В эти дни мы часто обращаемся к событиям, которые произошли в России 30 лет назад. Августовский путч, ГКЧП. А точно ли была нужна перестройка? Сегодня такие слова в России можно услышать снова. Поэтому, наверное, и Путин все еще во главе страны. И некоторые готовы простить ему и непосредственное участие в чеченских событиях, и аннексию Крыма, и потерю престижа страны на международной арене, лишь бы только была какая-то стабильность. Так думают они, не желая понимать, насколько эта стабильность непрочна была и в брежневские годы. Выпасть из системы было очень легко. Для этого достаточно было просто один раз проголосовать — не как большинство — а по совести. Даже просто — воздержаться, не допустить расправы над кем-то. И все. Система расправлялась и с тобой.

Одним из тех, кто не молчал в то глухое время, была В. И. Новодворская. Я горжусь тем, что была знакома и даже немного дружила с этим Человеком.

Попыткой отчасти осмыслить ее феномен, а также показать, на чем держится современная путинская «стабильность», и является данная статья.

 

 

Она на вязках.

— Ну сколько можно! Б..дь! Ну б...дь!

И так весь день…

Иногда — очень-очень редко, может быть, раз в месяц — они видят ее. Высокое существо в бесформенном линялом больничном халате. На голове — темная мочалка нерасчесанных волос. Она выходит с опухшим лицом, смотрит, как будто не видя ничего перед собой, поверх голов. Наверное, ей стыдно. За то, что остальные каждый день слышат ее крики. Это Таня. А однажды приезжает ее мама — с тортом. Кажется, это очень обеспеченная семья…

— Суки в рот иба…е! — а это Катя. Она кричит маты, тоже часто, каждый день — но не очень громко, а как-то жалобно…

— А где мой сыночек! Суки в рот иба…е!

Катя — откуда-то из деревни, ей уж за 30, но она худенькая и невысокая, словно так и осталась девчонкой.

Пожилая важная медсестра что-то говорит ей, стараясь ее, наверно, успокоить.

— А это что? — кричит Катя, задирая полы халатика и показывает какие-то следы — багровые, красные полосы около промежности.

— Электошокер? — жалобно кричит она. Другие слушают недоверчиво, но медсестра и санитарки не спорят, отворачиваясь — и становится понятно, что действительно, похоже, так и есть…

— Когда уже отпустите, суки в рот иб…е! Отпустите меня домой!

По коридору идет другое существо. Тоже в неопрятном грязно-сером халате поверх рваной ночнушки. Глаза бессмысленны. Седые косматые волосы топорщатся вокруг головы. Трусы полны кала, нижняя губа выпячена, по ней течет слюна. Этому существу уже все равно… Шаркая стоптанными тапками, существо идет из одного угла коридора в другой. А что еще делать в «безумной больнице»…

Подъем в 6:30. И все, палаты закрыты — до 17 часов, до тихого часа. А потом — с 18 до отбоя.

В палатах проветривают, убирают санитары, кровати заправлены — конечно, для проверки. Все окей. А «заключенные» или больные — целыми днями могут ходить по коридору. Это обломки, отбросы. Это щепки, которые все летят и летят — пока рубят лес.

Есть еще небольшие прогулки, конечно. Где можно увидеть и детей — в колясках с ДЦП, если кому-то очень повезет — погладить кошку…

А еще можно слушать бесконечные истории. Какой-нибудь бред залеченного до полусмерти человека. Или наоборот — трагический и жизненный рассказ, как свекор гонял по селу по ночам в одном белье…

— А что ты делала?

— Да просто они не хотели, чтоб я с ними жила. Я не виновата, правда.

— Но почему же тогда ты здесь? Просто расскажи им, как все было...

— Да ты что… Никто не будет слушать. Тут все так же…

— Как все? Ты что?

И когда становится ясно, что это правда, что почти все, кто здесь, попадают сюда так же — мир раскалывается на части. На две части. На черное и белое.

Или — на белое и красное. На Добро и Зло…

Речь сейчас не про алкоголиков и наркоманов — это отдельный случай. К сожалению, в нашей жизни человека часто опускают так, что после тридцати, если он маргинал — то почти автоматически пополняет их число. Но я про остальных.

