Утром я бросил на заднее сиденье своего желтенького «Запорожца» объемистую машинопись, не удосужившись поглядеть, что это такое; добавил несколько заслуживающих того книжек, старые справочники и т. п., а в обеденный перерыв притащил все это сдавать на пункт. Машинопись оказалась второй или третьей закладкой «Чонкина». Благодаря дружеским связям с автором его роман-анекдот был почитан мною в самиздате еще году в 1974-м, к концу 1980-х давно уже красовался у меня на видном месте, снабженный дарственной надписью Войновича. А эта машинопись осталась от давних лет и лежала бесполезным грузом на нижней полке одного из книжных шкафов.

Приемщик макулатуры, мужчина нерасторопный и сумрачный, то ли интереса ради, то ли от скуки, развернул машинопись где-то в середине и застыл над строчками. А открылась она как раз на том месте, где взятый в плен предполагаемыми фашистами капитан НКВД Миляга дает показания:

— Намен? — нетерпеливо повторил младший лейтенант, не будучи уверен, что правильно произносит слово. — Ду намен? Зи намен?

Надо отвечать, чтобы не рассердить белобрысого.

— Их бин капитан Миляга, — заторопился он. — Миллег, Миллег. Ферштейн? — все же несколько немецких слов он знал.

«Капитан Миллег» — записал лейтенант в протоколе допроса первые сведения. И поднял глаза на пленника, не зная, как спросить о роде войск, в котором тот служит.

Но тот предупредил его и спешил давать показания:

— Их бин ист арбайтен… арбайтен, ферштейн? — капитан изобразил руками некую работу, не то копание огорода, не то пиление напильником. — Их бин ист арбайтен… — Он задумался, как обозначить свое Учреждение и вдруг нашел неожиданный эквивалент: — Их бин ист арбайтен ин руссиш гестапо.

— Гестапо? — нахмурился белобрысый, поняв слова допрашиваемого по-своему. — Ду коммунистен стрелирт, паф-паф?

— Я, я — охотно подтвердил капитан. — Унд коммунистен, унд беспартийнен всех расстрелирт, паф, паф, — изображая пистолетную стрельбу, капитан размахивал правой рукой…

Приемщик поднял на меня ошалелые глаза и с каким-то особым выражением вопросил: «Что это вы мне принесли?» Я смутился, но, мгновенно осознав ситуацию, не смог удержаться от смеха…

И действительно, все это было уморительно смешно, особенно войновичевский текст. А необычайный комический эффект приведенного эпизода обеспечивался тем, что предательство совершалось офицером НКВД, служащим учреждения, призванного как раз-таки выявлять предательство советской родины, вернее, не выявлять, а инкриминировать его невиновным и беспощадно их за это наказывать.

Тема предательства — одна из важнейших в творчестве Войновича. Предельно четко раскрыта она еще в его ранней повести «Два товарища», где по сюжету друг рассказчика Толик избивает его, вконец запуганный бандитами, дабы самому избежать безжалостной расправы. Потом он пытается объяснить избитому им другу, что тем самым он даже облегчил его участь: бандиты били бы сильнее. И здесь следует очень важное обобщение рассказчика, в котором (возьмем на себя смелость это утверждать) узнается интонация самого автора:

Это была уже философия. Потом я встречался с ней при иных обстоятельствах, слышал примерно те же слова от других людей, торопившихся сделать то, что все равно на их месте сделал бы кто-то.

Но ведь предают порою и самого себя, свои внутренние установки, свои жизненные принципы. Об этом рассуждает рассказчик в «Двух товарищах»:

Все эти дни я думал, как поступил бы на месте Толика, смог бы я или нет поступить иначе. Но в конце концов я понял, что смог бы. И не потому, что такой уж храбрый, а потому, что не смог бы сделать то, что смог сделать Толик.

Иначе говоря, не смог бы предать самого себя.

Таков же герой рассказа «Хочу быть честным». Подпиши старший прораб Самохин акт приемки недостроенного дома — и потекут премиальные, приказ о назначении его на должность главного инженера уже готов, да и квартиру, глядишь, дадут… Но он отказывается. «Просто не хочу халтурить. Хочу быть честным», — объясняет он товарищу по работе. А про себя заключает, что поступить иначе он не мог: «…тогда я был бы не я. Так стоят ли любые блага того, чтобы ради них уничтожить в себе себя?»

Самохин не может, не способен отрешиться от своих жизненных принципов, предать себя. А вот герой «Шапки» Ефим Рахлин, пишущий романы только о «хороших людях», — полная противоположность старшему прорабу Самохину. Узнав о выдаче Литфондом шапок писателям, он глубоко оскорблен тем, что ему положена самая дешевая шапка, и значит, он отнесен к самому низшему писательскому разряду. И он решает бороться за достойную шапку, полностью «уничтожает в себе себя» и погибает в этой борьбе — умирает от инсульта. Писатель при внешней доброжелательности и сочувствии к своему герою на самом деле беспощаден: Ефим предал себя.

Интересна в данном случае затекстовая ситуация: прототипом Рахлина явился приятель автора, который, создавая книги о «хороших людях», согласился быть посредником между ним и литературно-гэбешным начальством в момент его противостояния власти. Его присылали к Войновичу как парламентера с предложениями об эмиграции и с угрозами.

