На кинопоказы и встречи с режиссерами, актерами, сценаристами стремился попасть каждый, кто ценил творчество как явление и хотел видеть творческих людей своими глазами. И это явление — не просто киновечера, а именно явление необыденного в обычной человеческой жизни — продолжается в Израиле. Александр Колбовский сумел воспроизвести его в новой культурной среде. Такое удается не многим.

— Как вы задумали «Киногостиную» на Большой Никитской?

— В таких историях всегда огромную роль играет его величество Случай. Прежде всего, не было никакой «Киногостиной Колбовского». Мне бы и в голову не пришло называть что-то своим именем.

— Но прижилось именно это название.

— На самом деле все было так. Еврейский культурный центр на Большой Никитской существовал, кажется, с 2001 года. В 2008-м пришла новая команда с новыми идеями и планами. И вот тогда нам с женой, Олей Шумяцкой, предложили вести «какие-нибудь» киновечера. Параллельно должны были идти вечера музыкальные, литературные. Собственно, слово «гостиная» мы получили уже как данность. Потому что вместе с нашей Киногостиной в ЕКЦ многие годы работали литературная гостиная Асара Эппеля, джазовая — Михаила Митропольского. В какой-то момент я привел на Никитскую юную Варю Визбор. Она только выпустилась из Щукинского училища и искала работу — так вот она делала у нас гостиную театральную. Честно говоря, поначалу мы отказывались. Во-первых, к тому моменту не было абсолютно никакого опыта публичности. Дрожали, выходя на сцену. В прямом смысле слова — руки тряслись от волнения. Во-вторых, и это был главный вопрос: что показывать, о чем говорить? Сводить все к так называемому «еврейскому кино»? Нам сразу показалось это скучным и бессмысленным. Вообще, что такое «еврейское кино»? Кино про евреев? Кино, сделанное евреями? Во втором случае пространство сильно расширяется. Голливуд, в конце концов, создан евреями. В советском кинематографе тоже работали великие мастера. Другое дело, что как-то неполиткорректно сортировать их по национальности. А может быть, еврейское кино — это кино, интересное евреям? Тогда это просто весь кинематографический массив.

— Надо полагать, к такому выводу вы и пришли.

— Да, мы пришли к тому, что в небольшом уютном кинозале в самом центре Москвы есть смысл показывать просто интересное кино. Не коммерческое — такого хватает и в мультиплексах. Разное. Авторское. Игровое, документальное, анимационное. Обязательное условие: в разговоре после финальных титров должны участвовать создатели картины. Тональность, степень доверительности такого разговора определяется всеми его участниками. Прежде всего ведущим. Мы поначалу выходили на сцену. Она в ЕКЦ невысокая, но все равно получалось, что зрители смотрят на нас как бы снизу вверх. Но как-то приехал Эльдар Александрович Рязанов. Он уже тяжело ходил, подниматься по ступенькам было тем более тяжело, и он уселся прямо на краешек сцены, свесив ноги к зрителям. Лицом к лицу с первым рядом. И оказалось, что это самый правильный формат разговора. Самый личный, доверительный, интимный. Тот случай, когда мизансцена на многие годы определила тональность Киногостиной. Потом, уже когда Оли Шумяцкой не стало, я вел и продолжаю вести Киногостиную в одиночестве. Хотя бывали исключения. Например, вечер памяти моей подруги Веры Глаголевой мы вели вместе с ее дочкой, актрисой Анной Нахапетовой. И как-то само собой к названию прибавилось мое имя. Кажется, это сделали пиарщики Еврейского культурного центра.

— Кто были ваши гости?

— Мне кажется, у нас на Никитской побывали все победители «Кинотавров», да вообще все. От Рязанова и Соловьева, Юрского и Козакова до Меликян и Сайфуллаевой. Аншлаги и переаншлаги случались на всех фильмах Виталия Манского, а последний по времени случился на премьере очень «еврейского» по фактуре, но абсолютно универсального по аудитории анимационного фильма Леши Туркуса «Суета сует».

