Антинароден, антигуманен… но какой художник!

Идею поддержал Р. Роллан, ставший нобелевским лауреатом в 1915 году. 3 января 1923 года (именно в январе должны быть представлены в Шведскую академию все кандидаты) французский писатель обращается в Нобелевский комитет, однако ставя рядом с Буниным другие имена — М. Горького и К. Бальмонта (Куприн исключен из списка как совершенно несопоставимый, с точки зрения Роллана, с Буниным, который для него «infiniment plus intéressant» («бесконечно интереснее») Куприна¹). Но и отношение к оставшемуся в списке Бунину у Роллана весьма неоднозначно:

«…il n’est pas non plus de notre bord, il est violemment, amèrement antirévolutionnaire, antidémocrate, antipopulaire, presque antihumain, pessimiste jusqu’aux moelles. Mais quel artiste génial! («…он отнюдь не наш, он неистово, желчно антиреволюционен, антидемократичен, антинароден, почти антигуманен, пессимист до мозга костей. Но какой гениальный художник!»² )

Интересно, что к подобной фигуре речи прибегнет сам Бунин, давая характеристику Набокову после встречи с ним в Париже в 1936 году: «Un monstre, mais quel écrivain!» («Чудовище, но какой писатель!»)

В самом деле, пусть и «бескровному», но убежденному революционеру и народнику Роллану было в чем упрекнуть русского писателя. В написанной позже «Жизни Арсеньева» (за которую, принято считать, и была дана Нобелевская премия), довольно «amèrement» (желчно, зло), если оценивать это в стилистике Роллана, выставлен Буниным патриотизм русского народа, его сермяжная («она же посконная, домотканная и кондовая», — сказал бы Остап Бендер) любовь к родине. В романе, представляющем собой поэтическое повествование, почти прустовский «поток сознания», в который включены все впечатления, мысли и ощущения главного героя, во второй его части рассказывается, как его, мальчика, отправили в город учиться и устроили жить «нахлебником» в доме бедного мещанина Ростовцева. Вот «тут впервые и пахнуло» на него русской «гордостью» — русские, дескать, живут особой жизнью, а «Россия богаче, сильней, праведней и славней всех стран в мире»³. Иногда хозяин дома просил гимназиста почитать стихи, которые ему задавали, и особенно любил у поэта Никитина «Под большим шатром голубых небес, вижу, даль степей расстилается…». Когда юный чтец «доходил до гордого и радостного конца, до разрешенья этого описания: „Это ты, моя Русь державная, моя родина православная!“ — Ростовцев сжимал челюсти и бледнел».

Но если Ростовцев был, по крайней мере, добропорядочным главой семейства, то другие городские обыватели в делах своих «разбойничали, ,,норовили содрать с живого и мертвого“, обмеривали и обвешивали, как последние жулики, лгали и облыжно клялись без всякого стыда и совести, жили грязно и грубо, злословили друг на друга, чванились друг над другом, дышали друг к другу недоброжелательством и завистью <…>. Да не очень святы были и другие сограждане Ростовцева, — всем известно, что такое был и есть русский чиновник, русский начальник, русский обыватель, русский мужик, русский рабочий. <…> А что до гордости Россией и всем русским, то ее было <…> даже в излишестве. И не один Ростовцев мог гордо побледнеть тогда, повторяя восклицание Никитина: „Это ты, моя Русь державная!..“»

И что уж говорить о страшных рассказах 1910-х гг. (взять хотя бы «Веселый двор» или «Игната»), в настроении которых преобладает тяжелая, мучительная, ноющая тоска от безрадостной, провиденциально безысходной жизни русского народа, от беспричинного и беспробудного пьянства, доводящего до смертоубийства и буквального самоуничтожения.

У Бунина есть два рассказа, где герой бежит от этой чужой и страшной «народной» жизни. В «Ночном разговоре» гимназист, приехавший на лето в родовое имение, предпочел занятиям науками изучение народа и предался этому со страстным увлечением: «возил сперва навоз, потом снопы, оправлял ометы, курил махорку, подражал мужикам в говоре и грубости…». Но однажды во время ночного разговора у костра мужики, с которыми он, как ему казалось, так сблизился, рассказали про себя жуткие истории. И каждый из них выходил в этой истории или злодеем, или убийцей. Гимназист же, как только «народ» после кровожадных воспоминаний мирно заснул, очертя голову бросился домой.

