— Прежде всего, огромное спасибо за готовность поговорить с «Русским словом». Вот уже пять лет, может быть, и больше, политики, политологи и журналисты обсуждают кризис мирового порядка. Многие согласны, что «конец истории», предсказанный Фрэнсисом Фукуямой, так и не произошел, и спорят, какие еще сюрпризы нас ожидают в будущем. Похоже, что пандемия Covid-19 ускорила глобальные перемены. Что, на ваш взгляд, происходит в мире? Что происходит с Западом?

— Нынешний момент в истории человечества уникален, ничего похожего раньше не было. Мир действительно находится в кризисе, причем в кризисе системном и многогранном. Прежде всего это кризис геополитического порядка, сформировавшегося после падения Советского Союза. Его было принято называть «либеральным», поскольку он основывался на гегемонии либеральной сверхдержавы — Соединенных Штатов Америки. Анализ причин геополитического кризиса вызывает печальную иронию: ведь Америка сама пытается уйти от глобальной ответственности, спрятаться в собственную скорлупу, по возможности отгородиться от окружающего мира, сконцентрироваться на своих проблемах. Не менее важен кризис либеральной демократии как политической системы, который мы наблюдаем уже несколько лет.

В ХХ веке были три системных кризиса, два из которых привели к мировым войнам. Третий кризис, имевший место в 1970-х гг., привлекает сегодня меньше внимания. И напрасно: его нельзя недооценивать. Тогдашний американский президент Джимми Картер назвал его «американской болезнью», но болезнь Соединенных Штатов повлияла на весь мир, на глобальные социальные процессы, на культуру, на общественные ценности. Это был кризис индустриального общества, определивший многие особенности последовавшего за ним постиндустриального мира.

После этих кризисов мир пришел к выводу, что сам по себе кризис — это норма, неизбежная фаза и фактор развития, более того — способ развития. Без кризисов, в том числе имевших очень тяжелые последствия, невозможно развитие, невозможно появление нового качества и нового эквилибриума. Но сегодня, мне кажется, мир входит в кризис нового типа, которого раньше не было. Это многоуровневый кризис, включающий в себя геополитический кризис и кризис демократии, на которые в этом году наложился экзистенциальный кризис, вызванный пандемией Covid-19. Пандемия изменила модель мирового кризиса. Общество, не готовое к вспышке болезни, начало закрываться, уходить в архаику. В отличие от кризисов ХХ века, пандемия направляет общество в прошлое, а не в будущее. Пандемия толкает к национал-популизму, американский вариант которого — трампизм. Национал-популизм ищет выход из кризиса, обращаясь к ценностям прошлого, порождая иллюзию выхода и спасения. Но лишь иллюзию. Иными словами, пандемия превратила нынешний кризис из фактора развития в фактор реставрации. Такого в новейшей истории еще не было.

С горькой иронией стоит добавить: среди причин и нынешнего геополитического кризиса, и кризиса западной модели развития есть одна, за которую мы в России несем ответственность. За прошедшие двадцать лет Запад так и не смог адаптироваться к уходу СССР как цивилизационного оппонента. Само существование Советского Союза и его упорное, агрессивное стремление утвердить в мире свою цивилизационную модель заставляли Запад укреплять себя и нормативную демократию изнутри, вынуждали либеральные демократии консолидироваться. Уход СССР с мировой сцены, исчезновение его как альтернативной Западу системы привели к тому, что последний обмяк, потерял адреналин, допустил размывание основополагающих внутренних принципов социального устройства.

— Может, историческая миссия Владимира Путина в том, чтобы, напугав Запад, заставить его вновь обрести себя? А Китай? Разве он не является альтернативой Западу?

— Никто, в том числе Путин, не знает, в чем его истинное предназначение.

Конечно, в качестве альтернативной Западу и противостоящей ему цивилизации появился Китай. Но он не настолько агрессивен, чтобы, подобно Советскому Союзу, стремиться утвердить себя в роли глобальной сверхдержавы. Китай пока не пытается навязать миру свою систему в качестве единственной или доминирующей модели и поэтому не вынуждает Запад укреплять нормативное начало, каркас либеральной демократии. При этом, проникая в западный мир, создавая в нем свои очаги и экономические эксклавы, Китай размывает нормативную демократию изнутри, способствует ее деградации.