А сейчас — шаман Александр Габышев так же меряет шагами больничный коридор. Или, сцепив руки замком под головой, лежа на койке, рассматривает белый плафон, думая о том, что он выйдет отсюда — рано или поздно.

 

Вместо чтоб поесть, помыться,

Там это, уколоться и забыться…

 

Да, он выйдет. Рано или поздно… И продолжит свой Путь…

 

 

***

 

 

— Рот! Смирнова! Рот!

Кто-то из новоприбывших отказывается — по наивности. Ну, тогда «лекарство» вводят уколом, насильно. И чем сильнее человек сопротивляется, тем сильнее и «лекарство». Буйный, неспокойный. Двойная доза.

— Рот!

И мир снова раскалывается на две части. Красное и белое. Свои и чужие. Хотя куда уже дальше раскалываться?

 

Тех, кто был особо боек,

Прикрутили к спинкам коек…

 

— Рот!

— Б..дь! Ну б..дь! Ну сколько можно!

— Суки в рот иб…е!

— Рот! Смирнова!

 

***

 

Нет, здесь так не кричат. Это отделение человечней. Здесь просто утром и вечером стоит очередь к медсестре и жалкие полуживые существа в неопрятных халатах получают в ладошки свои галопиридолы и аминазины. И можно, пока никто не видит, быстро засунуть их за щеку и незаметно выплюнуть в раковину или в унитаз.

 

А медикаментов груды

Мы — в туалет, кто не дурак…

 

***

 

Чудесный зал, лепные украшения, огромные венецианские окна. Через них входит летний ветер, за окнами шелестит листва. Это день встречи тех, кто входил в «Демсоюз». К 30-летию партии, основанной Валерией Ильиничной Новодворской. Спасибо Юлию Андреевичу Рыбакову — он сделал так, чтобы этот день стал знаком того, что победа возможна. Что в нее надо только верить. И она придет. Как далекое счастье, как светлая мечта, к которой стремишься, преодолевая страх. Преодолевая чувство безнадежности…

Что ж, для людей их поколения это, конечно, было победой: режим «кровавых коммуняк», как справедливо называла их Валерия Ильинична действительно рухнул и стал достоянием темного прошлого. И они, все, кто был в тот день в зале, как могли, приближали этот светлый день. День прозрения, понимания, общественного покаяния, который все-таки когда-то наступит…

 

 

Но прежде, чем прозренье брызнет,

Условие поставил бог,

Чтоб наши сломанные жизни

Ушли в распутицу дорог…

 

Так, подыхая под забором,

И задыхаясь от тоски,

Почувствуй, разгляди, запомни

То утро в горечи весны.

 

Так помни и живым, и мертвым,

Смирившись, жертвуя, предав:

Взрыв. Вихрь. Гранитные осколки.

И буйное цветенье трав.

В. И. Новодворская «У развалин Лубянки»

 

 

Виктор Воронков — о «жаворонках» весны….

И снова Юлий Рыбаков — разрушив одну стену камеры, мы видели за собой другую. Но что же делать? Идти вперед, так же, как шли. Разрушая одну стену за другой.

 

 

***

 

С Валерией Ильиничной я была знакома несколько лет и даже дружила, хотя и общалась с ней лично всего несколько раз. Первый раз — конечно, на Пушкинской! 10 декабря, в день Прав человека. Я прибежала туда специально, зная, что смогу увидеть ее там. Хотела подарить ей большой-большой букет цветов, но, к сожалению, не получилось. И потом всегда собиралась — но так и не успела….

Поначалу она показалась мне слишком замкнутой, даже как будто надменной. Я набралась храбрости, подошла к ней и заговорила о том, что меня волновало тогда больше всего — о борьбе с системой. Сказала: «Валерия Ильинична, вы боролись с советским режимом. Как, на ваш взгляд, многое ли поменялось с тех пор?» (это было начало нулевых).

Она помолчала и сказала мне:

— Вот сейчас я преподаю…

А потом посмотрела внимательней. И, наверное, сразу все поняла. Как будто заглянула внутрь — а там «билась по жилам, кидалась в края…».

