Он лауреат премии «Золотая маска», преподаватель Школы-студии МХАТ, вдохновитель и организатор многих театральных фестивалей, в том числе знаменитого Фестиваля новой драматургии «Любимовка». В феврале 2022 года Михаил Дурненков публично и резко выступил против полномасштабной российской военной агрессии в Украине. После этого не менее резко переменилась его творческая жизнь.

— Во внешнем рисунке вашей биографии театр не просматривается довольно долго. Детство в Амурской области, учеба в Тольяттинском политехническом институте, работа слесарем и инженером, потом журналистом и телеведущим… Театра в вашей жизни действительно не было все это время?

— Я пришел в театр, будучи совершеннейшим дикарем. Потому что театр, с которым я сталкивался до тех пор, если выражаться совсем лапидарно, был просто ужасным. Возможно, если бы я видел в детстве какой-то из театральных шедевров, все пошло бы по-другому. Но в Амурской области, а затем в Якутии, где прошли мои детство и юность, хороший театр взять было просто неоткуда. Потому я ориентировался на тот воображаемый театр, который сложился у меня в голове под влиянием литературы и европейского кинематографа. Впрочем, сейчас мне кажется, это было продуктивное невежество: такие же драматурги-варвары, как я, не подстраивались под существующий театр, а строили свой, как нам тогда казалось, абсолютно новый.

— С Тольятти связана ваша первая пьеса «Вычитание Земли». Чем был для вас этот город? Местом, подсвеченным юностью? Школой жизни? Или, может быть, досадной потерей времени? Как отозвались тольяттинские годы в дальнейшей вашей жизни и работе?

— Тольятти — это суровое место с точки зрения культуры. Индустриальный город практически без культурных и исторических корней, построенный для обслуживания гигантского автозавода. Об этом, кстати, и была написана пьеса «Вычитание Земли» — о жизни в одномерном городском пространстве, о желании выломаться из него, о заточенном в клетке спальных кварталов человеческом духе и фантазии. Хорошее, на самом деле, место для революционеров, какими мы себя, конечно же, считали. Не зная ни истории, ни культуры, мы переизобретали велосипеды и с пафосом давали новые имена открытым нами течениям в искусстве. Смелость, юность, глупость и желание изменить мир — всего этого было у нас в достатке.

— Сразу после учебы в мастерской Юрия Арабова во ВГИКе вы стали преподавать драматургию в нескольких учебных заведениях. Преподавание было вашим призванием?

— К моменту окончания ВГИКа я уже десять лет писал для театра и у меня был большой опыт работы. Но не желание учить затянуло меня в преподавание, а желание вернуть долг. Ведь меня в свое время в театр привели практически с улицы — сначала мой учитель, драматург Вадим Леванов в Тольятти, позже драматурги Михаил Угаров и Елена Гремина из Театра.doc в Москве. Мне хотелось помочь другим попасть в профессию точно так же, как в свое время помогли мне. Так постепенно и стал преподавать. Сначала на различных семинарах и курсах, а последние несколько лет в вузах.

— Активность вашего существования в театральной среде поражает воображение. Природа активности творческих людей всегда разная. Что значит эта активность, просто-таки реактивность для вас?

— Это сложно устроенный невроз, который не позволяет мне отвечать «нет», когда приходит очередное предложение поработать. А затем просто-напросто приходится отвечать за свои слова. Это следствие «комплекса самозванца». Мне до сих пор кажется, что я просто выиграл в лотерею двадцать лет назад и с тех пор каждый раз мне отчаянно везет. А сам я, конечно же, ни при чем, и когда-нибудь все это поймут. И вот, чтобы не раскусили, я влезаю во все новые и новые проекты. Правда, эта ситуация сохраняется уже много лет. Помните, как у Кэрролла: «Чтобы стоять на месте, надо бежать изо всех сил». С годами вроде бы начало появляться равнодушие — это возрастное, видимо, но война смела все, как весенний паводок, прорвавший плотину. Смыслы стали четче, боль пронзительнее, реальность и жжет, и леденит одновременно.

