Зимой и весной 1941 года многие белоэмигранты, находившиеся в разных странах континентальной Европы, считали скорым и неизбежным вооруженный конфликт между Германией и Советским Союзом. Формально их отношения выглядели дружественными и определялись содержанием двух пактов 1939 года, в результате которых между двумя государствами возникла общая граница. Известный британский политик сэр Уинстон Черчилль немедленно назвал ее линией Восточного фронтаⁱ. «ПРОДОЛЖЕНИЕ ВОЙНЫ для Сталина насущно необходимо, — писал капитан-марковец Василий Орехов на страницах журнала «Часовой». — Пользуясь европейской неурядицей, он будет продолжать тушить очаги национального возрождения внутри России, усилит разрушительную работу [коммунистов] в европейских странах и не упустит случая ударить по ослабевшей стороне»ⁱⁱ. Предположения Черчилля и Орехова — таких разных, но прозорливых современников — выглядели вполне реалистичными и обоснованными.

Осенью 1940 года в приграничных военных округах и западных областях СССР в обстановке строгой секретности началось скрытное развертывание мощной группировки. В ее состав к 22 июня 1941 года входили 190,5 расчетных дивизийⁱⁱⁱ. Руководители наркомата обороны и Генерального штаба Красной армии, выполнявшие указания высших партийных органов, планировали проведение глубоких наступательных операций с нанесением главного удара по потенциальному противнику в полосе Юго-Западного фронта^iv. Однако рейхсканцлер Адольф Гитлер сыграл на опережение.

После заключения советско-германских пактов в 1939 году секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин и другие члены Политбюро фактически предоставили нацистам благоприятные условия для беспрепятственного сосредоточения германских войск и долгосрочной подготовки внезапной агрессии против Советского Союза. На его западных границах в июне 1939 года не было ни одной немецкой дивизии. Однако два года спустя ситуация радикально изменилась. Активные боевые действия против СССР готовились вести на широком фронте 192,5 дивизии^v, принадлежавшие объединенным силам Вермахта, союзников рейха и Финляндии, отказавшейся от нейтралитета после Зимней войны. В преступном создании этой непосредственной угрозы для СССР заключался главный итог сталинской политики 1939—1941 гг. «Большевики в предвидении неминуемого, по моему мнению, столкновения с <…> соседом (трудно предвидеть, кому будет принадлежать инициатива)»^vi, — писал зимой 1941 года одному из своих корреспондентов начальник Русского Обще-Воинского Союза (РОВС), Генерального штаба генерал-лейтенант Алексей Архангельский, проживавший в оккупированном Брюсселе.

Нападение Германии на Советский Союз сопровождалось массовыми репрессиями Гестапо против русских эмигрантов в Западной Европе, включая участников Белого движения в генеральских и офицерских чинах. В абсолютном большинстве случаев основания для тюремного заключения или лагерного интернирования выглядели ничтожными. Зачастую сами местные власти не могли внятно объяснить их смысл^vii и производили беспорядочные аресты без всякой связи и логики. Например, ночью 22 июня в оккупированной Франции гестаповцы арестовали группу чинов I (Французского) отдела РОВС, в том числе в Бельфоре — подполковника Николая Мишутушкина, капитана-дроздовца Гавриила Коротуна, штабс-капитана Николая Лосиевского, в Париже — начальника канцелярии I отдела, Георгиевского кавалера и полковника-алексеевца Сергея Мацылева. Вместе с ним угодили за решетку полковник-дроздовец Петр Колтышев, капитан-корниловец Петр Григуль, корнет-конногвардеец Николай Рузский, возглавлявший Российский Имперский Союз (РИС) и поддерживавший тесные связи с немцами^viii, и другие эмигранты. В Брюсселе нацисты отправили под усиленную охрану в замок Бреендонк (Breendonck) помощника начальника РОВС, Генерального штаба генерал-лейтенанта Павла Кусонского, перешагнувшего шестидесятилетний рубеж.