Потому что в общем-то это все было не про национальное, а про общее. Про то, что объединяет. Просто, по моему глубокому убеждению, в этот общий круг можно заходить с разных сторон. Через разные калитки.

— А когда вы поняли, что именно кинематограф будет вашей главной темой — журналистской, исследовательской?

— Ну, это, наверно, всю жизнь надо пересказывать. Было много каких-то странных поворотов с переворотами, когда я вообще не очень понимал, что будет завтра. Я ведь закончил телевизионное отделение журфака МГУ. По причине «пятого пункта» советским телевидением был отвергнут — в штат меня не брали. Но мне нравилась телевизионная работа, и лет 10—15 я был внештатником легендарной молодежной редакции. Моим редактором был Анатолий Лысенко — в те времена еще не создатель «Взгляда», не легенда и не большой начальник. А параллельно я работал в многотиражной газете. Сейчас, наверно, надо объяснять, что это такое. Партийно-советская печать должна была доходить до каждого рабочего места, и на каждом предприятии имелись свои маленькие «правды». «МНОГОтиражные» — потому что в отличие от стенгазет набирались и печатались в типографии, выходили не в одном экземпляре. У моей газеты был тираж двенадцать тысяч экземпляров. Это была многотиражка московского автотранспорта. Разумеется, темы сводились к производственным проблемам, к очеркам и репортажам о водителях грузовиков и такси. Но в газете имелась последняя полоса, и она была — моя. По тем временам — абсолютная вольница.

Надо сказать, что в те времена нами еще двигало весьма меркантильное, но вполне понятное желание благодаря работе попадать в театры, на концерты. В кино тоже. Так вот, в советские годы на Ордынке располагалась госкиношная контора, где раз в неделю, по средам, для журналистов, пишущих о культуре, устраивались кинопоказы. То есть с утра до вечера ты смотрел фильмы, которые выйдут в прокат через месяц-два. Очень распрекрасно было: ты смотришь кино, смотришь заранее, да при этом еще и имеешь полное право отсутствовать в рабочее время в редакции по совершенно официальной причине.

Короче говоря, как-то постепенно я попал в этот «караван», в журналистский кинопул. Делал в своей газете кинообзоры, брал интервью у актеров и режиссеров. Дальше все летело стремительно. Начиналась перестройка, все ограничения, включая те, что по «пятому пункту», были сняты, и меня пригласили работать в журнал «Советский экран». И дальше уже не я вел тему, а она меня. Спустя годы я все-таки пришел на телевидение, но здесь уже занимался кино и только кино. В большей степени его историей, прошлым. Но и сегодняшним днем тоже.

— Немалая часть вашей жизни связана с телевидением: кинопоказ на «старом» НТВ, программа о кинематографе «Пестрая лента», рассказы о кино в эфире Первого канала. Последний раз вы появлялись в утреннем эфире федерального канала в 2017 году, после этого у вас своей телепрограммы больше не было. Спрашивали вы себя (а может быть, и тех, от кого это зависело), почему вдруг?

— Это было, конечно, не вдруг. Много причин тому. И некоторая накопленная усталость — все-таки почти 15 лет почти ежедневно делал по утрам эти трехминутные авторские сюжеты о кино. Даже физически этот конвейер становился утомительным. Другое дело, что все это время мне хотелось делать большие программы и фильмы. Причем именно на Первом канале, который в те времена в общем-то стал для меня местом родным и, как мне тогда казалось, нестыдным. Но был и контекст. Менялся сам Первый канал. Это не касалось того сегмента, где работали мы, но когда вслед за твоим вполне, как тебе кажется, гуманистическим сюжетом идут новости с какими-то совершенно людоедскими текстами, это чудовищно. Потом появились эти ужасные политические ток-шоу. На той же кнопке, на которой ты в этот же день рассказываешь о трагической судьбе, скажем, ссыльного артиста Жженова или о рязановских комедиях с их эзоповым языком.

