Начнем с того, что в «Истории Пугачева» малолетний Крылов возникает как возможная жертва народного возмущения. Речь у Пушкина идет о штурме восставшими Яицкого городка и одноименной крепости, армейским капитаном в которой служил отец Крылова[1]:

«Приступ длился девять часов сряду, при неумолкной пальбе и перестрелке. Наконец подпоручик Толстовалов с пятьюдесятью охотниками сделал вылазку, очистил ров и прогнал бунтовщиков, убив до четырехсот человек и потеряв не более пятнадцати. Пугачев скрежетал. Он поклялся повесить не только Симонова и Крылова, но и все семейство последнего, находившееся в то время в Оренбурге. Таким образом обречен был смерти и четырехлетний ребенок, впоследствии славный Крылов»[2].

Первое поэтическое упоминание Крылова находим в пушкинском стихотворении 1815 года «Городок» — вслед за столь прославленными именами, как Вольтер, «Вергилий, Тасс с Гомером», Державин, Гораций, Лафонтен:

И ты, певец любезный,
Поэзией прелестной
Сердца привлекший в плен,
Ты здесь, лентяй беспечный,
Мудрец простосердечный,
Ванюша Лафонтен!
Ты здесь — и Дмитрев[3] нежный,
Твой вымысел любя,
Нашел приют надежный
С Крыловым близ тебя…

В том же «Городке» отдается дань памяти Крылову-драматургу, а именно — его комедии 1800 года «Триумф» («Подщипа»), в которой автор, по выражению Ю. М. Лотмана, вольнодумец и вольтерьянец, «подверг беспощадному осмеянию все ценности дворянской культуры» и обратился к «здравому смыслу каждодневного опыта, народному толку, вековой мудрости народных пословиц и лукавству простонародной речи»[4]:

И ты, шутник бесценный,
Который Мельпомены
Котурны и кинжал
Игривой Талье дал!
Чья кисть мне нарисует,
Чья кисть скомпанирует
Такой оригинал!
Тут вижу я с - Чернавкой
Подщипа слезы льет;
Здесь Князь дрожит под лавкой,
Там дремлет весь совет;
В трагическом смятенье
Плененные цари,
Забыв войну, сраженья,
Играют в кубари...

Все эти замечательные качества, отмеченные Лотманом и поэтически подтвержденные в пушкинском стихотворении, получили полное свое развитие в баснях Крылова, к оценке которых Пушкиным мы еще обратимся.

Писал Крылов и эпиграммы, собственно, с публикации эпиграммы и началась в 1786 году его литературная судьба:

Ты здравым хвалишься умом везде бесстыдно,
Но здравого ума в делах твоих не видно[5].

О крыловской эпиграмме в защиту автора «Руслана и Людмилы» узнаем в примечании, содержащемся в пушкинском Предисловии ко второму изданию поэмы (1828):

«Автору было двадцать лет от роду, когда кончил он „Руслана и Людмилу“. Он начал свою поэму, будучи еще воспитанником Царскосельского лицея, и продолжал ее среди самой рассеянной жизни. Этим до некоторой степени можно извинить ее недостатки.

При ее появлении в 1820 году тогдашние журналы наполнились критиками более или менее снисходительными.

Одна из них подала повод к эпиграмме, приписываемой К***:

Напрасно говорят, что критика легка;
Я критику читал „Руслана и Людмилы“:
Хоть у меня довольно силы,
Но для меня она ужасно как тяжка»[6]. (курсив — В. Е.)

Теперь, собственно, о баснях. Цитата из басни Крылова «Любопытный»[7] («Какие крохотны коровки! / Есть, право, менее булавочной головки») использована Пушкиным в качестве эпиграфа к стихотворению «Собрание насекомых» (1829):

Мое собранье насекомых
Открыто для моих знакомых:
Ну, что за пестрая семья!
За ними где ни рылся я!
Зато какая сортировка!
Вот ** — божия коровка,
Вот**** — злой паук,
Вот и**— российский жук,
Вот ** — черная мурашка,
Вот ** — мелкая букашка.
Куда их много набралось!
Опрятно за стеклом и в рамах
Они, пронзенные насквозь,
Рядком торчат на эпиграммах

Не будем раскрывать здесь имена поэтов, обозначенные Пушкиным звездочками, потому что они не имеют прямого отношения к нашей теме, приведем лучше саму замечательную басню, в основе которой подслушанный Крыловым подлинный разговор современников о кунсткамере:

 «Приятель дорогой, здорово! Где ты был?» —
 «В Кунсткамере, мой друг! Часа там три ходил;
‎ Все видел, высмотрел; от удивленья,
 ‎Поверишь ли, не станет ни уменья
 Пересказать тебе, ни сил.
 Уж подлинно, что там чудес палата!
 Куда на выдумки природа таровата!
 Каких зверей, каких там птиц я не видал!
 Какие бабочки, букашки,
 ‎Козявки, мушки, таракашки!
 Одни, как изумруд, другие, как коралл!
    Какие крохотны коровки!
    Есть, право, менее булавочной головки!» —
 «А видел ли слона? Каков собой на взгляд!
 Я чай, подумал ты, что гору встретил?» —
«Да разве там он?» — «Там». — «Ну, братец, виноват:
Слона-то я и не приметил». (курсив — В. Е.)

Как видно на этом примере, далеко не все сюжеты взяты Крыловым у Эзопа или Лафонтена…

Прямое сопоставление с французским баснописцем делается в пушкинской статье 1824 года «О причинах, замедливших ход нашей словесности»:

«Крылов превзошел всех нам известных баснописцев, исключая, может быть, сего же самого Лафонтена».

То же сравнение находим в статье 1825 года «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И. А. Крылова», где Крылов и Лафонтен как бы уравниваются в своем совершенстве:

«…мы должны благодарить графа Орлова[8], избравшего истинно народного поэта, дабы познакомить Европу с литературою Севера. Конечно, ни один француз не осмелится кого бы то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем предпочитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих единоземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие (naïveté, bonhomie) есть врожденное свойство французского народа; напротив того, отличительная черта в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители духа обоих народов».

А в письме к А. А. Бестужеву от мая — июня 1825 года (цитатой из которого озаглавлены настоящие заметки), досадуя на отсутствие русской литературной критики, Пушкин, по-видимому, в пылу полемики, ставит Крылова выше Лафонтена:

«Княжнин безмятежно пользуется своею славою, Богданович причислен к лику великих поэтов, Дмитриев также. Мы не имеем ни единого комментария, ни единой критической книги. Мы не знаем, что такое Крылов, Крылов, который в басне столь же выше Лафонтена, как Державин выше Ж. Б. Руссо. Что же ты называешь критикою?»

Но наиболее отчетливо пушкинское отношение к Крылову явлено в его переписке. Так, в письме от 8 марта 1824 года по поводу статьи П. А. Вяземского «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» Пушкин защищает Крылова от уничижительной оценки своего друга:

«„Жизни Дмитриева“ еще не видал. Но, милый, грех тебе унижать нашего Крылова. Твое мнение должно быть законом в нашей словесности, а ты по непростительному пристрастию судишь вопреки своей совести и покровительствуешь черт знает кому. И что такое Дмитриев? Все его басни не стоят одной хорошей басни Крылова…»

Полемика продолжилась в письме от 16 октября 1825 года. Вяземский возражал Пушкину в связи с уже упомянутой выше статьей «О предисловии г-на Лемонте к переводу басен И.А. Крылова»:

«Твоя статья о Лемонтее очень хороша по слогу зрелому, ясному и по многим мыслям блестящим. Но что такое за представительство Крылова? Следовательно, и Орловский представитель русского народа? Как ни говори, а в уме Крылова есть что-то лакейское: лукавство, брань из-за угла, трусость перед господами, все это перемешано вместе. Может быть, и тут есть черты народные, но, по крайней мере, не нам признаваться в них и не нам ими хвастаться перед иностранцами».

Возражения Вяземского Пушкин, сам являвшийся преобразователем русского литературного языка и оттого особенно ценивший истинно народный язык басен Крылова, парировал в письме от 7 ноября 1825 года замечательным откровением, окрашенным характерным пушкинским юмором:

«Ты уморительно критикуешь Крылова; молчи, то знаю я сама, да эта крыса мне кума[9]. Я назвал его представителем д у х а русского народа — не ручаюсь, чтоб он отчасти не вонял. — В старину наш народ назывался смерд (см. господина Карамзина). Дело в том, что Крылов преоригинальная туша…»

Через полвека, в 1876 году, в «Приписке» к упомянутой статье «Известие о жизни и стихотворениях И. И. Дмитриева» Вяземский признал, что Крылов превосходит столь любезного ему Дмитриева в «живости речи»:

«Дмитриев и Крылов два живописца, два первостатейные мастера двух различных школ. Один берет живостью и яркостью красок: они всем кидаются в глаза и радуют их игривостью своею, рельефностью, поразительною выпуклостью. Другой отличается более правильностью рисунка, очерков, линий. Дмитриев, как писатель, как стилист, более художник, чем Крылов, но уступает ему в живости речи».