А либеральная демократия перестала размышлять о расширении, о содействии демократическим переменам, о помощи России, Украине, Беларуси, постсоветскому пространству в целом. Западные демократии сегодня (это очень хорошо видно по стратегии, программе и взглядам Джо Байдена) озабочена тем, как укрепить и защитить себя, а не тем, чтобы стать глобальным генератором демократии.

Таковы некоторые, на мой взгляд, очень важные особенности нынешнего исторического момента. Приходится констатировать, что ситуация на мировой сцене не способствует системной трансформации России. У российского общества нет примера для подражания. Запад утрачивает роль идеальной модели, к которой мы должны стремиться, не вдохновляет Россию на преобразования и реформы.

— У меня сложилось впечатление, что в Европе, например, в Чехии, угроза демократии не воспринимается как нечто актуальное. Многие говорят, что в Польше утвердился национал-популистский режим, но ведь там сохраняются демократические институты и практики. Классический лидер национал-популистского толка Дональд Трамп уйдет в результате поражения на выборах. Он не будет формировать отряды штурмовиков и бросать их на штурм Капитолия.

— Мы все же не можем не согласиться с экспертами, которые говорят, что происходит не просто кризис либеральной демократии как идеи, но также сокращение количества демократических и полудемократических режимов в пользу образований авторитарного типа. Мировое демократическое поле сужается.

Вы поднимаете вопрос о реальных демократиях, о том, что происходит в Европе. Посмотрим на две европейские страны — Венгрию и Польшу. Там лидеры не стесняются объявлять свои страны «нелиберальными демократиями». Так, по крайней мере, говорит премьер-министр Венгрии Виктор Орбан. И в Венгрии, и в Польше усиливается авторитарное начало. В Польше в политическую систему включаются консервативно-авторитарные и архаические элементы, сужается свобода прессы и судов, идет речь о запрещении абортов. В ЕС началась дискуссия о возможности отказа в субсидиях странам, в которых не соблюдаются стандарты правовых государств. А Еврокомиссия грозит запустить процедуру лишения Венгрии права голоса в Совете ЕС.

Посмотрим на «икону демократии» — Соединенные Штаты. Наблюдатели давно уже говорили о кризисе американской модели демократии. Фрэнсис Фукуяма, которого вы упоминали, не раз подчеркивал: кризис идет, рано или поздно он прорвется, выйдет на поверхность. Это, собственно, уже произошло. Ведь не должно быть так, чтобы лидера, получившего большинство на национальном голосовании, лишала победы коллегия выборщиков, как это случилось на выборах 2016 года, когда за президентский пост боролись Трамп и Клинтон. Коллегия выборщиков явно устарела, она элемент прошлого.

Само президентство Трампа, его решения и поведение — явное проявление кризиса лидерства в республиканской партии и в стране в целом. Он привел к невиданному в истории США расколу и противостоянию в обществе, поставил его на грань гражданской войны. Да, похоже, что американская нация устояла благодаря национальному менталитету и глубоко заложенным в обществе демократическим традициям. Если Трамп уйдет, не доведя дело до точки кипения, мы скажем: американская модель демократии выстояла, вышла из кризиса, хотя и в весьма потрепанном виде. И какой ценой!

Другое тревожное обстоятельство: в самых демократических странах, в Великобритании, Италии, в тех же Соединенных Штатах, формируются клептократические структуры, облегчающие проникновение авторитарных режимов внутрь тела либеральной демократии. Лондон превратился в «Лондонград», его самыми богатыми жителями стали Абрамович, Усманов и другие российские олигархи. В США происходят не менее разрушительные для правового государства вещи. Так, штат Делавэр стал мировой отмывочной машиной, там зарегистрированы коррупционные кланы, отмывающие грязные деньги из России, Казахстана, Азербайджана, Китая и далее по списку. Иными словами, иммунная система современной демократии ослабевает, под ударом находятся механизмы и принципы, защищающие ее от коррупционно-клептократических раковых опухолей.

Я не хочу и не собираюсь хоронить либеральную демократию. Но мы должны видеть вещи такими, какие они есть: либеральная демократия переживает кризис, из которого пока не может выйти либо по причине политики властвующей элиты, либо из-за отсутствия оппонента. Необходимо задать себе вопрос: а возможна ли регенерация либеральной демократии в отсутствии оппонента? Я для себя не нашла на него ответа.