Вместе с тем чиновники германских спецслужб стали разбираться в ситуации сравнительно быстро. Бельфорцев во главе с Мишутушкиным освободили уже 24 июня. Лагерь № 122 в Компьене 9 июля благополучно покинул Колтышев, 1 августа — Мацылев. Он вскоре вернулся к текущим делам Союза на rue du Colisée 29, где располагалась парижская канцелярия отдела. До конца года из Компьенского лагеря вышли на свободу еще около 100 человек^ix. При этом ни Архангельский, ни начальник I отдела РОВС, Георгиевский кавалер, генерал-лейтенант Владимир Витковский репрессиям Гестапо не подвергались.

Наиболее трагично сложилась судьба Кусонского^x. Весной 1965 года в письме к Генерального штаба полковнику Александру Колчинскому^xi ее описал Гвардии поручик Михаил Колоколов^xii, тоже находившийся в заключении в замке Брейндонк. Настоящий источник хранится в собрании Гуверовского архива Стэнфордского университета (Hoover Institution Archives, Stanford University) в Пало-Альто^xiii и предлагается вниманию читателей журнала.

Письмо от 19 апреля 1965 года Гвардии поручика Михаила Колоколова — Генерального штаба полковнику Александру Колчинскому^xiv.

Брюссель, 19/4/[19]65

Господин Полковник! Заранее прошу меня извинить за эти обрывчатые воспоминания о нашем пребывании в крепости «Брейндонк», за нескладное описание нескольких эпизодов с Генералом Кусонским. Арестовали нас 22 июня 1941 года, в ночь на которое началась война между Германией и советами. Это было в воскресенье[,] утром свезли нас в гаражные боксы[,] прилегавшие к зданию Гестапо на Rond Point de l´Avenue Louise. [ ]^xv. Довольно вежливо всаживали нас в закрытые грузовики и повезли, мы не знали куда? Направление — Антверпен, через ¾—1 час повернули направо[,] переехали к мосту через ров с водой и на фронтоне замка прочли «Breendonck». Нам это [название] ничего не говорило. Высаживали, в большинстве случаев [—] прикладами. В одном из казематов приказали раздеться и выдали защитные штаны и курки с красной полосой^xvi на спине и белыми цифрами номеров[,] объявив нам[,] что фамилий больше у нас нет, что каждый должен откликнуться на свой номер (куртки)[,] у меня был 256, не помню номера генерала Кусонского. Отобрали папиросы, табак и [—] у кого была [—] еду.

Распределили по казематам[,] русских было 33 человека[,] в большинстве военных. Генерал Кусонский попал в смежную [камеру] с моей камерой, вместе с капитаном Тарановым^xvii: со мной попали в камеру полковник Леонов^xviii (Л[ей]б-Гв[ардии] Финляндского полка)[,] один очень пожилой казачий офицер (фамилия не приходит на память), Борис Солоневич^xix и некий Куксин^xx, оказавшийся впоследствии сотрудником Гестапо. В 4 часа утра [нас] гнали умываться в камеру с 50—60 умывальниками (вернее[,] кранами)[,] где можно было становиться, где было место, и мы могли разговаривать с арестованными других камер, это было место[,] где мы старались стать рядом с генералом, с кап[итаном] Тарановым и кап[итаном] Леонтьевым^xxi[,] друг друга поддерживая морально[,] и уславливались попасть в одну рабочую артель[,] при распределении на работы строились на перекличку по ранжиру (более или менее)[,] во всех других случаях строились по казематам[,] например[,] нестроевые занятия по воскресеньям или на упражнения в поле: лазания на животе[,] употребляя только локти — иначе [получишь] прикладом. Спускаться в рвы, приготовлявшиеся для фундамента постройки[,] и карабкаться наверх 4—5 метров Генералу Кусонскому было очень трудно[,] ему было 67 лет^xxii, старались вытаскивать и подпирать [его,] чтобы вылезти наверх, когда ползали на локтях, старались незаметно толкать [его] в пятки. Маршировали по крыше над дворами крепости. В первую неделю двое [заключенных] выбросились во двор (убились)[,] один француз и один немец, переведенный в наказание из [ ]^xxiii в Брейндонк, потом уже ставили часовых вдоль края крыши и близко не подпускали.