— Фестиваль молодой драматургии «Любимовка» занимает в списке ваших дел особое место — во всяком случае, по упоминаемости его в театральной среде. А что он означает для вас?

— Три года назад я и мои коллеги, с которыми мы делали фестиваль, — драматург Евгений Казачков и театровед Анна Банасюкевич — решили передать фестиваль новому поколению арт-директоров. «Любимовка» тогда была, как нам казалось, на взлете своего существования. И лучшего времени, чтобы уйти и передать дела, просто не было. Нам не хотелось подмять под себя фестиваль и сидеть на нем до конца жизни, как это часто бывает, — до тех пор, пока он не выдохнется или пока не настанет кризис. Нам было на кого, скажем так, не равняться. Кроме всего прочего, мы чувствовали, что за семь лет реализовали практически все свои мечты и желания по развитию фестиваля, а это значит, что ему нужна новая кровь и новая энергия. Новой команде сразу отказало везение: на следующий год после «передачи власти» случилась пандемия, а затем и война.

— И что происходит с «Любимовкой» сейчас, во время войны?

— Они огромные молодцы и справляются очень мужественно, если это слово справедливо для команды, половину которой составляют женщины. Впрочем, окончательно мы их не бросили, помогаем им до сих пор, и вместе с Евгением Казачковым я числюсь в попечителях фестиваля, это как бы запасной board. Опасаясь, что авторы за свои высказывания могут оказаться в опасности, «Любимовка» покинула Россию. Свобода слова там невозможна. Надеюсь, временно. Понятно, что это решение ставит существование фестиваля под угрозу, но мы думаем в том числе и о будущем. О свободной России, для которой не запятнавшая себя цензурой и сотрудничеством с властями «Любимовка» будет очень нужна. Надеюсь, «Любимовка» переживет эти времена так же, как тридцать лет назад пережила развал Советского Союза. Новые испытания соизмеримы с теми, что были в прошлом, но грядущие, возможно, затмят их все.

— Вы участвуете во многих проектах за границами России: в Румынии, в Принстоне. В Висбадене были куратором России на фестивале New Plays from Europe. Наверняка вы сравнивали российскую и европейскую театральную среду и шире — принципы и традиции театральной жизни, эстетики. Российский театр — европейский? Или национальное своеобразие перерастает в отдельность, отделенность? Как вы назвали бы то, что отличает современный российский театр от европейского?

— Вот здесь мне надо очень осторожно формулировать, потому что российский театр широк, как океан, и изменчив, как ртуть. Лет десять назад я бы сказал, что он более литературоцентричный, чем европейский. Причем это качество усиливалось соразмерно увеличению дистанции от Москвы. И в то же время он был не настолько зависим от драматургии, как англосаксонский театр, это был образец режиссерского театра. Но за последние годы случился расцвет совершенно различных форм театрального искусства в России — и горизонтального, и партиципаторного, и исследовательского, и разного другого. Сейчас, оглядываясь назад, можно с уверенностью сказать, что это был настоящий Золотой Век театрального искусства, когда российский театр ничуть не уступал лучшим мировым образцам. Теперь же мы имеем дело с новой реальностью и, видимо, с каким-то новым театром. С каким? Нам нужно больше времени, чтобы это понять.

— Ваши пьесы, будучи по природе своей абсолютно театральны, всегда остро социальны. Не приходилось слышать любимых снобами обвинений в «сиюминутности», «преходящести»? 

— У драматургии нет никакого другого времени, кроме настоящего. Даже у исторических пьес единственный адресат — это зритель, который пришел в театр здесь и сейчас. Даже пьесы прошлого отличаются в новых постановках не столько режиссерским решением, сколько своим взаимодействием с актуальной реальностью. И вообще, я не верю в существование «несоциальных» пьес. Что это такое? Филологические штудии? Красивый иероглиф на стене, значения которого мы не понимаем? А что тогда за стена, на которой он нарисован? Что там за ней? Приют для бездомных, вилла олигарха, однушка на окраине или здание государственного совета? Театр — это искусство контекста, а наш контекст — это время и общество.