В рассказе «Пыль» главный герой, вдруг почувствовавший ностальгию по молодости, прошедшей в глухом уездном городе, проездом навещает старые места. Затея оказывается глупой и бесцельной. Он сбегает почти сразу от скуки и нищеты мертвой провинциальной жизни, с удовольствием продолжив свое путешествие в комфортабельном поезде за границу. К нему возвращается «приятная легкость», «с которой… говорит на своем языке иностранец, переехавший границу своей страны после России».

Бунин и думал о народе, как иностранец. Его герой в «Жизни Арсеньева» вспоминал, как писал о мужиках, которых никогда не видел и не жалел, и выходило потому «фальшиво и неприятно». Потому что писать хотелось не про мужиков и разорившихся помещиков, а про «серебристый тополь».

 

Премия была бы спасением…

Несмотря на деятельное участие Роллана, в 1923 году лауреатом становится ирландский поэт У. Йейтс, в следующие годы награждаются весьма достойные представители английской, американской и немецкой литературы — Б. Шоу, Дж. Голсуорси, С. Льюис, Т. Манн, а также французский философ А. Бергсон, поэты и писатели из Польши, Италии, Норвегии и Швеции.

В это время семья Бунина фактически бедствует, на премию возлагаются отнюдь не только тщеславные надежды: «Простите и поймите меня: не в славе дело, а в голоде. Премия была бы спасением. За переводы получаю все же гроши»⁴.

Ожидание длилось до 1931 года, когда имя Бунина еще раз было представлено в Шведскую академию на этот раз двумя русскими учеными, бывшими членами Императорской Российской академии наук — профессором Карлова университета В. А. Францевым и профессором Висконсинского университета М. И. Ростовцевым — и еще несколькими учеными-славистами из других стран.

И снова невезение — в 1931 году премию получает секретарь шведской академии поэт Э. А. Карлфельдт.

В следующем, 1932 году в Шведскую академию представлено более 20 претендентов. Среди них и К. Чапек, а из русских писателей — Д. Мережковский и И. Шмелев.

Галина Кузнецова, жившая в то время в Грассе в семье Буниных, 6 ноября 1932 года оставляет такую запись в дневнике:

 

Дело к назначению премии приближается. Газеты по утрам начинают становиться жуткими. Французские утренние газеты ждем теперь с трепетом. Развертывает ее первый И. А. Воображаю себе его волнение. Уж скорее упал этот удар! <…> И. А. держится в этом положении, как он сам сказал, естественно. Излишней нервности нет <…>. Но, конечно, все-таки беспокойно, особенно после внезапного упорного появления в печати имени Мережковского.

И все-таки он и сегодня весь день писал⁵.

 

В этот же день Вера Николаевна Бунина записывает в своем дневнике:

 

Нужно сознаться, что я не дождусь, когда, наконец, разрешится на этот год вопрос о Нобелевской премии — устала ждать. <…> Ян спасается писанием — второй том «Жизни Арсеньева» понемногу развивается. Отвлекает его от всяких мыслей⁶.

 

Премию дают Джону Голсуорси за высшее достижение писательского мастерства в монументальной эпопее «Сага о Форсайтах», или, как это было сформулировано в дипломе лауреата, «for his distinguished art of narration which takes its highest form in The Forsyte Saga».

Неудача приносит огорчение и разочарование и вместе с тем дает новый творческий импульс — Бунин почти дописывает роман «Жизнь Арсеньева»:

 

И. А. пишет по 3-4 печатных страницы в день. <…> Пишет он буквально весь день, очень мало ест за завтраком, пьет чай и кофе весь день. Вот уже больше месяца, если не полтора такой режим. Нечего говорить, что он поглощен своим писанием полностью. Все вокруг не существует⁷.

 

В январе 1933 года имя Бунина вновь оказывается в списке кандидатов. По мнению французского журналиста, атташе французского посольства в Швеции Сержа де Шассена, очень «болевшего» за русского писателя не в последнюю очередь из-за своего русского происхождения, у Бунина огромные шансы получить премию, т. к. основных претендентов в предыдущем, 1932 году было два: Голсуорси и Бунин.