Быстро (через неделю) [мы] сообразили[,] на какие работы нужно стараться попасть: 1) легче других нужно было попасть «на лопату», грузившие тачки (пока отвозят и возвращаются тачки — отдыхали)[;] 2) грузить вагонетки и толкать их к насыпи, но экип[аж] должен был быть корректным, т[ак] к[ак] одни толкали[,] а другие только делали вид. 3) Перенос камней и застывших мешков цемента 40—50 кг (старались брать полегче камни)[,] дробить кирпичи и т[ак] д[алее]. Хуже всего [—] это выкапывание каждому кубического метра земли. Часто становясь рядом с Ген[ералом] Кусонским[,] я уговаривал его не горбиться и смотреть понуро[,]^xxiv чтобы не попасть на выкапывание куба, но не всегда это удавалось, когда удавалось[,] то я помогал. Вначале после работ можно было желающим бриться у назначенного для этого солдата; я всегда убеждал генерала отпускать щетину, как делал и сам (щетина с проседью, сгорбившись и деланно бессильно передвигаясь (но не утрируя — иначе приклад!)[,] помогали быть назначенным на более легкую работу)[,] генерал никак не мог приноровиться и всегда был бритый и отличался выправкой — поэтому часто назначали его на кубы или тачку; на тачках помочь было трудно. Тачки были быстро нами изучены: были тяжелые — железные были[,] деревянные очень вместительные, была одна деревянная совсем мелкая и легкая на ходу. Когда генерала назначали на тачку, а меня на лопату [(] как старого[,] сгорбленного[,] бессильного)[,] то я все же быстрее других задерживал эту легкую точку для генерала и уславливался[,] чтобы для нагрузки [он] подходил ко мне, старался набросать 2—3 лопаты и побольше на борты, чтобы издали казалась полной. Уговаривал генерала упасть по дороге (отдых 5—6 минут[,] пока придет фельдшер), но генерал никак не мог решиться и отвечал: «Я не умею притворяться[,] у меня ничего не выйдет», один раз надсмотрщик заметил[,] что я старательно укладываю на борты, а в тачку почти ничего не положил, разорался и поставил меня самого на тачку[,] и наблюдал[,] чтобы мне накладывали с большим верхом и утрамбовывал лопатой; лето было жаркое[,] пить воды не давали или по 2 глотка каждые 2—3 часа, когда бывал дождь[,] то колеса тачек вязли в грязи.

Я убедил генерала в следующие дни незаметно примыкать к группе[,] назначенной для переноски камней[,] и делать[,] как евреи — брать камушек поменьше (размер кирпича) и останавливаться за каждым углом, бережно и с усилием (видимым) нести камень[,] и[,] идя обратно — помедленнее заранее прицеливаясь к грудам[,] где нет застывших цементных мешков 40—50 кг! Один раз я шел впереди[,] бережно неся мой камушек двумя руками на животе[,] так же[,] как и генерал в 10 шагах сзади; остановившись за одним углом, единственным за которым было пространство в 1 с половиной — 2 метра ускользавшее от надзора часовых (2—3 часовых наверху и 3—4 на продолжении пути)[,] я услыхал за собой крик—брань, через 1—2 минуты я увидел подошедших ген[ерала] Кусонского и бельгийского бывшего жандарма (сначала арестованного, а потом ставшего одним из надсмотрщиков)[,] у генерала был тяжелый каменище вместо маленького, жандарм толкал генерала, который надрывался. Здоровенный жандарм подскочил ко мне[,] начал кричать[,] чтобы [я] тоже пошел за большим камнем. Я взял большой камень из рук генерала[,] всучил ему свой. Положа камень под стенку и вплотную подойдя к жандарму[,] я в двух словах ему сказал[,] чтобы больше ни разу он к генералу[,] ни ко мне не подходил, иначе кончится убийством. Отойдя на 10—12 шагов[,] он кричал[,] что закует нас в кандалы, но больше он лично нас никогда не замечал.