— Не создает ли кризис западной социальной модели, прежде всего западной демократии, благоприятных условий для выживания российского режима, как бы мы его ни называли: цезаризм, самодержавие, путинская система?

— Я не хотела бы преувеличивать, но мой ответ на этот вопрос: да, российская система самодержавия выживает не только за счет использования внутренних ресурсов и инструментов системы, но и благодаря внешнеполитическому полю.

Либеральная демократия в силу разных причин — коррупции, неэффективности, несправедливости, кризиса политического лидерства, карикатурного и уничижительного изображения идеи и практики западной демократии в российских официальных СМИ — потеряла для российского населения привлекательность. Не менее важно, что западные элиты предоставляют российской верхушке возможность осуществления в своих странах ее корпоративных интересов. Все это содействует выживанию путинской системы.

Наконец, Запад теряет способность к объединению перед вызовом российского (как, впрочем, и китайского) авантюризма. Западным элитам трудно прийти к консенсусу, когда речь идет о сдерживании России, выступающей в роли мирового геополитического гопника. Можно вспомнить, например, сколько усилий пришлось приложить германскому канцлеру Ангеле Меркель, чтобы добиться в 2014 году коллективных санкций против России в связи с аннексией Крыма. В конце концов список санкций был согласован, но для этого Меркель вынуждена была свести его к минимуму.

Эти факторы и обстоятельства создают благоприятные внешние условия, во-первых, для выживания и воспроизводства российского самодержавия, во-вторых, для реализации российской политики «двойного трека»: сдерживания Запада и одновременно сотрудничества с ним, проникновения внутрь западного тела.

Но нельзя не задать вопроса: в какой степени эти благоприятные для российского самодержавия условия будут сохраняться и далее? Ведь кое-что меняется. Мы видим, что совсем не милитаризированные европейские страны постепенно склоняются к более жесткому сдерживанию России: традиционно нейтральная Швеция увеличивает оборонный бюджет на 40 % в последующие пять лет, возобновляет военное присутствие на ранее совершенно мирном острове Готланд, находящемся в одном из стратегических центров Балтийского моря. Причина — нарастание, по мнению шведов, российской военной угрозы. Увеличивают свои военные бюджеты и европейские «гранды»: Великобритания объявила о рекордном за тридцать лет росте военных расходов на 21,8 млрд долларов, Германия увеличила военный бюджет на 40 % с 2014 года, с момента российской аннексии Крыма. Есть и другие примеры того же порядка. Нам еще предстоит увидеть, насколько устойчива тенденция к усилению европейской политики по сдерживанию России и как это будет влиять на прочность российского режима. Ясно одно: сдерживание извне будет усиливать стремление Кремля к закручиванию гаек внутри страны.

— Это действительно важный вопрос. Но есть и другие, не менее важные. Насколько стабилен российский режим? Ведь иногда ситуацию в России сравнивают с конусом, стоящим на острие: стоит чуть толкнуть — и он упадет, рухнет. И если ресурсы выживания у путинского самодержавия есть, в чем они заключаются? Может быть, в пассивности масс?

— Наши пикейные жилеты постоянно дискутируют: рухнет режим или не рухнет, а если рухнет, то, когда…

— И все же не только пикейные жилеты заняты этой темой. В Кремле, думаю, тоже пытаются понять, сколько им осталось?

— Да, это почти шекспировский вопрос: быть или не быть? Подчас мы поддаемся эмоциям. Вспомним 2011—2012 гг.: Алексей Кудрин и жены кремлевских чиновников выходили на протестные митинги! Казалось, еще немного, еще чуть-чуть — и режим развалится, Путин освободит Кремль. Но надежда превратилась в отложенное разочарование.

Мне кажется, мы имеем дело с уникальной моделью выживания системы, которая продолжает дышать за счет страха (и внутри, и вовне) того, что ее развал приведет к апокалипсису. Страха, что цена ее выживания может быть меньше цены ее падения.