В марте 1933 года роман «Жизнь Арсеньева» (без пятой книги, первые главы которой были опубликованы только в мае и октябре в «Современных записках», а остальные дописывались в 1938—1939 гг.) переведен Г. П. Струве и Х. Майлзом на английский язык под названием «The Well of Days» («Истоки дней»). Еще в 1906 году Бунин написал, а в 1929 году доработал рассказ «У истока дней» — своего рода набросок к будущему роману. К сожалению, публикация не поправляет материального положения семьи, которое с конца 1931 года становится особенно стесненным. Бунин, привыкший много путешествовать и находивший в поездках один из главных для себя стимулов вдохновения, теперь не может этого себе позволить. Грустным получилось и празднование Рождества в 1932 году.

 

24 декабря <1931 года>

— Я на границе душевной болезни. Сжег сегодня 17 страниц «Жизни Арсеньева». Я устал. Нужно бы проехаться, а денег нет.

— Поезжай, а там устроимся.

— Я поехал бы в Авиньон и написал бы о Лауре и Петрарке... Но денег нет! Будущее меня страшит. Душа изболелась. Как будем жить?..

 

31 декабря

Много стало хуже в денежном отношении, хотя, вероятно, в будущем будет еще хуже…

 

2 января <1932 года>

Думала поехать завтра в церковь, но рассчитала — не хватит денег. <…> При бедности самое тяжелое — праздники.

 

7 января

Елки не зажгли. Такой маленькой у нас еще не было никогда. <…> такого безденежного Рождества тоже не было. Еще вчера, слава Богу, Ян наткнулся на конверт с 200 фр. и это нас вывело из отчаянного положения, т. к. сегодня уже не было бы денег на базар.

 

10 января

Таких грустных праздников еще никогда не проводили. Все в дурном настроении и каждый на другого влияет дурно. А денег ниоткуда не присылают — просто горе!⁸

 

Вера Николаевна сетует на то, что нечем заплатить портнихе, что у нее всего две рубашки, наволочки все заштопаны, из восьми простыней только две крепких, а остальные в заплатах, у Бунина нет теплого белья. Дошло до того, что гости к Буниным теперь приезжают со своей закуской. В 1933 году в некоторых записях звучит еще большее отчаяние.

 

26 мая

Кризис полный, даже нет чернил — буквально на донышке, да и полтинночки у меня на донышке.

 

27 мая.

Проснулась рано. Ян встал раздраженный. <…> он в ужасе от своего писания — был в каком-то припадке тихого отчаяния. Он переутомился. Безденежье. Однообразие. Неврастения.

 

5 сентября.

Нам придется 2 недели быть без мяса, ибо Ян выдает по 35 фр. в день.

 

Сам же Бунин горько иронизирует:

Вчера именины Веры. Отпраздновали тем, что Галя купила кусок колбасы. Недурно нажился я за всю жизнь!⁹

 

Кризис был именно «полный», отчаянным казалось не только материальное положение. В начале 30-х гг. с безысходной болью была осознана невозможность возвращения в Россию. 11 февраля 1932 года Вера Николаевна записывает слова Бунина:

 

А в Россию нам не вернуться, раньше жила где-то на дне надежда, а теперь и она пропала. Надолго там заведена песенка.

 

И далее вспоминает, как профессор М. И. Ростовцев, историк и филолог, в первый год эмиграции говорил:

 

В Россию? Никогда не попадем. Здесь умрем. Это всегда так кажется людям, плохо помнящим историю. А ведь как часто приходилось читать, например: «не прошло и 25 лет, как то-то или тот-то изменились»? Вот и у нас будет так же. Не пройдет и 25 лет, как падут большевики, а, может быть, и 50 — но для нас с вами, Иван Алексеевич, это вечность¹⁰.

 

Если к этому присовокупить случавшийся временами творческий кризис из-за «однообразия» жизни, трудность писания романа «Жизнь Арсеньева», нереализованные писательские амбиции, чувство одиночества, можно вообразить, в каком напряжении находился в то время Бунин и его близкие. 20 октября 1933 года, накануне известия о получении премии, он записал в дневнике:

 

Вчера и нынче невольное думанье и стремление не думать. Все-таки ожидание, иногда чувство несмелой надежды — и тотчас удивление: нет, этого не м. б.! Главное — предвкушение обиды, горечи. И правда непонятно! За всю жизнь ни одного события, успеха (а сколько у других, у какого-нибудь Шаляпина, напр!) Только один раз — Академия; И как неожиданно! А их ждешь...

