Спровоцировало гонение на славистику «новое учение о языке», явившееся плодом воспаленного сознания академика Н. Марра, очередной советский миф, объявлявший родственность славянских языков «буржуазной идеей», а славистику — буржуазной наукой. В «деле о славистах», первые аресты по которому проходили с конца 1933 года, все обвиняемые были признаны участниками контрреволюционной фашистской партии, ставившей главной целью свержение советской власти. Ее иностранные представители (в Чехословакии это Р. Якобсон, Н. Трубецкой и П. Богатырев) проходили по делу как руководители зарубежного русского фашистского центра Российской национальной партии. И если при наркоме Ягоде еще не были легитимизированы массовые расстрелы, хотя к подследственным «славистам» применялись не только жестокие психологические (в том числе угроза расстрелом), но и физические меры воздействия, то при Ежове многие дела были пересмотрены и стала применяться высшая мера. Арестовывали не только ученых-славистов, но и этнографов, искусствоведов, музейных работников и даже химиков и агрономов.

«Представить мирного и полностью углубленного в свою работу Петра Григорьевича в роли политического заговорщика могло только обезумевшее сознание»¹, — так писала позднее А. Б. Ботникова, оказавшаяся по распределению после аспирантуры МГУ в Воронежском университете в то время, когда там преподавал опальный Богатырев.

 

1940-е годы. Возрождение славистики

С началом мировой войны ситуация в отношении славистики несколько меняется.

 

Политическая конъюнктура, в 30-е годы способствовавшая уничтожению славистики, теперь стала иной: стояла задача сплочения славянских народов против фашистской агрессии. В самый тяжелый период войны были созданы Антифашистский славянский комитет и его орган — журнал «Славяне». Активно начали использовать всех уцелевших славистов...²

 

После возвращения в СССР в 1939 году Богатырев становится профессором МГУ и заведует кафедрой фольклора в Московском институте философии, литературы и истории. А в 1941 году защищает диссертацию о чешском народном театре. Чешский режиссер, композитор, поэт Э. Буриан как-то заметил, что Богатырев, иностранец, один знает о чешском театре больше, чем все вместе взятые чешские театральные специалисты³.

Во время войны Академия наук была эвакуирована в Уфу, но П. Г. Богатырев остался в Москве: «Мои все выехали в Башкирскую АССР, и я остался дома один. Скучать некогда: масса славистической работы всякого рода: консультации, статьи, лекции и т. д.»⁴. Затем все же попал в эвакуацию и в 1941—1942 гг. являлся профессором Свердловского университета, где читал лекции по русскому фольклору. После был вызван в Ашхабад, в 1942—1943 гг. заведовал кафедрой литературы Московского университета, находившегося там в эвакуации, а с 1943 года еще и кафедрой фольклора Ашхабадского педагогического института⁵.

В эти годы П. Г. Богатырев делает все, чтобы восстановить российскую славистику, которой вульгарная социология, «учение» Марра и карательные органы в 30-е гг. нанесли страшный удар. Многие ученые были репрессированы, другие были вынуждены эмигрировать. Поскольку отношение к этой области науки во время войны изменилось, в 1943 году открылась кафедра славянской филологии в МГУ, а в 1947 году в Академии наук вновь был создан Институт славяноведения (первый, существовавший в 1931—1934-е гг. в Ленинграде, ликвидировали во время кампании против славистов). В октябре 1943 года решением Высшей Аттестационной Комиссии П. Г. Богатыреву присуждается ученая степень доктора филологических наук, и в декабре того же года его утверждают в звании профессора по кафедре «русский фольклор». В этом же году Богатырев становится заведующим кафедрой фольклора МГУ (остается в этой должности до 1952 года) и секцией фольклора Института этнографии АН СССР (с 1944 по 1948). П. Г. Богатырев оказывается чуть ли не единственным ученым, профессионально занимающимся чешской и словацкой литературой, фольклором и народным театром.