— Театральный критик Ольга Вайсбейн написала о спектакле «Р.», который Юрий Бутусов поставил в театре «Сатирикон» (в главной роли Константин Райкин) по вашей пьесе, написанной по мотивам гоголевского «Ревизора»: «Не скажу, что сейчас (после 24 февраля 2022 года. — А. Б.) спектакль воспринимается принципиально иначе, скорее, ярче проявляет и проясняет, как мы дошли до жизни такой. Но отдельные сцены сегодня звучат острее, больнее, страшнее. Как, например, диалог Осипа с Хлестаковым, тот самый их спор о выборе поведенческих стратегий, где Осип призывает воспользоваться моментом, перехватить инициативу, ловить удачу, чтобы пробиться наверх, потому что чувствует в хозяине „напор“. Но Хлестаков выбирает вовремя „соскочить“, устраниться, в надежде тихо пересидеть, переждать, перетерпеть в надежде пережить злого барина. — А если следующий окажется хуже, то и его переживешь? А если не переживешь, то умрешь с надеждой, что переживут дети? А если детей отправят на войну „не за дом и не за баньку, а не пойми за что“, — мучает вопросами Осип. И зал замирает, стоит звенящая тишина, и ты понимаешь, что просто не можешь дышать от ужаса и безысходности…». Сейчас, когда после начала войны все житейские стратегии такого рода остались в прошлом, как вы их оцениваете? Какая из них была правильной — для творческого человека в частности — и была ли таковая вообще?

— Если мы говорим о драматургии, то, на мой взгляд, это не ее задача — указывать путь и правильные стратегии. Драматургия обслуживает кармические законы вселенной и показывает последствия неправильных или правильных выборов, но никогда не в дидактическом ключе. Если же вопрос адресован мне лично, то моя стратегия всегда складывалась из двух составляющих: не быть равнодушным и реагировать, а затем думать и формулировать. Потому что неосмысленные реакции могут завести нас куда угодно. За последние годы я видел много людей, которые агрессивно сопротивлялись критике реальности, в которой находятся. Это был и есть их способ закрыться от проблем. Много новоявленных «патриотов России» из числа тех, кому психологически легче укрыться под теплым одеялом пропаганды, чем постоянно и остро ощущать боль за свою страну. А если вы спрашиваете про «вообще»… Да кто ж его знает? Почему Пушкин не дописал «Дубровского»? Мне вот кажется, потому что не знал, чем закончить. А если Пушкин не знал, то уж мне куда! Кажется, что нет на нашем историческом отрезке стратегий кроме «сумы да тюрьмы», ведь эмиграция — та же самая «сума». Но, может, мы просто часть времени и не можем воспарить достаточно высоко, чтобы увидеть другие возможности?

— Шесть лет назад вы написали пьесу «Война еще не началась» — о том, как в личной жизни многих людей, ничем между собой не связанных, зарождается то, что станет большой войной. Что это было: смутное предчувствие или уверенность, что установившийся в России режим развяжет войну обязательно?

— Уже задним умом, думая, почему многое из написанного сбылось с высокий степенью точности, я пришел к выводу, что семена этих событий в том или ином виде присутствовали в том времени, которое я описывал. Если честно фиксировать происходящее, то очертания будущего отчетливо проявляются в литературном материале. И, соответственно, мы, имеющие «знание будущего», легко находим их. Такое объяснение, впрочем, годится и для многих других литературных «пророчеств».