Да будет воля Божия — вот что надо твердить. И, подтянувшись, жить, работать, смириться мужественно¹¹.

 

Ощущение славы

9 ноября 1933 года, еще не зная о присуждении премии, Бунин после завтрака садится за письменный стол и даже как будто пишет. В три часа отправляется в синематограф на недавно вышедший фильм «Бэби» с участием актрисы Кисы (Ксении) Куприной, дочери А. И. Куприна. Во время фильма пугается от неожиданности, когда билетерша направляет на него ручной фонарик — пришли сказать о звонке из Стокгольма, на который ответила оставшаяся дома Вера Николаевна. Вернувшись домой, Бунин читает телеграмму: «Шведская академия присудила Вам литературную премию за текущий год. Благоволите сообщить, согласны ли Вы ее принять. Подробное сообщение будет Вам прислано в ближайшие дни».

Несмотря на то, что минуло десять лет с того времени, когда в семье Буниных впервые заговорили о премии и начали ждать ее, вручение произвело ошеломляющее действие как на самого писателя, так и на его близких. И это была не только радость, но куда более сложное чувство. В личных дневниках самого Бунина, в записях его жены, а также у Галины Кузнецовой в связи с этим событием появляются слова «грань», «перелом», «обрыв», «потеря»:

 

Девятого ноября наша жизнь переломилась не «сказочно», как говорят теперь некоторые наши знакомые, но все же переломилась. Не знаю, что будет дальше¹².

 

За эти дни произошли такие важные события, вернее событие, что чувствуешь, что это грань. <…> Мне очень тяжело и грустно. Хочется плакать. Кажется, что теряешь что-то дорогое, то есть бедность, уединение. Я очень счастлива за Яна, считаю, что он заслужил славу, увенчание. Рада за нашу эмиграцию, что наконец, хоть раз, хоть в чем-нибудь Бог сделал так, что победа осталась за нами, за белыми. Но для себя я мало вижу радости. Не нужно об этом писать. Удовольствия могут быть, приятные ощущения — тоже, но радость едва ли¹³.

 

За эти дни у нас столько было всего, что сопровождает всегда славу — и как все это поверхностно, и собственно не нужно¹⁴.

 

Славу «сопровождают» чествования в Париже, где семья живет в великолепном отеле «Мажестик» рядом с Триумфальной аркой. Когда Бунин с Лионского вокзала приехал в отель, он попросил себе всего лишь скромную комнату во внутреннем дворе. Директор предоставил Нобелевскому лауреату роскошные апартаменты по цене этой комнаты. В русском ресторане Корнилова простой ужин, заказанный Буниным, превращается в банкет за счет хозяина заведения.

 

Уже ощущение славы явственнее. Уже живем в Мажестике. Уже заказываем манто у Солдатского. Уже чувствую, что многие обиделись, обижаются. Но не могу сказать, что много испытываю радости. Лучше всего ездить на такси и смотреть вокруг¹⁵.

 

3 декабря Бунины едут в Стокгольм, в дневнике Вера Николаевна упоминает о казусе, произошедшем на границе с Бельгией.

 

Поезд. Цветы, конфеты, фрукты. Проводы. <…> На границе <…> вызвал подозрение мой чемодан, перевязанный ремешком. Старший, увидав тетради, альбом, как-то безнадежно махнул рукой. У Яна тоже потребовали открыть чемодан, где были рукописи. Яша¹⁶ что-то говорил перед этим насчет премии, но на бельгийцев это не подействовало.

 

6 декабря Бунин прибывает в Стокгольм, где на вокзале представители русской колонии встречают его хлебом-солью на вышитом полотенце и цветами, и поселяется в прекрасном доме на четвертом этаже с чудным видом из окна, в комнатах с удобной мебелью и картинами. Столица Швеции напоминает ему Петербург.

Церемония вручения Нобелевской премии ежегодно проходит 10 декабря (день смерти Альфреда Нобеля). Сам король вручает лауреату золотую медаль, диплом (в котором кратко обосновано присуждение премии) и денежный чек.

Подробно и почти бесстрастно описывает Бунин торжественную церемонию:

 

В зале фанфары — входит король с семьей и придворные. Выходим на эстраду — король стоит, весь зал стоит.