Он берет на себя также работу с аспирантами МГУ, избравшими для себя эти специальности. Один из них, С. В. Никольский, закончил русское отделение филологического факультета МГУ, но так как возникла необходимость в новых специалистах по зарубежным славянским литературам, а любовь к чешской литературе была приобретена им еще в детстве, после чтения «Похождений бравого солдата Швейка», он становится аспирантом П. Г. Богатырева и позднее защищает докторскую диссертацию по творчеству К. Чапека. С. В. Никольский вспоминал о том, каким доброжелательным было общение Петра Григорьевича со своими учениками.

В это время Богатырев жил в районе Якиманки, в Голутвинском переулке. За консультациями к нему домой приходили «аспиранты, преподаватели, студенты-дипломники, переводчики, люди, интересующиеся этнографией, сценическим искусством, кукольным театром». П. Г. помогал всем, «и всех он встречал с каким-то особым, почти детским радушием, щедро и, пожалуй, даже с радостью делясь своими познаниями»⁶. И никогда студенты или молодые ученые не чувствовали ни малейшего превосходства или высокомерия со стороны учителя.

 

Как-то осенним вечером 1946 года я был у Петра Григорьевича на консультации, после которой меня усадили пить чай. Покинув гостеприимных хозяев, уже на троллейбусной остановке (она была рядом с домом) я спохватился, что оставил текст своей аспирантской работы. Тотчас вернувшись, я встретил в дверях подъезда Петра Григорьевича, который специально оделся и выходил на улицу, чтобы окликнуть меня и передать забытую работу, мне было двадцать четыре года, ему — пятьдесят три⁷.

 

«Еще не перевелись ученые чудаки...»

Все знавшие Петра Григорьевича говорили о том, что это был очень доброжелательный, приветливый человек, с прекрасным чувством юмора. Впрочем, известно множество смешных историй и из жизни самого П. Г. Богатырева. «Богатырев был классическим типом ученого того времени, когда еще не перевелись ученые чудаки»⁸, — писал о нем чешский филолог Ян Мукаржовский.

О рассеянности Петра Григорьевича ходили анекдоты. Один из эпизодов, относящийся еще к началу войны, вспоминает И. Эренбург в мемуарной книге «Люди, годы, жизнь».

Это был один из самых трагических моментов войны, когда немцы подступали к Москве. Настроение у всех было ужасное, состояние тревожное, людям требовалась хоть какая-то разрядка. И вот тогда П. Г. Богатырев, с которым Эренбург был знаком еще с 20-х гг., невольно всех и рассмешил.

 

Он разбирался куда лучше в старом чешском фольклоре, нежели в карте военных операций. Он ходил громко, как еж, — топ-топ. Пришел утром чрезвычайно веселый, сказал, что немцев скоро разобьют. <...> «Я ехал к вам, и кто-то — не просто, а военный — сказал, что армия Гудерьяна подходит к Москве. Много танков. Значит, немцев прогонят». Богатырев решил, что Гудерьян — армянин. Мы долго смеялись, а Петр Григорьевич помрачнел: «Но в таком случае здесь нет ничего смешного...»⁹.

 

П. Г. Богатырев обладал уникальным собранием художественной и научной литературы славянских народов, почти отсутствовавшей в книгохранилищах библиотек. Он с удовольствием давал читать книги всем, кто в них нуждался. Маленькая квартира Богатырева была заполнена книгами так, что они размещались не только на полках, но и «лежали на пианино и под ним, стопками поднимались во всех углах у стен»¹⁰. Многие из гостей, бывавших в доме у Петра Григорьевича, помнили его прекрасную домашнюю библиотеку, а также и то, как для поиска книги на верхней полке под потолком он использовал... театральный бинокль.

 

Петр Григорьевич отличался фантастической рассеянностью; часто после первых безуспешных поисков он вооружался театральным биноклем, вставал посреди комнаты и начинал шарить взглядом по корешкам книг на полках. Вскоре, взяв второй бинокль, к нему присоединялась супруга Тамара Юльевна. Картина была столь трогательной и уморительной, что стоило усилий не рассмеяться¹¹.