— Когда война началась, вы написали, что чувствуете себя мышью, которая начала есть пирог ужаса, и ей предстоит съесть этот пирог до конца. И высказались против войны так резко, что это вызвало у театрально властного истеблишмента истерику: вас уволили из Школы-студии МХАТ, Александр Калягин потребовал вашего исключения из Союза театральных деятелей. Вам пришлось остаться в Финляндии, а в России на вас завели административное дело. Но, кажется, вы не сожалеете о том, что сразу публично заявили о нападении России на Украину как о преступлении. Тем более что в апреле написали и вовсе исчерпывающе: «Желаю полного и сокрушительного поражения российской армии, которая сейчас в преддверии светлого праздника Воскресения Христова начинает наступательные бои на востоке Украины. Верю, что чем значительнее будет это поражение, тем быстрее очнутся от своего позорного сна мои соотечественники. Украинцам желаю сил и мужества. Знаю, что ощущение внутренней правоты своего дела удесятеряет силы, пусть это произойдет и в этот раз! ХВ — Хуй Войне!». Как вы воспринимаете то, что в связи с этой прямотой происходит в вашей профессиональной и человеческой жизни сейчас? Как потерю всего и вся, то есть то, чего как огня боятся все театральные люди, из-за чего они в основном и становятся конформистами? Или как переход в новое профессиональное качество?

— Мне очень повезло, что я не тот, от кого зависят судьбы театрального коллектива. Возможно, если бы я был худруком театра, я бы рассуждал иначе. Но, с другой стороны, я всю жизнь избегал такой участи, стараясь оставаться свободным художником со свободной совестью. Даже наоборот: для моей профессии молчать или говорить то, во что не веришь, — это и есть профессиональная смерть. С этой точки зрения у меня и выбора никакого не было. Единственное, что я мог сделать, понимая, что молчать все равно не смогу, это покинуть страну, потому что хоть от меня и не зависят театры, но от меня зависит моя семья — моя жена и ребенок. Все остальное потери: дом, друзья, родственники, многолетние связи, карьера… Из всего этого я рассчитываю сохранить связи с людьми, для меня это важно. Тут, как всегда в последнее время, очень уместно добавлять, что это ничего не значит по сравнению с трагедией украинцев, которых бомбят российские войска в их собственных домах. Это совершенно справедливо, и в сравнении с их бедами мои беды ничего не значат. Но это не делает для меня ощущение личной потери легче или незначительней. И странно, если бы делало.

— У вас вообще нехарактерная для театральной среды стратегия и тактика поведения во время войны, да и по отношению к преступной власти в целом. Когда вы узнали, что департамент культуры требует снимать с репертуара спектакли по вашим пьесам, то сами попросили убрать ваше имя из афиш — в надежде, что спектакли таким образом сохранятся. Но это было и единственное, что вы сделали: никаких «я вне политики» и прочих принятых в среде культурных деятелей отговорок с вашей стороны не последовало. Это принципиальная бескомпромиссность?

— Тут у меня простое соображение: брошенным, растерянным, дезорганизованным и запуганным людям, которыми сейчас являются зрители моих спектаклей, по моему личному мнению, очень важно видеть что-то обратное тому, что показывают по телевизору. Я не могу бросить их с телевизором один на один, потому что иначе я помогаю «коллективному Путину», а не сражаюсь с ним. Я уверен, что спектакли по моим пьесам долго не просуществуют, — слишком уж они критически звучат для сегодняшнего дня, но пусть крышка захлопнется не сразу. И сколько есть света в театре — пусть он освещает лица людей, чтобы они видели: их много, тех, кто не согласен с происходящим. Я не верю в теорию, согласно которой, если людей загнать в цементный подвал и закрыть все двери и окна, то они взорвут подвал изнутри. Это произойдет, только когда у этих людей родятся дети, которые вырастут и взорвут подвал, потому что им будет тесно, они будут молоды, а стены к тому времени станут совсем трухлявыми. Но никак не раньше. А эти нынешние, без надежды и луча света, будут просто ложиться на цементный пол и умирать. Я знаю, что, когда я пишу в социальных сетях все, что думаю, я мало чем рискую дополнительно, мои выборы были сделаны давным-давно. Но еще я знаю, что есть специальные люди, которые отслеживают лайки на моих высказываниях, тщательно их документируют, а потом используют против людей, которые находятся в России. Это не фигура речи, я знаю, как минимум, о нескольких таких случаях. Поэтому, повторяюсь, моя бескомпромиссность и мой голос дается мне меньшей ценой, чем робкий шепот запертых в подвале людей. И с ними мое сердце.