Тут, кстати, интересный вопрос. Многие мои коллеги, работающие в печатных СМИ, мыслят в такой логике: ну, в моих же текстах все только разумное, доброе, вечное, я не несу ответственности за то, что появляется в моей газете на других полосах. Я не знаю, как правильнее. Оставаться и писать свои «человеческие» тексты, делая читателей чуть-чуть лучше, или уйти, тем самым сделав свое издание еще более бесчеловечным. Нет у меня ответа на этот вопрос.

Что касается меня, то, уйдя с Первого канала, я делал авторские фильмы, занимался Киногостиной, вел какие-то рубрики в газетах и журналах.

В 2022 году все это оборвалось…

— Когда в 2022 году вы уехали в Израиль, собирались ли возобновить там свою «Киногостиную»?

— Да как вам сказать?.. Было много сомнений и очень много иллюзий. Миллион раз бывал в Израиле, но все равно не представлял себе то новое русскоязычное пространство, которое сложилось и продолжает складываться после февраля 2022 года. Новая алия, которую называют (иногда, кстати, презрительно, через губу) «тыквенной», довольно сильно изменила культурное пространство. Омолодила, добавила креативности и таланта. Как ни горько, из России уехали в основном молодые, сильные, уверенные в себе, привыкшие к определенному уровню жизни. С ними интересно. Как дальше будет кипеть этот «бульон», непонятно. Кто-то не выдерживает и уезжает, кто-то старается ассимилироваться, освоить язык, найти работу по специальности или поменять профессию.

— Наверное, и у вас возникали сомнения в том, удастся ли продолжить работу в новой культурной среде…

— Два года назад еще в Москве моя подруга, актриса Мириам Сехон, сказала: «Да у тебя там будет Киногостиная лучше, чем в Москве». Всегда хочется верить в прекрасность далеких берегов. Про себя, тихонько сам задавал себе вопросы: что буду показывать? о чем говорить? где и как искать помещение? А главное: какими будут мои зрители? И найдутся ли они вообще?

Если честно, до сих пор еще не нашел для себя ответы ни на один из этих вопросов. Да практически и не знаю людей в этой новой волне израильской алии, у которых все осталось бы по-прежнему. Конечно, многое зависит от профессии. Одна моя знакомая, музыкант, прежде работала в Москве в большом госоркестре, и ее очень быстро приняли по конкурсу в легендарный оркестр Тель-Авивской филармонии. Но это идеальный случай. Знаю прекрасных музыкантов, которые пока без работы. Наверно, профессионально не сильно меняется жизнь художников, литераторов, композиторов. Но меняются внешние обстоятельства. Художнику приходится покупать краски, фломастеры, бумагу. Вступать в материальные отношения с теми, кто продает и покупает его картины. К тому же радикально меняется окружающая среда. Даже воздух другой.

— Вас это коснулось?

— Конечно, коснулось, да еще как. Делать русскоязычные ивенты в Израиле (не только Киногостиную — все, что угодно) невероятно сложно. Надо привыкать к совершенно другой публике. К объединению в зрительном зале новых репатриантов и тех, кто живет здесь десятки лет. Иные привычки, пристрастия, даже темперамент уж точно не московско-питерский. И вот единовременно приехало множество замечательных творческих людей, они мечтают о новом зрителе, хотят играть спектакли, показывать свои фильмы, играть свою музыку. Но как понять, какая она — здешняя публика?

— Были сомнения или не было их, но ваша «Киногостиная» существует теперь в Израиле. Чем она отличается от той, что была в Москве?

— Отличается практически всем. Пока выходит что-то совершенно иное — и по формату, и по содержанию. Ну, о зрителях я уже сказал. В Москве мы были сосредоточены на новом, преимущественно российском авторском кино. В прежние недавние времена все это было доступно, как и творцы, которые с удовольствием такое кино показывали.

Ключевых слов тут два. «Новое» и «российское». Ни того, ни другого больше нет. Просто нет российского качественного кинематографа. Уехали многие его создатели, рассеялась по миру его аудитория. Царствуют госзаказ и цензура. Время от времени смотрю то, что выходит в России на экраны, и это грустно. Да и прав на показ чего бы то ни было «отечественного» в другой стране мне сейчас никто не даст.