 

А. Б. Ботникова, работавшая с Богатыревым в Воронежском университете, вспоминала:

 

Ему дали комнату в том же общежитии, где обитала и я. В первое же утро он постучал ко мне. Вид имел весьма озабоченный, сказал, что вилка электрической плитки, на которой он намеревался вскипятить себе воду для чая, не входит в розетку. Иду к нему. На столе — куча бумаг. На полу — электрическая плитка. Около розетки радиосети бессильно висит вилка провода. Недоразумение улажено.

Его рассеянность замечалась всеми. Он мог прийти в университет в разных башмаках, с одной завороченной штаниной. Беспрерывно что-то терял, забывал или уносил по ошибке¹².

 

Эти истории, вызывающие улыбку, могли бы быть признаны читателем трогательными и забавными, если бы действие последней из них не происходило в Воронеже, где Петр Григорьевич вынужден был работать после увольнения из московского университета.

 

Борьба за чистоту советской фольклористики

В своих воспоминаниях В. Г. Смолицкий, студент филфака с 1946 по 1950 год, говорит об особом демократизме заседаний кафедры фольклора, которой руководил П. Г. Богатырев, и семинарских занятий с его участием.

 

Их атмосфера предполагала общее доброжелательство собравшихся, доброжелательство, которое, в свою очередь, предполагает принципиальность и уважение друг к другу. Одинаковое «право слова» имели все: и студенты, и преподаватели, и гости (бывшие выпускники, известные специалисты), которых всегда на заседаниях кафедры было множество.

Вел заседания кафедры сам Петр Григорьевич. Он обращался ко всем и каждому, и легче было выступить, чем отказаться от слова. Каждый имел возможность сказать все, что он думал по существу обсуждаемого вопроса или документа¹³.

 

В то же самое время в университете устраивались и другие «заседания» с участием преподавателей и актива студентов. На одном из них, в частности, разбирался донос на Богатырева, написанный его коллегой, преподавателем белорусской литературы, замдекана С. В. Василенком. Главное обвинение состояло в том, что ученый политически себя скомпрометировал (вероятно, подразумевались долгие годы жизни в Чехословакии).

В 1948 году, в разгар борьбы за чистоту советской фольклористики, ее критика выносится на заседания в Институте этнографии АН СССР. На одной из таких проработок в феврале 1948 года обсуждался «функционально-структуральный метод» Богатырева.

 

Проф. П. Г. Богатырев во вступительном докладе рассказал о методе, которым он пользовался в своих работах по этнографии и фольклору, и о возможностях его применения при изучении фольклорных произведений. По утверждению докладчика, изучение функций и их структуры следует рассматривать как методику, отнюдь не противоречащую методу диалектического материализма <...>. Большинство же выступавших в прениях совершенно правильно указали, что <...> функциональная школа, широко распространенная в современной буржуазной этнографии, по самой своей сущности противостоит методу марксизма-ленинизма¹⁴.

 

Против Богатырева выдвигаются обвинения в том, что его научные взгляды близки функциональной школе Б. Малиновского, виднейшего британского этнографа и антрополога польского происхождения.

 

Богатырева обвиняли в том, что он пропагандирует антиисторическую концепцию, предлагая изучать «функции» в отрыве от исторического процесса и классовой борьбы; отрицает «пережитки», т. е. борьбу старого с новым; <...> использует термин «функция», не имеющий определенного значения; исключает возможность «активного, действенного отношения к изучаемым явлениям», подменяя его бесстрастной констатацией фактов; исключает «изучение идейного содержания произведения», которое «дробится на абстрактные функции»¹⁵.

 

П. Г. Богатырев называет среди своих предшественников А. Н. Веселовского и Л. Леви-Брюля. Это был открытый и смелый шаг, если иметь в виду, что Веселовского в это же самое время обвиняют в формализме, а теории первобытного мышления Леви-Брюля приписывают то, что она «служит человеконенавистническому расизму и неприемлема ни в целом, ни в частностях для советских ученых»¹⁶.

 

Увольнение и начало работы в Воронежском университете

П. Г. Богатырева увольняют из Института этнографии за систематическое невыполнение плана работы и ошибочные антинаучные позиции, а позднее, в 1952 году, и из МГУ. Положение усугублялось обвинением, выдвинутым против его сына, Константина, арестованного по статье 58-10 (контрреволюционная пропаганда и агитация) и 58-11 (организационная контрреволюционная деятельность). «Ему инкриминировали, — пишет Смолицкий, — ни много ни мало подготовку государственного переворота и покушение на Сталина»¹⁷. Константина приговаривают к смертной казни, но заменяют ее 25 годами лагерей строгого режима.