Потом, через несколько лет, я в последний раз говорила с ней по телефону. Я позвонила ей вечером, и мы разговаривали, пока не кончились деньги на моем мобильнике. И о Путине, и о прошлом — и о будущем… И еще я писала Валерии Ильиничне через интернет, рассказывая ей о теме моей диссертации — об истории журнала «Вестник Европы». А когда был образован «Западный Выбор», я была рада, что ее западничество совпадало с моими взглядами.

 

***

 

При первой нашей встрече Валерия Ильинична направила меня к Константину Натановичу Боровому. Я видела его в тот раз на Пушкинской тоже, но не подошла. В то время он казался вполне себе олигархом. А я еще только делала отчаянные попытки защитить диссертацию, но тогда — безуспешно. Чем могла бы я заинтересовать Константина Натановича? И вот в итоге получается, я не выполнила наказ Валерии Ильиничны. То есть выполнила его, но позже. Спустя годы после ее гибели…

Время пришло. Вот мы сидим с Константином Натановичем в «Прайме», под ногами у нас его собачка Фаня. Константин Натанович рассказывает мне и о Валерии Ильиничне, и о том, как многие не хотели их услышать по поводу Путина, по поводу Лимонова. А я записываю на телефон. Потом распечатываю, даю ему на прочтение. Он правит текст — и так понемногу появляется наш сборник. Сборник воспоминаний о Валерии Новодворской. Который все еще так и лежит — ждет своего издателя. И своего часа.

Потом мы немного идем вместе по Цветному бульвару. Некоторые люди, прохожие, иногда подходят к Константину Натановичу. Кому-то, кажется, просто интересна его собачка, кому-то — и он сам. И я удивляюсь, как легко Константин Натанович говорит на любые темы — так, что можно сразу печатать в виде интервью, как легко он переходит на English.

А вот снова 10 декабря. Как говорится, свято место пусто не бывает. Константин Натанович собрал народ, и вот уже мы стоим тут — за Свободу...

Я в тот день остаюсь еще долго после окончания акции. В итоге меня, конечно, увозят, туда, куда я и хочу: в ОВД. Везут одну в пустом автозаке. Сердечное спасибо Алле Фроловой: это благодаря ей я была отпущена в тот день под профбеседу. А ведь я в душе тогда сказала: «Прощай, Москва! Прощай, работа! Прощай, тихая, относительно спокойная жизнь…»

 

***

 

Женя Ихлов откликнулся первым. То есть к нему первому я и обратилась. По той причине, что знала его несколько лет — чуть меньше, правда, чем Валерию Ильиничну. Но, приезжая в Москву почти каждый год, я всегда бывала в ЗПЧ — вернее, это всегда и было главной целью моей поездки. И Женю там видела всегда.

Потом мы с Женей познакомились ближе — это был, кажется, 2009 или 2010 год. В СПб, во время какого-то правозащитного форума.

В следующий раз я приехала уже с болью и бедой. Лев Александрович Пономарев, конечно, выслушал мой сбивчивый рассказ, но, пока он мурлыкал что-то довольно уклончивое, Женя просто снял трубку и сказал: «Поможем». И помог.

Оказалось потом, что он просто спас мне тогда жизнь.

Когда через несколько лет я решила остаться в Москве, написала Жене обо всем, что было после его звонка… Он откликнулся радостно: надо же, оказывается, я сделал в этой жизни что-то хорошее!

И, конечно, согласился поучаствовать в сборнике. Его «Душа четвертой русской» была написана прямо для нас. Он прислал ее нам и одновременно — в один интернет-журнал, в котором и меня призвал участвовать. К сожалению, для меня тогда это по нехватке времени было невозможно.

 

***

 

Льва Александровича я знаю уже тысячу лет. Познакомилась с ним даже чуть раньше, чем с Валерией Ильиничной, поскольку ему удалось создать и сохранить свое движение, выбить помещение под ЗПЧ...

А у Валерии Ильиничны «конторы» своей никогда не было. Я думаю, неслучайно. Не представляю ее в роли администратора. Вот с плакатом, на площади: «КГБ = гестапо» — это, конечно. Да, это был ее путь. Таким человеком она была…

Но спасибо и Льву Александровичу. Спасибо за его «контору»: благодаря этому таким, как я, таким, как мой любимый муж Сергей Евгеньевич Мохнаткин — простым людям, пораженным в сердце несправедливостью и ложью системы — все-таки было, куда прийти. Прийти и остаться… Остаться — быть может, портретом на стене?..