Поэтому — история. Делаю вечера, посвященные старым мастерам. Вспомнили замечательного, рано ушедшего аниматора Алексея Туркуса. Вспомнили Резо Габриадзе — его сын, Леван, дал мне добро на показ фильма «Знаешь, мама, где я был?», и я с удовольствием показываю это очень любимое кино в Израиле. Делаю творческие вечера-импровизации молодых артистов, таких же, как я, репатриантов — этот цикл называется «Шалтай-болтай». Еще — «Чаплинские вечера» под «живую музыку». В Израиле сейчас оказались грандиозные музыканты из России. Мы соединились с Александром Заранкиным и Максимом Симаковым. У меня с ними два проекта — кроме Чаплина еще «Медляки и пласты».

— О, многим «Медляки и пласты» знакомы по фейсбуку, где у вас появилась постоянная рубрика с таким названием.

— Это вообще отдельная история. После 7 октября, когда творческая жизнь в Израиле остановилась, потому что нельзя играть спектакли и концерты, бесконечно прерываясь на воздушную тревогу, я вдруг, неожиданно для самого себя, решил писать такие маленькие тексты — истории песен моего детства и юности. Это, конечно, не столько про музыку и песни, сколько про себя, про мое поколение, поколение моих родителей. Эти истории копились, и в какой-то момент мы решили попробовать сделать из них что-то вроде танцевального вечера. Правда, с дискотечной стороной пока не очень сложилось. Зато сложился странный такой формат, где я читаю тексты, мы со зрителями слушаем песню, а ребята-музыканты подхватывают, импровизируют, иногда хулиганят. Мне все это ужасно нравится, зрителям, надеюсь, тоже.

Война с Хамасом остановила жизнь. Вместо октября Киногостиная открылась только в феврале. И пока планов и идей больше, чем реальных возможностей их воплощения. Экономически это пока вообще ничего не приносит. За каждого, буквально за каждого зрителя приходится бороться. Израиль — страна сарафанного радио, по крайней мере в ситуации таких, как у меня, камерных, авторских ивентов. Еще это страна квартирников — здесь распространены такие домашние вечера с обязательным вином и угощением, где люди собираются не только кино посмотреть или музыку послушать, но и пообщаться.

— Каким вы увидели творческий Израиль, когда оказались внутри него? Отдельным и обособленным миром еврейской культуры? Или русскоязычность многих его жителей, особенно новых, это нивелирует? Или, наоборот, новая алия сама абсорбируется в еврейскую культуру, если и не легко, то неотвратимо?

— Множество сложных, иногда взаимоисключающих процессов. Есть безусловное желание новых репатриантов, с одной стороны, стать частью израильской культуры, с другой — сохранить себя, свою творческую индивидуальность, неповторимость. Внутренние конфликты неизбежны и даже, наверное, нормальны.

Попав в новую культурную среду, мы, конечно, теряемся. Потому что быстро разобраться в многолетних конфликтных отношениях левых и правых (а это очень серьезно; возможно, сегодня, это вообще главное, что движет не только политикой, но и культурой, искусством), светских и религиозных, сторонников и противников Нетаньяху, традиционалистов и новаторов, — короче, понять, как это все работает в Израиле, не так просто. Плюс, конечно, отношение к новым репатриантам. Оно разное. У меня нет ощущения, что культурные институции страны глобально были готовы к новой волне алии — из России, Украины, Беларуси. Еще и война — всем не до нас. С другой стороны, есть прекрасные исключения. Мне сейчас ближе и понятнее театральный мир. Так вот, в Тель-Авиве есть театр «Гешер», и за эти два года он стал едва ли не самым притягательным местом для всех театральных людей, говорящих по-русски. Слово «Гешер» в переводе — мост. В девяностые «Гешер» создавался как мост между русскоязычной и ивритоязычной еврейскими культурами. И до сих пор спектакли идут с переводом на русский на специальном табло. Благодаря этому приходят зрители, которым трудно смотреть спектакли в других театрах. В «Гешере» поставил два своих последних спектакля великий Римас Туминас. «Гешер» стал волшебным зонтиком для молодого театра FULCRO, релоцировавшегося в 2022 году из Санкт-Петербурга. Сегодня FULCRO — один из молодых, модных и перспективных театров Израиля, его спектакли получают театральные премии. Или вот фестивали, которые каждым летом устраивает «Гешер». За последние два года, кажется, все интересное, что появлялось в русскоязычном театре, от Херманиса и Чулпан Хаматовой до Серебренникова, Диденко, Алисы Хазановой и Марии Машковой, — все было здесь. В какой-то степени именно благодаря «Гешеру» Тель-Авив стал сегодня таким же центром русской культуры, как Берлин или Белград.