Именно тогда по приглашению одного из своих бывших учеников, С. Г. Лазутина, П. Г. Богатырев и становится профессором Воронежского университета, где преподает до 1959 года, продолжая жить в Москве и приезжая в Воронеж для чтения лекций. И вот каким его запомнили коллеги по Воронежскому университету:

 

Преданный науке, он не слишком заботился о своей известности. Вообще был удивительно скромен. Никогда не поучал, никогда не демонстрировал своего превосходства, неизменно держался в тени, остерегаясь кому-либо навязывать свое мнение. Казалось, даже не считал себя крупным ученым. И лекции читал суховато, ровно, ни интонацией, ни голосом не стремясь выделить главное. Желания привлечь внимание аудитории каким-нибудь эффектным рассказом у него явно не было. Раза два я побывала на его лекциях. Не все студенты слушали его. А он явно не стремился к тому, чтобы слушали все. И это, как я понимаю, не из пренебрежения к аудитории, а, как это ни парадоксально, из уважения к человеческой свободе. Он вообще был очень терпим и никому ни себя, ни свое мнение не навязывал…¹⁸

 

Несмотря на опальное положение, Богатырев не отвергает функциональный принцип научного исследования, который утверждался еще в 20-е гг. в Московском и Пражском лингвистических кружках; под редакцией Богатырева издается учебник «Русское народное поэтическое творчество», в котором не раз используется термин «функция». В эти годы он много переводит из славянской литературы, выходят книги с его предисловиями и комментариями: сборник болгарской народной поэзии, «Старинные чешские сказания», пьесы Й. К. Тыла.

Конечно, для такого крупного ученого необходимо было более просторное поле деятельности. Благодаря хлопотам заместителя директора Пушкинского дома В. Г. Базанова и участию Д. С. Лихачева появилась перспектива занять должность заведующего сектором народного творчества, но кандидатура Богатырева была отклонена. Лишь в течение полутора месяцев, до 1 января 1958 года, он числился в Пушкинском доме старшим научным сотрудником. С 1958 по 1963 год П. Г. Богатырев — старший научный сотрудник сектора народнопоэтического творчества Института мировой литературы им. А. М. Горького АН СССР, с 1960-го — член Ученого совета Института славяноведения АН СССР. И только с 1964 года ученый смог возобновить работу в МГУ в качестве профессора филологического факультета. Это были годы активной научной деятельности.

 

П. Г. Богатырев воплощал в своем лице как бы живую историю семиотических исследований: участник Московского лингвистического кружка, участник Пражского лингвистического кружка, он своим сотрудничеством активно способствовал тому подъему семиотических штудий, который стал заметно ощущаться в отечественной науке с начала 1960-х годов. В 1962 году он принял участие в московском симпозиуме по структурному изучению знаковых систем, а в дальнейшем сделался активным участником семиотических встреч в Тарту. Во второй, третьей и четвертой Летних школах по изучению вторичных моделирующих систем (в Кяэрику) он принял личное участие, выступал с докладами, сообщениями, участвуя в обсуждениях и беседах¹⁹.

 

И снова Прага

Во время «оттепели» не только был реабилитирован сын Петра Григорьевича, но и у самого ученого появилась возможность выезжать за границу, в частности в Чехословакию. В 1960-е гг. Богатыреву не раз доводилось бывать в Праге. Так, в 1960 году после долгих лет разлуки произошла его встреча с профессором Мукаржовским, возглавлявшим в то время Институт литературы Академии наук. «Как только я увидел в глазах обоих слезы, — вспоминал чешский ученый-медиевист Ярослав Колар, — то тут же исчез, понимая, что слез может быть еще больше и им свидетель не нужен»²⁰. В этот приезд Я. Мукаржовский показывал Богатыреву свой институт, представил коллегам и назвал одним из выдающихся фольклористов мира.