Сейчас, приходя в ЗПЧ, я вижу эти родные, чудесные лица: Сережа, Женя, Валерия Ильинична, Олег Безниско. Я горжусь тем, что знала их, и каждый согрел частицей своего тепла и мою жизнь….

Интервью о Валерии Ильиничне Лев Александрович тоже дал, и довольно большое. Что осталось у меня в сердце от его рассказа? Многое: интересные факты, неизвестные эпизоды 1980-х, 1990-х. Но осталось и то, что режет душу мне до сих пор. Лев Александрович говорил: «Мы не соглашались с Валерией Ильиничной в чем-то. Она была все-таки сама по себе…» И я знаю, что это правда. Быть может, в этом и состоит беда правозащитного движения, некая обреченность на половинчатость, на вечные полумеры? Я не имею в виду здесь требование провести люстрацию, выдвинутое Валерией Новодворской, я не об этом. Мне кажется, все-таки еще есть у нас некая разобщенность, дробление, отсутствие единства. В этом, конечно, демократизм — нет четких партийных догм и правил. Но все-таки в нашей разобщенности — наша слабость. И то, что Валерия Ильинична в нулевые была действительно как-то отдельно, объединяясь мировоззренчески зачастую лишь с Константином Боровым — я хорошо чувствовала и понимала.

 

 

***

 

С Александром Подрабинеком встретиться было непросто. Еще труднее оказалось взять у него интервью. И сейчас я понимаю почему. Это такая форма самозащиты, что ли… А как еще? Вот выступил Александр Пинхосович с оценкой признаний Протасевича — и тут же народный гнев был готов обрушиться и на него.

Самое трудное для меня сейчас — чувствовать, что правозащитники, эти легенды, почти святые и герои — просто живые люди. Со своими горестями и радостями, иногда вполне житейскими. И как легко их можно ранить даже сейчас — осуждением, равнодушием, непониманием…

Александр Пинхосович готовил к печати сборник воспоминаний отца, Пинхоса Подрабинека. Я подписалась на этот сборник — на самом деле, удивительный, — и, получая, увидела Александра Пинхосовича впервые лично. Невысокий человек, с интересным живым лицом. Он-то и есть автор «Карательной медицины»?..

Вот если б мне сказали: загадай желание — что бы ты хотела сделать в жизни? Не богатство, не дом на море, а так, чтоб на века? Наверное, я бы сказала: хотела бы выпустить такую книгу…

С Александром Пинхосовичем я встретилась около «Атриума», на Курской, и, подойдя, пожала руку, наверное, слишком сильно... Но как бы еще я могла выразить ему то, чем была в тот момент переполнена моя душа?.. Я просто горжусь тем, что живу в одно время с этим человеком.

 

***

 

С Ильдаром Дадиным я тогда знакома не была. Говорила с ним по телефону. Честно говоря, думала, что услышу довольно привычный набор штампов. Но Ильдар меня удивил и заинтересовал. Чем? Я бы сказала, что он тоже живет в том мире, черно-белом, красно-белом, где нет мягких полутонов, где существуют лишь два понятия — Добро и Зло. Такие, как он — не из того растленного, по словам самой Валерии Ильиничны мира «и — и», в котором у многих из нас остается если не все наше существо, то хотя бы какая-то его часть — а из иного, святого мира «или — или». Из мира, с которым трудно. Который требует от тебя ответа каждую минуту, отчета за каждый прожитый день. Из мира людей бескомпромиссных: им нельзя ничего объяснить, ссылаясь на обстоятельства. Из мира, который судит тебя, как может судить только безбашенная молодость — и твоя тоже — хранившая для чего-то некие идеалы…

Ильдар Дадин сказал примерно следующее: я не был в психиатрии, я был в колонии. Но знаю, что система психиатрии — это еще страшнее: когда выходишь из колонии, ты еще можешь подняться на ноги, а оттуда ты выходишь с клеймом на всю жизнь. Не говоря о том, что там еще больше способов отнять здоровье, еще больше способов изощренно расправиться с человеком.

Валерия Ильинична, сказал Ильдар, в молодости была симпатичной девушкой, я видел ее фотографии. Но у нее отобрали и молодость, и красоту, можно сказать, и саму жизнь.