— Недавно вы сказали, что война развеяла иллюзии либерально настроенных театральных людей о том, что их в России много и весь народ такой же. Вы были глубоко погружены в эту иллюзию? И тяжело ли переживать ее крах? 

— Да, такими были мои горькие мысли в начале войны. Но чем дольше идет война, тем больше я думаю о том, что мы до конца не знаем, что такое народ в России и сколько его на самом деле против того, что происходит. Ни в коем случае не хочу умалять мужество и героизм украинских солдат, это невероятно — то, что они делают на фронте, защищая свою Родину от оккупантов. Но еще я вижу, как воюет Россия, и вижу, что это типичная война из-под палки. А ведь по идее те, кто воюет, должны быть максимально мотивированы на войну. Что-то здесь не сходится, и что — покажет будущее, надеюсь, не такое далекое, как кажется.

— Еще одна важная ваша мысль: театральные худруки, которым кажется, что они, сидя тихо, переждут тяжелые времена, не понимают, что после того, как они «перезимуют», их просто не будет, потому что с ними не захотят иметь дело новые люди, которые придут заново строить русский театр. А эти новые люди просматриваются в театральной среде? Возможно, сейчас не время называть их имена, но есть ли они? 

— Они есть. Когда я говорил об этом, я имел в виду людей, которые еще не появились, которые только придут в разрушенное пространство и будут разбирать завалы. Но они уже сейчас есть. Внимательно за ними наблюдаю, восхищаюсь, переживаю за них, желаю удачи и надеюсь, что у них получится пережить эти времена. Сейчас для таких моральных ригористов в России страшные времена. Но советовать им «помолчать» — это то же самое, что советовать им умереть. Надеюсь на везение, на эмиграцию, на теорию хаоса, на то, что у тоталитарного государства будет много других забот, кроме уничтожения этих людей, и они останутся несмотря ни на что. Ну, а на что тут еще надеяться?

— Болезненные вопросы о своем нынешнем месте в театральной жизни Европы, о новом самоощущении, о возможности или невозможности работать вне российского театра, о наличии или отсутствии здесь зрителя для российских режиссеров и актеров… Удалось ли на них ответить вам или кому-то из тех, кого вы считаете значимыми для театра людьми?

— Если быть честным, то у русскоязычного драматурга в Европе практически никаких шансов. Но я не хочу на этом концентрироваться сейчас. Будущее меняется так стремительно, что упиваться безнадежностью — это какая-то слишком большая роскошь. Надо растить ребенка, обеспечить ему какое-то будущее. Есть близлежащие дела, которые надо решать, есть проекты, последние вспышки разлетевшихся по миру осколков российского театра. Это моя жизнь, и это не навсегда. А что сейчас навсегда? Сегодня я еще считаю себя драматургом и говорю, что это моя профессия. Такое вот ощущение.

— Сторонним наблюдателям кажется, что в связи с отъездом из путинской воюющей России большого числа тех, кто составлял театральную публику, не исключено появление за границей современного свободного русского театра. Вы считаете это возможным?

— Весь предыдущий исторический опыт отрицает такую возможность. Каждая из могучих волн российской эмиграции постепенно растворялась в Европе практически без остатка. Осколки оставались, а явления не было. Но есть и новые факторы современности, например, коммуникация и расстояния перестали быть такими значимыми, как в прошлом. Раньше эмигранты постепенно разучивались говорить по-русски, переходя сначала на «суржик», а потом и вовсе забывая язык. Сегодня я каждый день нахожусь в вербальном контакте со своими друзьями и коллегами через интернет. Как в таких условиях забыть язык? То же и с расстояниями. Если, к примеру, в Берлине или еще где-нибудь появится театр, где будут идти постановки на русском языке, для меня не будет большой сложностью прилететь на день из Хельсинки, чтобы посмотреть новый спектакль Кирилла Серебренникова или, например, Максима Диденко. Впрочем, увидим. Сегодняшние мы — это не персонажи драмы, как это было совсем недавно, а герои эпоса. Это значит, что исторические события влияют на нашу жизнь сильнее, чем наш личный выбор.