Или вот явление совсем другого, наверно, масштаба, но с тем же вектором. Пару лет назад две девушки, недавние репатриантки — Ирина Грудзинская и Софья Костина — создали в Тель-Авиве АртФабрику. Такое русскоязычное место культуры. Они даже называют себя «новым домом культуры». Поначалу предполагалось, что это будут только детские творческие кружки. Девочки совершенно героически шли своим путем. Через все бури и водовороты, через финансовые кризисы, с безумной арендой, с сумасшедшими израильскими ценами. Потихоньку эта история расширялась, и сейчас АртФабрика — одно из самых притягательных мест для новых репатриантов.

И, кстати, главная площадка моей Киногостиной.

Таких точек притяжения в Израиле сейчас уже немало. В Хайфе дает спектакли замечательный театр «Алеф» из Петербурга. В Иерусалиме — клуб «Гармония» работает с русскоязычными репатриантами. Мой друг, кинорежиссер Владимир Непевный ведет там киноклуб и показывает документальное кино.

Возвращаясь к вопросу. Все очень сложно. Универсальная формула, применимая, видимо, ко всему, что происходит в Израиле. Не все выдерживают: многие, особенно молодые, уезжают дальше — в Европу. Но наблюдать этот странный «питательный бульон» изнутри безумно интересно.

— Поскольку театр всегда был предметом вашего профессионального интереса и вы много писали как театральный критик, внимание к израильскому театру у вас, прямо скажем, не неофитское. Что кажется вам его самой яркой чертой?

— Совсем не берусь судить о ивритоязычном драматическом театре. В Тель-Авиве есть две такие глыбы, как Камерный театр и «Габима». Есть интересные небольшие театры (один так и называется «Маленький») с афишей, которая привлекает внимание. Есть, в конце концов, Тель-Авивская опера: там жизнь вполне себе бурлит, идут классические постановки, но есть спектакли совершенно здешние и по духу, и по сути. Я, например, посмотрел постановку, которая называлась «Ханох Левин» по имени классика израильской драматургии. И это была даже не опера в чистом виде, а такой набор остроумных музыкальных скетчей, иногда анекдотических, с классическими еврейскими характерами. Сделано это было лихо, смешно и неожиданно.

Израильский театр — живой. Здесь сильная актерская школа. Театры откликаются на текущие проблемы.

Ну и, конечно, «Гешер». После смерти основателя театра Евгения Арье были опасения, что будет дальше. Но театр живет. Здесь работают грандиозные режиссеры. Огромным событием для «Гешера» стали два года, проведенные с Римасом Туминасом: его «Анна Каренина», «Сирано» с успехом ездят по миру. Вот только что Максим Диденко поставил эффектную «Саломею», причем на английском языке. Насколько я знаю, театр мечтает поработать с Крымовым, Молочниковым.

— Многими актерами отъезд из России воспринимается как потеря профессии. Но есть среди них и те, кто после начала полномасштабного российского вторжения в Украину не рассматривал для себя возможность оставаться в России и ради продолжения профессиональной карьеры, как минимум, закрывать глаза на это длящееся преступление. Некоторые из них живут теперь в Израиле и профессию не утратили. Как им это удалось?