Однажды генералу и мне пришлось копать кубы. Я копал 10 минут за себя[,] 10 за генерала; потом десять за себя и т[ак] д[алее]. Когда появлялся кто-нибудь из надсмотрщиков[,] я говорил генералу[,] чтобы он начинал копать, генерал был глуховат, я крикнул: «Лейтенант идет», вместо того[,] чтобы начать копать[,] генерал громко и хрипло пробасил: «Где лейтенант?» Лейтенант был уже за его спиной, толкнул генерала ногой и[,] когда генерал повернулся, лейтенант (Штраус^xxv) ударил генерала по лицу перчатками, крича истерично и ругаясь[,] зовя надсмотрщиков; лейтенант отошел на 15—20 шагов, за это время я подтолкнул генерала на мое место (мой куб был уже почти закончен, а генерала [—] на ⅔)[,] вернувшись с надзирателем, крича[,] что этот арестант ничего не делает[,] ругая надзирателя, а надзиратель[,] оправдываясь[,] указал лейтенанту[,] что куб этого «арестанта» уже закончен[,] тогда как у соседей (у меня и у других) еще на 2 часа копания, лейтенант уставился на ямы[,] ничего не понимая, [и] ушел[,] бурча какие-то ругательства.

У генерала бывало все чаще и чаще угнетенное настроение[,] я старался уверить[,] что через 3—4 дня вот мы будем освобождены[,] что о нас хлопочут, что затягивается наше освобождение из-за канцелярщины, что в общем мы должны только эти несколько дней сохранить здоровье и силы и что должны считать себя накануне свободы. Генерал отвечал: «Все вы еще молодые и[,] вероятно[,] доживете до освобождения, а я вынесу все это недолго и знаю, что живым отсюда не уйду, — моя мечта выкурить хорошую папиросу и [выпить] крепкого кофе чашку». После оскорбления перчатками генерал как-то ушел в себя[,] все делал как автомат[,] уставившись в одну[,] точку еле-еле отвечал или совсем не отвечал[,] погрузившись в думы… тяжелые. Каждый раз где, когда-нибудь лейтенант встречал генерала[,] [то] всегда старался ударить [его] кулаком в спину или хлыстом; попадало от него всем, но в особенности русским офицерам[,] а еще в более особенности генералу. Часто овладевало нами бешенство, нужно было иметь крепкие нервы очень. Один раз я предложил капитану Леонтьеву, Таранову, а также Солоневичу[,] что[,] имея в виду[,] что нас[,] русских[,] 30 человек (трое были освобождены в первую же неделю, в частности Родионов^xxvi)[,] [а] команды немецкой около 20, что вполне возможно обезоружить команду и скрыться, что в небольшом количестве немцы [—] трусы, им нужен локоть к локтю, я был убежден[,] что это осуществимо, [но] меня не поддержали, генерал говорил[,] что [«]не успеть сорганизоваться: кто-нибудь выдаст». За эти мысли и за другое (ответил ударом за удар) я вскоре поплатился, ударом обуха топора [мне] сломали челюсть[,] повредили левый глаз[,] треснул позвонок спинного хребта, от этой трещины впоследствии получился перелом (уже на свободе)[,] 8 месяцев был в гипсе, пролежав 4 месяца на досках и т[ак] д[алее].

У генерала здоровье пошатнулось, начало сильно сдавать сердце, ноги опухали все больше и больше, снимать и одевать ботинки (боты солдатские) было трудно, он перестал есть, отдавал свой хлеб (1 кусок утром, 1 вечером; каждый размером в портсигар) одному из бельгийцев[,] соседей в камере[,] чтобы ему сняли и одевали боты.

Однажды была смена команды. Пришли более молодые солдаты-гестаписты, сверхсрочные[,] из которых многие были человечны[,] «Вермахт»[,] ушли. Побои, издевательства[,] оскорбления усилились. В особенно было 2 унтер-офицера[,] особенно заядлые, желчно бешеные [военнослужащие] СС.