Эстрада, кафедра. Для нас 4 стула с высокими спинками. Эстрада огромная, украшена мелкими бегониями, шведскими флагами (только шведскими, благодаря мне) и в глубине, и по сторонам. Сели. Первые два ряда золоченые вышитые кресла и стулья — король в центре. Двор и родные короля. Король во фраке (?). Ордена, ленты, звезды, светлые туалеты дам — король не любит черного цвета, при дворе не носят темного.

<…> Шел я медленно. Спускаюсь по лестнице, подхожу к королю, который меня поражает в этот момент своим ростом. Он протягивает мне картон и футляр, где лежит медаль, затем пожимает мне руку и говорит несколько слов. Вспыхивает магния, нас снимают. Я отвечаю ему.

Аплодисменты прерывают наш разговор. Я делаю поклон и поднимаюсь снова на эстраду…

 

Поклон Бунина производит особенное впечатление на шведов своим достоинством, благородством, спокойствием и торжественностью, об этом много пишут в шведской прессе.

 

Бросаются в глаза огромные вазы, высоко стоящие с огромными букетами белых цветов где-то очень высоко. Затем начинаются поздравления. Король уходит, и мы все в том же порядке уходим с эстрады в артистическую, где уже нас ждут друзья, знакомые, журналисты. <…> Нас везут в Гранд отель, откуда мы перейдем на банкет, даваемый Нобелевским Комитетом, на котором будет присутствовать кронпринц, многие принцы и принцессы, и перед которым нас и наших близких будут представлять королевской семье, и на котором каждый лауреат должен будет произнести речь.

Мой диплом отличался от других. Во-первых, тем, что папка была не синяя, а светло-коричневая, а во-вторых, что в ней в красках написаны в русском билибинском стиле две картины, — особое внимание со стороны Нобелевского Комитета. Никогда, никому этого еще не делалось¹⁷.

 

Увы, премия (около 800 тысяч франков) не поправила финансовых дел Бунина, не умевшего обращаться с деньгами. Зинаида Шаховская по этому поводу писала: «При малой доле практичности премии должно было хватить до конца их дней. Но Бунины не купили ни квартиры, ни виллы, а советники по денежным вопросам больше заботились о себе»¹⁸.

 

«Жизнь Арсеньева» и другие заслуги

Сам Бунин считал, что Нобелевскую премию ему вручают за «совокупность» всех его произведений. Вера Николаевна и многие другие полагали, что он «выиграл» благодаря «Жизни Арсеньева». Еще в начале 20-х гг. он говорил о своем желании написать книгу, в которой можно было бы рассказать свою жизнь и «излить свою душу», передать все, что довелось видеть, чувствовать, думать, любить, ненавидеть, но сделать это без «внешней связи». Вероятнее всего, последний роман Бунина повлиял на решение Шведской академии: европейскому читательскому восприятию не могла не быть интересна его форма, столь близкая литературе «потока сознания», возникшей в 20-30-е гг. вместе с именами Джойса и Пруста. Сам Бунин влияние Пруста категорически отрицал, но и с ужасом признавал, что в его романе действительно немало мест совсем прустовских. В самом деле, сходство заключено и в способе изложения — мерном течении воспоминаний, и в ослабленной фабуле, и в аристократизме и эстетстве, и даже в легкой ироничности. Вместе с тем роман никак нельзя назвать новаторским, он вполне продолжает традиции бунинской прозы.

Почему кандидатура Бунина оказалась наиболее сообразной с представлениями о нобелевском лауреате? Вернемся к списку русских претендентов на Нобелевскую премию. Из первой волны русской эмиграции в нем оказались «старейшие»: Мережковский, родившийся в 1865 году, Бальмонт (1867), Бунин и его ровесник Куприн (1870), Шмелев (1873). Из всех Бунин был, пожалуй, самым состоявшимся литератором. Еще задолго до эмиграции, в 1909 году, он стал обладателем Пушкинской премии (поделена между Буниным и Куприным) и был избран почетным академиком по разряду изящной словесности Отделения русского языка и словесности Императорской академии наук, а в 1915 году в издательстве А. Ф. Маркса вышло его шеститомное Полное собрание сочинений.