В 1962 году в Москве было образовано Общество друзей Ярослава Гашека, функционировавшее как секция Общества дружбы с Чехословакией. Одним из первых председателей этого Общества был переводчик «Похождений бравого солдата Швейка» П. Г. Богатырев.

Чешские ученые-фольклористы высоко ценили научные труды П. Г. Богатырева, и в 1968 году ему была присвоена степень почетного доктора Карлова университета. Б. Бенеш вспоминал, как по этому случаю его поздравляли чешские коллеги:

 

...устроили в доме иностранных гостей университета импровизированное чествование: бутерброды, вино, кофе — все, что могли приобрести на скорую руку, только... не было чем есть и из чего пить. Я побежал в писчебумажный магазин и купил там салфетки, а в соседнем ларечке добыл четыре стакана для вина и чашки для кофе. Петр Григорьевич не уставал повторять: «Никогда я еще не участвовал в столь сердечной и дружной „вечеринке“»²¹.

 

В том же году с 7 по 13 августа в Праге проходил VI Международный съезд славистов. П. Г. Богатырев читал на нем доклад «Художественные средства в юмористическом ярмарочном фольклоре». В эти годы зрение П. Г. катастрофически ухудшалось, нужны были очки со сложной оптикой. Друзья и знакомые сделали все возможное, и Петр Григорьевич оказался на приеме в поликлинике Союза писателей. И как радостно было узнать, что с отцом консультировавшего его доктора Сметанки, профессором-филологом, он был дружен еще до войны.

Все это происходило до драматических событий августа 1968 года. В один из дней своего пребывания в Праге супруги Богатыревы и чета Якобсонов в сопровождении чешского коллеги Б. Бенеша возвращались пешком после концерта старинной музыки в костеле святого Йиржи в Пражском Граде и на Староместской площади у памятника Яну Гусу услышали пение молодых людей. Петра Григорьевича оно очень заинтересовало, но его жена, Тамара Юльевна, стала его предостерегать, чтобы он ни в коем случае не подходил к музыкантам ближе. Чешский коллега очень удивился:

 

«Вы ведь в Праге летом 1968 года, у нас все иначе, чем у вас, чего же нам бояться?» На что услышал ответ: «Если у нас подобная группа молодежи начинает петь на улице, то подходят милиционеры и их разгоняют или задерживают»²².

 

Через неделю, 21 августа, в Прагу вошли советские танки. Состояние Богатыревых было близко к паническому. После истории с арестом сына отношения семьи с советской властью заметно осложнились. Рано утром Петр Григорьевич позвонил своему чешскому другу и коллеге Владимиру Крестовскому и попросил срочно приехать в гостиницу «Центральная», где была размещена советская делегация во время съезда славистов.

 

Я сразу поехал в «Центральную», расположенную в центре города. Но попасть туда из-за обилия танков на улицах было непросто. Я добрался до гостиницы часам к восьми, у Богатыревых был упакован уже весь багаж. Я предложил переехать и пожить пока у нас. Они с благодарностью согласились. <...> За завтраком Тамара Юльевна извинялась, что они устроили такую панику, но у них, к сожалению, есть уже свой опыт общения с «советской властью»²³.

 

В Москву Богатыревы вылетели 8 сентября. А 17 сентября П. Г. написал Владимиру Крестовскому письмо:

 

Дорогой Владимир Иванович!

Благополучно прилетели 8-го в Москву. Дома нашли все в порядке. Сын нас ждал с большим нетерпением.

Мы часто и с глубокой благодарностью вспоминаем Вас, дорогой Владимир Иванович, Вашу милую жену Николетту, всю вашу семью. Вы были так трогательно заботливы и внимательны к нам. <...> Постепенно наша жизнь входит в колею, я уже занимаюсь с аспирантами, а завтра начну занятия в семинаре. <...> Еще искренне благодарим Вас и Вашу жену за гостеприимство.

Сердечные приветы всем от Тамары Юльевны и меня. Искренне Ваш П. Богатырев²⁴.