С одной стороны, есть совершенно определенные факторы нестабильности путинской системы: она архаична и не соответствует вызовам XXI века. Но, с другой, будь жив Арнольд Тойнби, много занимавшийся исследованиями упадка цивилизаций, он бы очень удивился, глядя на Россию: эта цивилизация продолжает жить, продолжает ковылять, продолжает угрожать миру, хотя не способна ответить ни на внешние, ни на внутренние вызовы. «Аксиома Тойнби», его главный вывод, подтвержденный историческим опытом: если цивилизация не отвечает на вызовы, она обречена. Российская система не отвечает даже на вызовы внутренней стабильности, и тем не менее она имеет шансы воспроизводить себя неопределенно долго, хотя не может обеспечивать развитие и прогресс.

Кремль сегодня отказался от прежних надежд на модернизацию. Вот последнее решение Кремля: положить в долгий ящик «национальные проекты», за счет которых Путин намеревался модернизировать Россию, инновационные институты (их около сорока) большей частью ликвидировать, остальные объединить под началом Внешэкономбанка, которым руководит бывалый аппаратчик Игорь Шувалов¹, никогда не имевший репутации «инноватора». «Монополизация прогресса» — знак того, что прогресс похоронили.

В Кремле понимают, что реальная модернизация — это встряски. Это нарушение коррупционной стабильности. Сделан осознанный выбор в пользу спокойного гниения.

— Может быть, дело в том, как ведут себя массы? Ведь в России не видно признаков ни украинской «революции достоинства», ни «бело-красно-белой революции», развернувшейся в Беларуси.

— Массы недовольны. Очаги недовольства регулярно возникают по всей территории России. Постоянно бурлящий Хабаровск, ставший сердцем протеста на Дальнем Востоке, далеко не один. Вспышки протеста были особенно заметны летом. Они несколько затухают зимой. Сейчас мы ждем, как развернутся события в марте будущего года, когда недовольство вновь достигнет пика, потому что падает жизненный уровень, потому что в стране 20 млн человек (13 % населения), живущих за чертой бедности. Потому что пандемия Covid-19 продемонстрировала тотальное разрушение системы российского здравоохранения. Потому что обваливается мелкий и средний бизнес, в котором занято около 18,3 млн человек и который недавно обеспечивал 25,6 млн рабочих мест. И куда пойдут эти люди?

Тем не менее нет оснований говорить, что очаги протеста сольются в одну мощную протестную волну, как это произошло в Украине в 2014 году, как это происходит сегодня в Беларуси. Опросы показывают, что 68 % респондентов все еще одобряют деятельность Путина. Правда, есть и другие цифры. Так, на открытый вопрос Левада-центра: «Назовите лидера, которому вы доверяете» фамилию Путина назвали только 34 %, а 19 % сказали, что никому не доверяют. Таким образом, налицо когнитивный диссонанс: доля людей, одобряющих деятельность Путина вдвое больше, чем доля людей, ему доверяющих.

— Загадочная русская душа…

— Да уж… Когда мы смотрим на социальную динамику, невольно возникает впечатление, что общество находится в состоянии паралича, что оно погружено в болото. Да, массовое недовольство очевидно, но нет оснований считать, что произойдет выплеск энергии, приводящей к падению системы. Есть факторы, стабилизирующие существующий, по сути дела, очень нестабильный порядок вещей.

Даже у недовольных нынешним положением нет готовности к протесту, ибо нет альтернативной идеи развития, которую они могли бы поддержать. Нет объединенной оппозиции, готовой предложить такую альтернативу и взять на себя ответственность за ее реализацию.

Есть еще один, на мой взгляд, намного более серьезный фактор выживания российского самодержавия. Это распространенная и в массовом сознании, и в элите, в том числе интеллектуальной, боязнь «нового горбачевизма». Это боязнь падения государства в результате реформ. Это страх того, что перемены приведут к развалу страны, к хаосу. Население боится вновь пройти через девяностые годы. Это очень серьезное препятствие на пути обновления. Нередко можно услышать опасения, что реформы в условиях, когда в составе России находятся Чечня и вообще Северный Кавказ со своей «цивилизационной чужеродностью», просто невозможны. Короче: или реформы, или распад государства.

Эти опасения — серьезный стабилизирующий фактор. Они предотвращают обвал системы, но одновременно загоняют Россию в другой сценарий — сценарий загнивания.

Загнивание становится способом выживания российской системы самодержавия.

