-летнем возрасте, он был уже то ли майором, то ли подполковником. Парень, надо сказать, был замечательный, отличный товарищ, на которого можно было положиться в любых ситуациях, начиная от школьной контрольной работы, кончая стычкой с хулиганами, веселый, остроумный, легкий такой.

Одно только было у Валентина качество, которое мешало ему идти вровень с нашей компанией — он не принимал никакого критиканства в адрес системы. В принципе он был настоящим идолопоклонником всех этих советских тотемных знаков. Разумеется, он никогда не стучал, но, если в его присутствии кто-нибудь из иронических личностей распускал язык, Валентин тут же замолкал или попросту покидал компанию. Четкость его рассуждений порой умиляла:

— Я понимаю, что многое можно критиковать, — говорил он, — над многим можно смеяться, но у человека должны быть священные понятия, и они неприкасаемы!

— Если тебя тянет к святости, Валентин, почему же ты в Бога не веришь? — спрашивал его какой-нибудь критикан.

— Потому что я материалист, — четко отвечал Валентин.

В тот сентябрьский день 1968 года Валентин пришел ко мне на Аэропортовскую улицу явно «под мухой».

— Не просыхаю три недели, — сказал он. — Начиная с утра 21 августа не просыхаю совсем. Не представляю, как вернусь из отпуска в часть. Не могу себе больше представить службы в этой армии.

Мы все тогда были в полуистерическом состоянии, но мы все же были, так сказать, рефлектирующими личностями, художественной богемой, и я не мог себе представить, что насилие над Чехословакией с той же силой, что и нас, ударило Валентина, идеального офицера и советского супермена. И тем не менее, он действительно был потрясен до основания. Вся система его священных ценностей покачнулась. Он ругался, грозил кулаком, причем не в какой-то отвлеченный адрес, а в самый конкретный, в адрес Брежнева. Опозорил, дескать, армию, партию, народ, на нем вся ответственность, грязные пятна на флаге… Выйду в отставку, скроюсь в горах, убегу за границу… Словом, это была самая настоящая истерика. Никогда не думал, что мне придется отпаивать бравого Валентина попеременно то водкой, то валерьянкой.

Никуда он, однако, не убежал, в отставку не вышел. Через год снова появился в Москве, спокойный, как и прежде. Об истерике своей не вспоминал и при критических замечаниях в определенный адрес тактично замолкал или покидал помещение. Словом, жизнь продолжалась.

На памяти еще немало случаев подобных срывов, вызванных вторжением, этим невероятным землетрясением шестьдесят проклятого, как тогда говорили, года, этим крахом социалистического идеала. Один известный советский журналист, бойкое перо, разъездной и выездной борец за мир и против международной реакции, человек, на котором, казалось бы, пробы уже негде было ставить, тоже сорвался. Событие застало его в столице одной из братских стран. Ошеломленный, он выскочил из гостиницы босиком, в одних джинсах, голый по пояс, несколько дней в таком виде бродил по столице, пил с бродягами, рыдал в колени потаскухам, митинговал, орал проклятья на перекрестках, в конце концов был пойман местной милицией, избит и брошен в застенок, где и выяснилась, к великому трепету местных властей, его принадлежность к одному из ведущих органов Большого Брата. Несколько месяцев понадобилось этому человеку для того, чтобы окончательно уже умыться, побриться, облачиться в элегантную тройку и отправиться на Запад для того, чтобы объяснить западным левым либералам историческую необходимость пятисоттысячной танковой экскурсии.

Вот, наконец, еще один пример. В ресторане московского Дома кино известный режиссер, лауреат Государственной премии, кричит на весь зал: «Пепел Яна Палаха стучит в мое сердце!» Напоминаю тем, кто забыл, и к сведению тех, кто не знал. Ян Палах, пражский студент, совершил самосожжение в знак протеста против оккупации.

Режиссеры — народ обычно очень осторожный, потому что в творчестве своем целиком зависят от государства. Каково же было внутреннее восстание этого человека, если он осмеливался в публичном месте выкрикивать столь страшные слова! Через несколько лет этот режиссер получил или разделил вторую премию за фильм о героических советских разведчиках или о летчиках-испытателях — словом, за хорошенькое дельце.

Даже такие люди, верные слуги режима, в дни чехословацкого землетрясения потеряли почву под ногами. С помощью партии и ее специализированных отрядов они эту почву снова обрели и снова стали безукоризненными гражданами и деятелями, однако прошли ли бесследно эти срывы, эти вегетативные бури, эти корчи совести? Мне кажется, что борьба за незыблемость марксистско-ленинских табу в Праге обернулась перекосом этих столбов, оползнем этих табу, размытием священных понятий вроде понятия «социализм» глубоко в душах идеологизированного населения, и этот процесс углубляется.

Подготовка публикации и предисловие Виктора Есипова, подготовка текста Андрея Кулика.