 

 

***

 

17 мая. Все растет, расцветает, зеленеет …

Я подхожу к Сахарнице, у входа — Константин Натанович с кем-то.

Здороваемся, я захожу в зал…

В тот год в Сахарнице было сразу два вечера, посвященных В. И. Новодворской: первый готовил Андрей Марков, второй Алла Гербер — о Валерии Новодворской и Галине Старовойтовой.

Константин Натанович, в сером костюме и белой рубашке, с любезной улыбкой хорошо воспитанного человека поднимается на сцену и, немного картавя, рассказывает. Сначала идут вполне официальные фразы, потом он, все более увлекаясь, начинает улыбаться, шутит — и вот уже живой образ Валерии Ильиничны, «Лерочки», как он ее называет, появляется перед нами…

Сейчас Константин Натанович в США… Понемногу обживается, подал просьбу о политубежище. Хочется пожелать ему долгих лет жизни, здоровья и счастья на новой родине.

На том первом, более камерном, вечере я тоже выступала. Мы рассказали о нашем сборнике. Здесь я впервые увидела С. Е. Мохнаткина. Он сказал замечательные слова о Валерии Ильиничне. И сейчас словно вижу его перед собой. Он немного опоздал — теперь я знаю почему: как тяжело было ему уже тогда добираться куда-то. Вот он сидит, прислонясь спиной к кирпичной стене… А вот на сцене — говорит, немного сутулясь, о том, как важно и замечательно, что такие люди, как Валерия Новодворская, появляются и что-то делают — и так, от одного к другому, передается тепло человеческой души…

 

***

 

Вечер. Еще кого–то привезли… Молодая девчонка, прыгает на окно и начинает увертываться от санитарок.

— Нет, нет! — кричит она. Ручками от швабр те гоняют ее по подоконнику, пытаясь достать…

— Еще одна такая же была… Прыгнула с окна зимой…

Какой-то толстый кучерявый мужик взбирается на подоконник и хватает девушку в охапку.

Стаскивают вниз. У медсестры шприц уже наготове.

— Нет! — кричит девушка. — Мне нельзя укол! Пожалуйста, не надо! Нет!

— Аминазин, — важно говорит спокойная медсестра.

— Нет! Мне нельзя его.

Но толстый мужик держит ее крепко…

 

Нам осталось уколоться

И упасть на дно колодца,

Там пропасть на дне колодца…

 

***

 

Утро. В надзорке — части коридора рядом с постом — кровати в несколько рядов. Толстый мужик встает первым. Идет к крайней кровати. Там шевелится какое-то тело под белой простыней. Так и берет он это тело, запеленутое, как ребенка, и несет мыть. Это старенькая бабулька, которую родственникам некуда было деть — ухаживать некому… Возвращается, несет ее обратно.

— Вот ты у меня сейчас вся чистенькая будешь лежать, как ангел…

Бабулька благодарит, худенькая и желтая, как мумия, что-то тихо то ли стонет, то ли шепчет в ответ…

— Надя! — зовет санитарка Анна Иванна. Она все вяжет бесконечные носки…

Мужик поворачивается к ней — и идет на зов. С трудом верится, что это женщина. Крутые плечи, толстое, крепко сбитое тело. И главное — эти короткие, стриженные по мужски курчавые волосы… Но действительно — Надя. И, если вглядеться, ее лицо даже красиво: прямой нос, небольшой, крепко сжатый рот. Ей за 50. Она шестерка у санитарок — делает за них всю тяжелую и грязную работу. Хотя и без Нади помощников у них немало — за остатки супа, например, многие не прочь помыть и коридор, и санузел…

Но Надя — любимица. Как верный пес. Они уже привыкли к ней. Своя… Зачем ее отсюда отпускать?.. Вот и пижамку новую ей дали — потому она и похожа на мужика, что в брюках. Красивая, видно, дорогая пижама, главное — новая. Яркая, в сине-бело-желтую полоску. Гуманитарка… Наверное, целую партию таких прислали. Только интересно, где остальные?.. Хотя что значит — где… А мужу Анны Иванны дома в чем ходить?..

 

Сорок душ посменно воют,

Раскалились добела…

 

Но иногда и Надя вдруг начинает подавать голос. Причем чем дальше, тем больше.