Не могло не быть учтено категоричное отношение Бунина к большевистскому режиму в России, представлявшему угрозу для остального мира, хотя Нобелевским комитетом и декларировалась установка рассматривать литературу вне политики (именно поэтому в списке Р. Роллана смогло появиться имя М. Горького). В 1924 году в Париже Бунин произнес речь «Миссия русской эмиграции», в которой происходящее в России было определено как «кошмарно-кровавый балаган» (ср. в «Окаянных днях»: «одна из самых отличительных черт революций — бешеная жажда игры, лицедейства, позы, балагана») и было решительно заявлено о невозможности «похабного мира» с нынешней ордой.

То, что Бунин в разное время, говоря о революции в России, называл ее балаганом, точно выражает особенность его эстетического восприятия. В переносном своем значении «балаган» — это не только нечто грубое, шутовское и беспорядочное, но и пошлое, претящее художественному вкусу, а значит, для Бунина-эстета решительно неприемлемое.

 

…ибо принадлежит девятнадцатому веку

Вне сомнения, подоплека бунинской премии не могла быть только политической, как утверждала советская пресса того времени («белогвардейский Олимп выдвинул и всячески отстаивал кандидатуру матерого волка контрреволюции Бунина»¹⁹). Шведская академия обосновывает выбор лауреата его верностью русской литературной традиции. Из всех кандидатов выбран был самый «русский» писатель, и наградой была оказана честь всей русской литературе. Это отметил в поздравительной речи на вручении премии И. Шмелев: «Признан миром русский писатель и этим признана и русская литература, ибо Бунин — от ее духа-плоти; и этим духовно признана Россия, подлинная Россия»²⁰. Но довольно ли для писателя только одной приверженности литературным традициям?

Художественные достоинства бунинского творчества не для всех были бесспорны. Так, Марина Цветаева из русских кандидатов отдавала предпочтение Горькому, утверждая, что «Горький — это эпоха, а Бунин — конец эпохи». Суждение Алексея Толстого было еще более пристрастным: «Я прочел три последних книги Бунина — два сборника мелких рассказов и роман „Жизнь Арсеньева“. Я был удручен глубоким и безнадежным падением этого мастера. <…> его творчество становится пустой оболочкой, где ничего нет, кроме сожалений о прошлом и мизантропии».

В июле 1931 года в парижских «Последних новостях» (где постоянно печатали Бунина) был опубликован рассказ Владимира Набокова «Обида» с посвящением Ивану Алексеевичу Бунину. «Это рассказ о мальчике на именинах, который лучше всех играет во все игры, но его очередь всегда приходит, когда другие дети уже заняты чем-то новым. Так опоздал в литературе ХХ века Бунин»²¹.

Гениального Газданова называли учеником Бунина, но вслед за Набоковым он повторял, что мир Бунина чужд ему, «ибо принадлежит — по сути и форме — девятнадцатому веку, который он [Бунин] не знал и не мог истинно прочувствовать». К слову сказать, оба, Набоков и Газданов, были бы достойны Нобелевской премии. Но Набокова безуспешно выдвигали пять раз (включая рекомендацию А. И. Солженицына), а в связи с именем Газданова, никому почти неизвестным при его жизни, вопрос о премии не возникал вовсе.

Должно быть, первым, кто отметил обращенность Бунина в XIX век, был Короленко в своей рецензии на рассказы 1900-х гг., говоря, что они — «легкие виньетки, состоящие преимущественно из описаний природы, проникнутых лирическими вздохами о чем-то ушедшем… Эта внезапно ожившая элегичность нам кажется запоздалой и тепличной. Прежде всего, — мы уже имели ее так много и в таких сильных образцах. В произведениях Тургенева этот мотив, весь еще трепетавший живым ощущением свежей раны, жадно ловился поколением, которому был близок и родствен». «Сильные образцы» у Бунина появятся позже («Чаша жизни» «Господин из Сан-Франциско», «Кавказ»), но в целом эта мастерская и безупречная проза так и останется величиной производной.

Бунин не обрел ни личной, ни писательской свободы, о которой говорил в торжественной речи на вручении премии:

 

В мире должны существовать области полнейшей независимости. Вне сомнения, вокруг этого стола находятся представители всяческих мнений, всяческих философских и религиозных верований. Но есть нечто незыблемое, всех нас объединяющее: свобода мысли и совести, то, чему мы обязаны цивилизацией. Для писателя эта свобода необходима особенно, — она для него догмат, аксиома²².

 

В эмиграции он продолжал писать только о той, прошлой России, не мог писать о другом, как не смог обрести на чужбине свою вторую родину.