— У каждого свой путь. На этом пути многое зависит не только от уровня мастерства, но и от характера, умения рассчитать силы на дистанции, от того, наконец, кто оказался с тобой рядом. Вот ребята из FULCRO, о котором я говорил. Их сила в том, что они вместе. В том, что у возглавляющей театр чудесной Даши Шаминой сильный характер. Она умеет держать удар. Все у ребят непросто: у каждого по две-три работы, они становятся поварами, пекарями, бэбиситтерами.

Или другой пример — очень популярный в России актер Анатолий Белый. Вот история человека, более взрослого, мудрого, у которого нет своей команды. Но он уверенно идет своим путем. Делает моноспектакли, поэтические вечера, с увлечением берется за новый материал. Ему интересен новый зритель, и мне кажется, Толя искренне полюбил Израиль.

Есть менее благополучные истории, когда актеры на время теряют профессию, занимаются другими делами, надеясь рано или поздно в нее вернуться. Девочки-актрисы — мои знакомые — подрабатывают билетерами в том же «Гешере» и параллельно репетируют в маленькой репатриантской труппе.

Но есть примеры совсем грустные. Знаю прекрасных актеров, вернувшихся в Москву. Тяжело! Тяжело сохранить профессию! Тяжело просто выдержать нереальные израильские цены, климат, да и война, бомбежки немало способствовали тому, что многие молодые творческие люди, особенно те, у кого маленькие дети, не выдержали и уехали.

— Израиль никогда не был простой для жизни страной. А после нападения хамасовских террористов 7 октября 2023 года военное напряжение стало очень сильным. И вместе с тем со стороны кажется, что не только люди не впадают в панику, но и культурная жизнь не претерпевает изменений. Так ли это? Или изменения в ней все-таки есть?

— Все, что случилось 7 октября и после него, корректирует, определяет израильскую культурную жизнь. Это естественно. Слишком велико потрясение, слишком тяжела морально-психологическая травма, которую так или иначе ощущает сегодня каждый. Да, паники нет, но есть ненависть, скорбь и есть желание понять, как это вообще стало возможным.

После 7 октября культурная жизнь встала на паузу. Помню, как мы радовались, когда спустя почти два месяца стали открываться театры и концертные залы. Как перед каждым спектаклем в том же «Гешере» выходила директор Лена Крейндлина и, как стюардесса перед полетом, показывала, что делать в случае воздушной тревоги.

Травма 7 октября так или иначе рефлексируется в каждой премьере. В одной из программ Венецианского фестиваля — фильм молодого режиссера Дани Розенберга «О собаках и людях», где продюсером, кстати, наш Александр Роднянский. Кино о девочке, 7 октября потерявшей всех близких. И она отправляется на руины кибуца, где они жили, искать свою собаку — единственное родное существо, оставшееся у нее на белом свете.

Даже в спектаклях легендарного балета «Батшева», в филармонических концертах тема заложников, войны проходит красной нитью.

При этом — да, все работает. Премьеры, фестивали, гастроли — все это есть. Но от пережитого опыта, от всех посттравматических синдромов никому из нас уже никуда не деться.

— Что вам, недавнему репатрианту и давнему человеку культуры, особенно дорого в Израиле?

— Люди. Объятия. Слезы. Понимаю, звучит слишком сентиментально для очень взрослого человека. Как ни странно, весь этот ад, в котором мы живем, война там, война тут, сирены и обстрелы, страхи, отсутствие быта, безденежье, ежедневно уходящая из-под ног почва, тревога за детей, бесконечное погружение в новости, непредсказуемое будущее — все это странным образом «прибивает» людей друг к другу. Дает ощущение, что рядом с тобой не просто друзья, знакомые — родные люди.

Мне всегда казалось важным сохранять личное пространство, и в этом смысле Израиль — не самая правильная страна. Так было до 7 октября. Но сейчас то, что кто-то находится рядом — просто физически рядом! — для многих спасение. Может быть, это мне так повезло, не знаю… Но здесь действительно есть ощущение большой семьи. Это не значит, что вся страна — твоя семья. Но близкие люди становятся ближе, ты прислоняешься к ним, опираешься на них. И как-то уже кажется, что вместе — прорвемся…