Крылов, помимо процитированных в тексте, упоминается в пушкинских письмах К. Ф. Рылееву (25 января 1825), А. А. Дельвигу (не позднее 8 июня 1825), М. П. Погодину (1 июля 1828), И. Т. Калашникову (апрель 1833), а также в письмах к Пушкину от А. П. Плетнева (7 февраля 1825 и 14 апреля 1826), П. А. Катенина (14 марта 1826), В. Л. Пушкина (июнь — июль 1830).

Перечень басен Крылова, процитированных Пушкиным (некоторые не по одному разу) в статьях и письмах, впечатляет: «Бедный богач», «Бритвы», «Вороненок», «Демьянова уха» («Фока», «Демьян», «Демьян и Фока»), «Крестьянин и смерть» («К тому ж жена и дети»; «К тому ж подушное...»), «Лебедь, щука и рак», «Лисица и виноград», «Любопытный», «Мельник» (Мой друг! когда бы был ты Бог, / То глупости такой сказать бы ты не мог. — устный экспромт), «Музыканты» («По мне уж лучше пей...»), «Муравей» («Он даже хаживал один на паука...»), «Оракул» (измененная цитата: «Хоть умного себе возьми секретаря»), «Орел и пчела» (измененная цитата: «И нашего тут капля меду есть»), «Пушки и паруса», «Ручей», «Совет мышей», «Урок дочкам» («няня Василиса» и измененная цитата: «извольте-де браниться в рифмах»), «Щука и Кот».

По воспоминаниям современников, Крылов отличался в повседневной жизни леностью и расслабленностью, как и положено тучному человеку. Отметил это и Пушкин в анекдоте, находящемся среди других заметок в Table-Talk:

«У Крылова над диваном, где он обыкновенно сиживал, висела большая картина в тяжелой раме. Кто-то ему дал заметить, что гвоздь, на которой она была повешена, не прочен, и что картина когда-нибудь может сорваться и убить его. „Нет, отвечал Крылов, угол рамы должен будет в таком случае непременно описать косвенную линию и миновать мою голову“».

Упомянут Крылов и в дневниковой записи Пушкина от 22 декабря 1834 года, где в связи с не понравившимися ему строчками из стихов В. Гюго он приводит мнение о них своего старшего современника:

«Крылов сказал очень хорошо:

Мой друг! когда бы был ты бог,
То глупости такой сказать бы ты не мог.
Это все равно, заметил он мне, что я бы написал: когда б я был архиерей, то пошел бы во всем облачении плясать французский кадриль».

Известно, что Пушкин посетил Крылова за день или два до роковой дуэли с Дантесом. А когда до Крылова дошла горькая весть о смерти Пушкина, он досадовал, что ничего не знал о предстоящем поединке:

«О, если б я мог, — воскликнул он, — это предвидеть, Пушкин! Я запер бы тебя в моем кабинете, я связал бы тебя веревками! Если б я это знал!»

И. А. Крылов пережил Пушкина на семь лет и умер 9 ноября 1844 года.

 ***

[1] Крылов Андрей Прохорович (1738—1778).

[2] Пушкин А. С. История Пугачева // Полн. собр. соч. в 16 т. М.-Л., 1937—1959, Т. IX. С. 45. Все пушкинские цитаты даны по этому изданию.

[3] Иван Иванович Дмитриев (1760—1837) — поэт, баснописец, представитель сентиментализма. Имеется в виду использование Дмитриевым и Крыловым сюжетов Жана де Лафонтена (1621—1695).

[4] Лотман Ю. М. Поэты 1790—1810 годов // www.booksite.ru › lot › zii › o_poetah_i_poezii

[5] Журнал «Лекарство от скуки и забот», издаваемый Ф. О. Туманским (1757—1810).

[6] Пушкин А. С. Полн. собр. соч. в 16 т. Т. IV. С. 280.

[7] Сын отечества. 1814. Ч. XVIII, № 40. С. 69.

[8] Григорий Владимирович Орлов (1777—1826) — бескорыстный любитель искусств, издал в 1825 г. в Париже собрание басен Крылова на русском, французском и итальянском языках. Эта книга стала первым зарубежным изданием крыловских басен.

[9] Из басни Крылова «Совет мышей», члены которого по сюжету должны быть с хвостами (чем длиннее хвост, тем лучше), но у одной из крыс его вообще не оказалось, чему удивился маленький мышонок.