— Вопрос о возможном распаде России в девяностые годы обсуждался довольно подробно, затем исчез из научной литературы и публицистики. В последние месяцы в связи с пандемией Covid-19 и принятием поправок к Конституции он вновь привлекает внимание политологов и журналистов. И дело не только в том, что в составе Российской Федерации имеются регионы со значительной долей этносов с иной культурой и ментальностью. Не менее, а может быть, более важно, что региональные интересы все чаще входят в противоречие с интересами центра. Например, главная ресурсная база России расположена к востоку от Урала, а доходы от эксплуатации находящихся там ресурсов попадают в распоряжение Москвы. Да и специфика исторического развития Сибири и Дальнего Востока, своего рода российского «фронтира», где никогда не было крепостной зависимости, привела к формированию там менталитета, во многом отличного от того, что характерен для европейской России. Не создает ли это предпосылки для распада России независимо от того, боится население этого или нет?

— Это очень серьезный вопрос. Я не думаю, что дискуссия о возможности распада страны, которая велась лет десять тому назад, поставила все точки над i. Сегодня, особенно с учетом происходящего в Хабаровске и Приморье в целом, необходимо вновь вернуться к этой теме. Нет сомнений, что в такой стране, как Россия, региональные интересы нередко вступают в конфликт с интересами центра, особенно при попытке последнего зажать страну в тиски жесткой властной вертикали. Ведь не только интересы Сибири и Дальнего Востока могут противоречить интересам Кремля, сегодня им противоречат, например, некоторые интересы Москвы как региона.

В Хабаровске сложилась своя модель слияния интересов региона и интересов региональной элиты, которую Кремль грубо, ударом молотка крушит, не думая о последствиях. Кремль, вероятно, осознает, что он нарушает корпоративные интересы региональных элит. Но он идет на это сознательно, пытаясь предотвратить возрождение их стремления к самостоятельности. Полное подчинение регионов в Кремле рассматривается как гарантия устойчивости его власти.

В последние годы со своих постов было снято около тридцати губернаторов, на место которых были назначены «варяги». Среди них не только охранники Путина, но и представители нового, сравнительно молодого технократического поколения элиты, сорока-пятидесятилетнего возраста. Это бойцовский резерв Путина. Они должны укрепить президентскую вертикаль, неукоснительно проводить в жизнь указания Кремля. Но на деле их назначение в регионы начинает вызывать отторжение не только населения, но и региональных элит, разрушая сложившийся статус-кво, устоявшийся баланс сил и контроль за собственностью. Новые губернаторские «царьки» ведут себя агрессивно, не вникая в нужды подвластных территорий, фактически создавая модель колониального управления. Последствия очевидны: возникает эффект кипящего чайника с закрытой крышкой. Хабаровск тому пример.

Подрывается лояльность Кремлю со стороны региональных элит. Это серьезная проблема. Кремль, видимо, ее понимает, особенно в свете происходящего в Хабаровске, но не знает, как ее решить.

Но это одна сторона дела. Есть и другая. При всей разрушительности кремлевской политики в восточных регионах, не учитывающей сложившиеся там традиции и умонастроения, она вряд ли породит стремление к формированию «Сибирской» либо «Дальневосточной» республик и их отделению от России. Такой сценарий, мне кажется, сталкивается с цивилизационным барьером. Рядом с Сибирью и Дальним Востоком находятся азиатские цивилизации — Китай, Корея, Япония. Вблизи границ южной России — Иран и Турция. Пойдет ли «Сибирская республика» в объятия Поднебесной, а «Краснодарская республика» — в объятия Ирана или Турции? Я в этом сомневаюсь. Для того чтобы русское население даже при его недовольстве Москвой согласилось с такой траекторией, в его сознании должна произойти цивилизационная революция. Она все же более сомнительна, чем готовность попытаться улучшить свою судьбу в рамках российского государства. Причем я не исключаю, что раскачивать нынешнее самодержавие начнут именно регионы, а не Москва и Питер.

Бесспорно, Сибирь и Дальний Восток чувствуют и будут чувствовать себя дискриминированными в условиях жестко централизованного государства. Им необходима иная модель: гибкая федерация, возможно, с элементами асимметрии и конфедерации для регионов, которые могут стать свободными экономическими зонами. Такая модель создает возможность локального развития с учетом и менталитета, и истории, и географических особенностей, и своеобразия экономики этих регионов.