— Сколько ж это, Анна Иванна, вы носков-то уже связали? — спрашивает она без улыбки, и не поймешь никогда — всерьез или шутит.

— Надя! — строго хочет одернуть ее санитарка.

— Что Надя?

— Делаешь ты много не того, чего надо, — сердито ворчит Анна Иванна с носком в руке.

— Много делаю, да... Много делаю. И буду делать! — как-то немного смешно, но в то же время с достоинством отвечает Надежда.

Она с Алтая. Из деревни, работала на заводе. Здоровье, похоже, железное…

 

Боец лежал недвижно, глядя

Как реет коршун вдалеке.

И было выколото «Надя»

На обескровленной руке.

 

 

***

 

По коридору быстрой походкой — так, что развеваются полы белого короткого халата — идет врач Елена Николаевна с красиво причесанными светлыми короткими волосами.

Она идет, не глядя на больных, которые стайкой сбегаются к ней, каждый со своим вопросом. Каждый со своей бедой… Иногда что-то односложно отвечает. Пока, наконец, быстро не скрывается за дверью своего кабинета.

 

Ну, а завтра спросют дети,

Навещая нас с утра.

Папы, что сказали эти

Кандидаты в доктора?..

 

— Ну вот, Елена Николаевна пришла. Чего бегут-то толпой за ней… Ей некогда… Ей все время некогда, — комментирует Надя, и, как всегда, непонятно — это шутит она или всерьез…

 

 

***

 

Но и Надино железное здоровье что-то вдруг стало подводить. Проходит лето, и кучерявая Надежда лежит днем под серым одеялом — заболела… Лекарства впрок не идут — лицо расплывается, и прямой нос уже какой-то красный и заострившийся на синеватом лице…

Вечером, стоя в очереди за таблетками, Надя, как и многие, из-за перепадов давления с трудом прислоняется к стене.

И вдруг, смешно переступая ногами в тапках, негромко поет:

 

Хороша я, хороша,

Да в кредит одета…

 

 

***

 

А шаман Саша все идет по недлинному больничному коридору…

Напичканный таблетками, уколами, спокойный-спокойный, все осознавший, во всем раскаявшийся… Да, конечно, раскаявшийся. В чем? Наверное, в том, в чем сейчас виновны все мы — в спокойном отношении к тому, что совершается вокруг…

В том, что мы спокойно идем к холодильнику за какими-нибудь вкусностями, пьем чай, иногда довольно равнодушно встречаемся вдруг взглядом с телевизором, добродушно посмеиваемся над одними и теми же персонажами в нем, которых видим уже много лет и, похоже, будем видеть и дальше, всю оставшуюся жизнь…

Но Саша — не молчал. Его нельзя в этом упрекнуть. И раскаиваться ему, похоже, не в чем…

Поэтому вчера я тоже не смогла промолчать. Была печальная годовщина Валерии Ильиничны — 12 июля. В этот день в Санкт-Петербурге собрались на акцию в ее честь. Я очень хотела поехать, но вдруг после второй дозы антиковидной вакцины почувствовала себя плохо. И подумала, что если придется ехать ночью и не спать, то просто не смогу выдержать. И решила в этот день просто прийти на Пушку. С плакатом, как мне кажется, в стиле Валерии Ильиничны: «Нет — гестапо! Свободу Шаману!»

Акция, конечно, получилась недолгой. Но интересной. В результате пришлось пройти под охраной в Тверское ОВД. К моему огромному счастью, меня отпустили — пусть под обязательство о явке в августе, но все-таки... Что ж, до августа еще далеко, еще месяц свободы! Еще немного этого чудесного теплого лета!..

А завтра — день взятия Бастилии... И кажется, актуально, как никогда:

 

В пьянящей горечи весенней,

В невероятный судный день,

Рассеявшись, исчезнут тени

И вырвется на волю день.

 

Гранитных башенок изгибы,

Крутой классический карниз

Поднимутся в горниле взрыва —

И медленно осядут вниз…

 

О ты, кому тот час подарен,

Ты отошел, но оглянись,

Повремените у развалин —

Мы ждали этого всю жизнь…

 

В. И. Новодворская «У развалин Лубянки»