 

В 1969 году П. Г. Богатырев вновь приезжает в Прагу на Международный конгресс кукольников. Я. Колар, по инициативе которого научные труды ученого были опубликованы на чешском языке, вспоминает замечательный эпизод, так много говорящий о необыкновенной личности Богатырева.

 

На стенах домов еще заметны были следы от стрельбы советских танков в прошлом 1968 году. Я вспомнил по этому поводу шутку из разряда «черного юмора» и сказал: «Господин профессор, я говорю вам это не как русскому, а как исследователю народного юмора, откликающегося на разные ситуации. Видите выбоины на стене Национального музея, у нас они брели название „фрески эль Гречко“». И Богатырев заплакал. Очень я себя бранил за этот свой поступок²⁵.

 

В последние годы П. Г. Богатырев почти потерял зрение, мог читать только при ярком солнце, но продолжал интенсивно работать и очень часто прибегал к помощи студентов и соискателей, которые ему читали тексты диссертаций и авторефератов. Один из студентов Петра Григорьевича, В. Г. Смолицкий, вспоминал:

 

Так было и со мной. Помню, как я разделил чистый лист пополам, чтобы отмечать плюсы и минусы работы, и стал ему читать. В какой-то момент он остановил меня и попросил на половине с минусом записать «замечание». Через несколько минут он попросил записать нечто со знаком плюс. Так был прочитан весь автореферат. Я снова читал ему все отмеченные плюсы и минусы, а он диктовал мне отзыв.

Был и один «трагический» случай, когда Петр Григорьевич во время чьей-то защиты вышел на кафедру, чтобы поддержать диссертанта, и, одобрив диссертацию, стал делать «замечания». Но потом так увлекся, что к концу своего выступления сам понял, что провалил человека, которому симпатизировал²⁶.

 

Homo ludens

Молодые ученые всегда могли рассчитывать не только на профессиональную, но и просто человеческую поддержку Петра Григорьевича. Так однажды он успокаивал свою аспирантку Н. М. Ведерникову, которая была огорчена из-за одного голоса «против» на защите ее диссертации, напомнив ей, что в Древней Греции единогласное голосование не считалось действительным. «Не огорчайтесь, если вы чего-то не знаете, я, например, не могу отличить гриб от поганки»²⁷.

Юмор не раз выручал и самого Петра Григорьевича. Вспомним, как блистательная декламация пушкинского «Гусара» дала ему возможность дальнейшего образования в гимназии, а после и в университете. Начиная с дипломной работы, посвященной шуточным жартам и фацециям, юмор в народном театре, ярмарочном фольклоре станет предметом его научных исследований.

 

Homo ludens во плоти, он вообще любил игры всякого рода: и театральные, и народные, и любительские. Игра была его естественным состоянием, его стихией. В доме Богатыревых была целая коллекция кукол. Особенно гордился он Гурвинеком — персонажем чешского театра марионеток. В праздничные дни у Богатыревых играли в шарады. <...> В числе «актеров» бывали и сам Петр Григорьевич, и Костя, однажды видела я и В. Б. Шкловского, изображавшего языческого бога, видимо, Вакха. Он сидел, увенчанный вместо виноградных лоз чем-то вроде елочных гирлянд. Бог — составная часть фамилии «Богатырев». Остальную часть образовывала группа гостей, скакавшая по комнатам с оглушительным ревом и еще нестройно распевающая «аты-баты, шли солдаты». Бог — аты — рев. Как-то на одном из дней рождения Петра Григорьевича в их крохотной квартирке на Якиманке (хотя в ту пору улица носила имя Димитрова, они именовали ее по старинке) разыгрывалось не припомню какое слово, но составной частью его был «кит». И сейчас невозможно без улыбки вспоминать, как «натурально» представлял Петр Григорьевич кита. Он лежал на животе на полу и, держа над головой маленькую детскую клизму, пускал из нее вверх струю, ничуть не боясь вымокнуть. Смеялись все, он же оставался серьезным и сосредоточенным²⁸.

 

Вспомним также, как в самые непростые времена, после ареста сына, увольнения из Института этнографии, а затем и из университета, Петр Григорьевич Богатырев, вынужденно ставший профессором Воронежского университета, произнес: «Похож я на Швейка?»