Пожалуй, одной из самых сложных проблем для будущей Российской Федерации и выхода России из самодержавия станет мирная трансформация Северокавказских султанатов.

— В элите уже началась смена поколений. Нет ли перспективы того, что в правящей группировке появится фракция, которая попробует сохранить систему самодержавия путем некоторого изменения, возможно, смягчения режима, приспособления его к изменяющимся мировым условиям? Примерно так, как это пытался сделать Михаил Горбачев 35 лет тому назад?

— Пожалуй, это сейчас самый трудный вопрос. Политические портреты, риторика и поведение нового, сравнительно молодого поколения управленцев, идущих на смену путинской когорте на федеральном и региональном уровнях, в представительных институтах — Совете Федерации и Государственной думе, пока не дают оснований говорить, что они готовы к переменам. Скорее наоборот: гарантия их «лифта» наверх — демонстрировать лояльность Кремлю, большую готовность к ужесточению, чем нынешнее поколение «путинцев». Видимо, сам Путин сегодня обалдевает от их ежедневного стремления забетонировать систему.

Однако это поколение, которое готовится к взлету, пока не знает ответа на вопрос, какая модель выживания при ограниченных ресурсах и при нарастающем недовольстве населения окажется для них самой эффективной и безопасной. Пока для них наиболее вероятен путь выживания через смену режима. Вот уйдет Путин — и они вычистят его людей, взвалив на них ответственность «за все плохое» и дистанцировавшись от своего прошлого. Самая распространенная практика нового единовластия.

Я не исключаю при этом, что новый режим будет гораздо более жестким, чем самодержавие Путина. Ведь он, по сути дела, не диктатор. У его преемника вполне могут проявиться диктаторские наклонности. Да и весь правящий класс может попытаться выжить, обратившись к диктатуре. Но устойчивая диктатура в России невозможна. Нет идеи, которая способна мобилизовать население и консолидировать его вокруг вождя. Репрессивный ресурс системы ограничен ее коррумпированностью и дистанцией между «верхами» и близкими к народу «низами». Более того, у силового аппарата неизбежна ограниченная лояльность по отношению к власти. Оттоманская империя блестяще доказала: как только репрессивной аппарат начинает интересоваться собственностью и ее обретать, его способность защищать власть сокращается. Аналогичный процесс идет и в России, особенно в регионах: слияние репрессивного механизма с собственностью размывает эффективность этого механизма как инструмента защиты власти. Кроме того, невозможно закрыть страну, изолировать ее от внешнего мира, как того хотят кремлевские силовики. Это противоречит интересам экономического блока, олигархии, да и среднего класса, привыкшего отдыхать в Турции. И наконец, Россия не может существовать, не продавая нефть и газ Европе, что требует сотрудничества с европейцами. Поэтому жесткая диктатура, если она возникнет, не будет ни устойчивой, ни долговечной.

Есть еще одно обстоятельство. На протяжении всей своей истории Россия существовала как милитаристская цивилизация, как военный лагерь. Милитаризм, собственно, остался до сих пор способом существования России и ее поведения на мировой сцене. Милитаризм является обоснованием державности, коль скоро у этой державности нет других существенных ресурсов. Без милитаризации российское самодержавие существовать не может. Но сама милитаризация теряет смысл, поскольку догнать Запад в военной области Россия не в состоянии. Российский военный бюджет находится где-то между 60 и 70 млрд долларов, тогда как только США тратят на военные нужды около 740 млрд долларов. В десять раз больше! Как можно добиться успешного противостояния при таком разрыве? А если пытаться форсировать милитаризацию, это угробит экономику окончательно. Вот перед нами российская системная дилемма: без милитаризации нельзя, но она может Россию добить.

Все это — проявления общей исторической закономерности, которая, возможно, заставит постпутинское поколение правящей элиты искать выход за пределами нынешней системы. Ведь ее ресурсы, накопленные к настоящему моменту, почти исчерпаны. Поэтому коль скоро старые скрепы сгнили, новому поколению правящего класса придется учиться думать по-новому, отказываться от старой парадигмы. Если они, конечно, не самоубийцы. Когда это произойдет, когда появятся новые Горбачевы, Шеварднадзе, Яковлевы, никто не знает. Но трансформация России без появления такого реформаторского крыла внутри политической элиты невозможна. А без трансформации Россия обречена на прогрессирующее загнивание.