А взаимоотношения с властью становились все напряженнее. Причиной этого стали категорическое неприятие Владимиром Войновичем государственной лжи, его общественная деятельность по защите несправедливо преследуемых, отстаивание собственных прав писателя и гражданина. К нему постоянно обращались за поддержкой люди, столкнувшиеся с несправедливостью начальства, милиции, судов; люди, убедившиеся на собственном горьком опыте в том, что ни в каком партийном, общественном или государственном органе им не помогут.

Подобно старшему прорабу Самохину, не в последнюю очередь пристально присматриваясь к собственному характеру и своим жизненным убеждениям, Войнович поставил себе целью во чтобы то ни стало быть честным, оставаться самим собой, невзирая ни на какое давление государственной машины.

С 1973 года он посылает открытые письма в разные советские инстанции: председателю ВААП (Всесоюзного агентства по авторским правам), в секретариат Московской организации СП РСФСР, в редакцию газеты «Известия», лично Брежневу... В этих письмах, которые с восторгом и восхищением его мужеством читали ценители его творчества, он открыто говорил власть имущим все, что думал о них.

Из письма в секретариат Московской писательской организации (19 февраля 1974 года):

…Я не приду на ваше заседание, потому что оно будет происходить при закрытых дверях, в тайне от общественности, то есть нелегально, а я ни в какой нелегальной деятельности принимать участие не желаю.

Нам не о чем говорить, не о чем спорить, потому что я выражаю свое мнение, а вы — какое прикажут <…>.

Ложь — ваше оружие. Вы оболгали и помогли вытолкать из страны величайшего ее гражданина (А. И. Солженицына. — В. Е.). Вы думаете, что теперь вам скопом удастся занять его место <…>.

Из письма Брежневу (17 июля 1981 года) в связи с лишением советского гражданства:

…Вы мою деятельность оценили незаслуженно высоко. Я не подрывал престиж советского государства. У советского государства благодаря усилиям его руководителей и Вашему личному вкладу никакого престижа нет. Поэтому по справедливости следовало бы лишить гражданства себя самого <…>.

Из письма членам литературного клуба «Бригантина» (2 ноября 1977 года) при средней школе № 7 города Артемовска Ворошиловградской области, где Войнович объясняет своим юным читателям, за что подвергся гонениям власти, и призывает их «жить по совести»:

…Я действительно исключен из Союза писателей за деятельность, которую правильно назвать литературной и общественной, то есть за то, что стараюсь писать по способностям, а жить по совести. Я исключен, в частности, за то, что много раз выступал в защиту несправедливо преследуемых людей, и вам советую это делать, когда подрастете или даже уже сейчас <…>.

В публицистической книге «Портрет на фоне мифа» Войнович с беспощадностью вскрывает происходящую во времени измену высоко ценимого им А. И. Солженицына (см. выше отрывок из письма в секретариат Московской писательской организации) тем принципам, ради которых тот вступил в непримиримую борьбу с советской системой. Отзвук этой темы, но уже с ярко выраженным сатирическим (возможно, излишне навязчивым) оттенком, звучит и в романе «Москва 2042».

Можно было бы продолжать анализ творчества замечательного писателя с выбранной точки зрения, но хочется надеяться, что главное уже сказано. Как видим, тема верности своим убеждениям проходит через творчество писателя. При этом нельзя не отметить полное соответствие творческих устремлений Войновича его собственным человеческим качествам — тут мы имеем замечательный случай органического единения двух сущностей.

Владимир Войнович был надежным и верным другом. Многолетние чуть ли не родственные отношения связывали его с Борисом Балтером, несмотря на значительную разницу в возрасте (Балтер прошел войну), а после его безвременной смерти — с осиротевшей семьей; такой же дружбой на всю жизнь были отмечены отношения Войновича с Бенедиктом Сарновым и его близкими, с Беллой Ахмадулиной, Булатом Окуджавой и другими известными, не очень известными и порою совсем неизвестными людьми. Да и на моей книжной полке находится немало его книг с инскриптами, например, такими:

Дорогие Галочка и Ирочка! (жена и приемная дочь Балтера. — В. Е.). Всегда буду помнить вас, Борю, дом, Малеевку, наши новые года. Мы еще встретимся! Целую. Володя. 20/ХII — 80 — это при отъезде в эмиграцию.

А вот надпись более поздняя:

Дорогим Ирочке и Вите с давней дружбой и нежностью. В. Войнович. 11.12.01.

И еще одна:

Дорогому Вите в день 70-летия, во что не верю, с пожеланием долгих лет и перемещений. В. Войнович. 25.04.09.

В пьесе «Трибунал» есть песенка, исполняемая Бардом:

Течет река. Вода мелка.

Так мелки наши страсти...

И мы за крохи со стола

Рвем ближнего на части.

Друг друга лупим ни за что

И ни за что терзаем,

И перед тем, как впасть в ничто.

В ничтожество впадаем.

Сам Владимир Николаевич в свои последние годы «впадал» исключительно «в любовь и нежность» к близким и друзьям, как и предлагается в финале цитируемой песни; а уход его накануне 86-летия никаким «впадением в ничто» не был, а обозначил полноправное его вхождение в число классиков русской литературы.