Однажды один из них вошел в нашу камеру[,] подошел ко мне и спросил[,] не я ли русский генерал[,] я сказал[,] что я поручик, [он] злобно что-то пробурчал, но не прицепился [и] ушел. На другое утро[,] когда все мы бежали толпой строиться на перекличку, второй унтер через толпу пристально искал кого-то. В толпе увидев меня[,] стал протискиваться через толпу, почуяв что-то недоброе[,] я смешался в толпе и он потерял меня из виду[,] и я избежал побоев. Генерал отстал от бежавшей толпы (опухшие ноги)[,] и унтер начал его бить по всему чему попало. В один из следующих дней утром я увидел генерала в конце коридора[,] шедшего в так называемый околодок^xxvii, где выдавали аспирин или слабительное (после недельного недействования наших желудков) или мазали йодом (эрзац) раненые руки и ноги арестантов[,] нас нельзя было бы назвать заключенными, в полном смысле слова: каторжные арестанты.

К шедшему в околодок генералу подошел вышеназванный первый унтер и начал избивать (в полном смысле слова) генерала, я на секунду задержался и видел[,] как упавшего генерала унтер за ноги поволок в околодок, меня прикладами загнали на перекличку; через полчаса мы узнали от доктора-австрийца (Зиглер или Циглер^xxviii)[,] такой же заключенный[,] как и мы, которому поручено было нас «лечить» (при нас он сделал перочинным ножом 2 операции без наркоза[,] без каких-либо антисептических средств)[,] что генерал Кусонский умер. Это случилось 26 августа^xxix 1941 г[ода]. Все лицо и тело багровое от побоев. Тело сразу забили в ящик и на другой или третий день увезли на поклажу. Мертвые забитые или расстрелянные [заключенные] валялись по 3—4 дня в запертой холодной камере[,] т[ак] называемой «бельевой», белья нам не выдавали, оно истлевало на нас.

Очень трудно описать все[,] что переживал генерал Кусонский и мы[,] сидевшие в заключении вместе с ним. Были заключенные со скованными ногами с ядром на цепи, они должны были сзади вприпрыжку не отставать от строя[,] неся ядро в руках. Были с закованными руками (чем несколько раз мне угрожал надсмотрщик)[,] были с закованными руками и ногами[,] была клетка (как для зверей)[,] стоявшая в караульном помещении, в ней сидел какой-то человек с синим кулем на голове, по плечи[,] чтобы никто не видел лица, его выводили на прогулку раз в день, с каждой стороны по бокам его шли часовые[,] также один спереди[,] другой сзади. Кто это был[,] никто никогда не узнал. Были избиения перед строем (до смерти)[,] так забили одного 16-тилетнего еврейского мальчика и за ноги поволокли мертвеца в бельевую; специально перед строем сделал это лейтенант и его тюремный помощник еврей (Облер^xxx), лейтенант объявил[,] что это будет с каждым[,] кто попытается бежать. Были карцера[,] где нельзя было ни сесть, ни лечь, а [лишь] стоять на согнутых ногах[,] т[ак] к[ак] голова упиралась в потолок. Выдерживали [заключенных] по 4—6 часов лицом к стенке (почти вплотную) затылком на солнце[,] а иногда с солдатским ранцем с 30 кирпичами.

Будили по ночам[,] заставляли одеваться[,] строиться, затем ровняли прикладами по спинам, давали 2 минуты раздеться и уложить как положено одежду[,] и когда все [было] уложено, опять по свистку [требовали] вставать[,] одеваться[,] опять приклады — ровняться, и иногда по три-четыре раза подряд, иногда через 5—10 минут. По ночам было мучительно слышать рыдания мужчин среди храпа и парашьей вони.

Я еще раз прошу Вас[,] Господин Полковник[,] извинить меня за нескладность и разбросанность моего повествования. Все эпизоды с генералом Кусонским сразу не вспомнишь. Достойно и гордо держал себя генерал, молчанием презрения отвечая на издевательства, поношения, побои. Царствие ему Небесное!^xxxi Возмездие немцы получили уже, а если на то будет Господня воля и будем еще живы, так и еще получат. Очень прошу передать мои чувства глубокого уважения Вашей супруге.

Искренне преданный Вам[,]

Ваш М. Колоколов

[P. S.] Сразу всего не вспомню, поэтому если хотите[,] то постепенно опишу другие случаи[,] касавшиеся генерала.

Скопировано 20 июня 1965 г.

Письмо Колоколова — ответ на запрос полковника А. Колчинского^xxxii.

A. Koltchinsky

96, rue de la Fauvette

Bruxelles

Belgium