Павел Сергеевич Поляков (1902―1991) ― казачий поэт, публицист, писатель, переводчик. Родился на хуторе Разуваев в станице Островская Усть-Медведицкого округа Области Войска Донского (ныне Волгоградская область). Принадлежал к старинному казачьему дворянскому роду. С 16 лет сражался против большевиков в рядах Донской армии, затем в армии генерала П. Н. Врангеля. С 1920 года в эмиграции в Турции, позднее в Королевстве сербов, хорватов и словенцев. Учился в Донском кадетском корпусе в Билече (Герцеговина), продолжил образование в Белградском университете на отделении филологии философского факультета. В 1926 году стал членом творческого объединения «Литературная Казачья Семья» (Чехословакия). Много публиковался в чехословацких эмигрантских изданиях: «Вольное казачество», «Казачий сполох», «Казачий путь», «Тихий Дон» и др. Перевел на сербский язык сказку «Конек-Горбунок» П. П. Ершова, «Сказку о царе Салтане» А. С. Пушкина, «Вечера на хуторе близ Диканьки» Н. В. Гоголя.

В журнале «Русское слово» (№ 7/2019) были опубликованы стихи Павла Полякова и его поэма «Дядя Янош». В этом номере мы представляем фрагмент незавершенного романа П. Полякова «Смерть Тихого Дона» ― грандиозной эпопеи о жизни казачества, его трудной судьбе и славной истории. Роман захватывающе интересен, безусловно может быть отнесен к большой литературе, и мы горячо рекомендуем его к прочтению.

Все происходящее видится глазами главного героя ― мальчика-казака Семена. С раннего детства усвоил он важнейшее знание ― вольное казачество сильно своей любовью к свободе и умением за нее постоять. «Тоска по вольному краю» преобладала в настроениях автора, когда он вынужденно оказался в эмиграции.

В наставлениях отца и деда главного героя, в их рассказах об истории казачества не раз повторяется и еще одна мысль. Сравнивая два народа, казачий и русский, казаки недоумевают, почему русские живут с рабской психологией, почему, даже обретя после отмены крепостного права свободу, они продолжают оставаться «холопами» и «холуями»:

«Еще одно упомни ― сплела нас вера наша православная с народом русским еще от Азова. Большой народ, способный, а всю, как есть, жизнь свою, в отличие от нас, казаков, в рабстве прожил. Освободили его, верно ― освободили, еще лет сто надо, чтобы забыл он крепостное право. Вот и сидит у мужиков этих в душе неизжитая злоба и обида, как та рана кровоточащая, и, помня все это, сохранили они дух холуйский. И как дух этот теперь вытравить, тут здорово мозгами раскинуть нужно».

Как видим, прошло уже куда больше ста лет («живи еще хоть четверть века ― все будет так»), а российское население все еще пребывает в рабстве. Тысячи «холопов» покорно следуют приказу и отправляются в Украину убивать, разрушать дома и целые города, мародерствовать. И продолжают ненавидеть всех, для кого свобода и независимость есть образ мысли и жизни.

Сильны казаки своим стремлением к воле, сильны и вековыми традициями. Вот как дед наставляет своего внука Семена:

«Ну, порядки наши народные казачьи, обряды все, как святыню блюди ― их люди наши за сотни лет, кровавых лет, правилом своей жизни сделали, обвыклостью всего порядка нашего».

Мы побываем на хуторе Разуваев, родине Павла Полякова, и посмотрим, как казачий народ готовится к рождественским празднованиям и встречает Новый год.

…Целый месяц проплакало небо. Становилось все холодней и холодней, смеркалось рано. Дом топится с раннего утра, на дорогах и на дворе всюду огромные лужи, развезло окончательно. Ни души нигде не видно. Беспрестанно сеет мелкий, нудный, бесконечный дождь. Глаза бы ни на что не глядели…

И вот проснулись все как-то утром рано, глянули в окно и радостно обомлели: широкими, мягкими, как бабочкины крылья, белыми хлопьями, тихо, бесшумно падал густой снег. Всю ночь, видно, шел он, пушистый и до боли слепящий глаза. Весь двор, сад, крыши, берега речки, черной и неприветной, все луга, вся степь покрылись ровным искрящимся покровом. Еще вчера с вечера, когда уже вместе с курами спать идти собирались, сказала бабушка, что на дворе будто легкий морозец придавил. Никто не обратил на ее слова внимания. Но сегодня, глянув в окно, пришел Семен в телячий восторг: «Снег! Снег! Ур-р-ра-а! На санках кататься, в снежки играть, на щук подо льдом рыбалить! Рождество заходит».

На дворе ждут его и Жако вся собачья компания. Вежливо улыбаясь, быстро и деловито обнюхивает Буян дрожащего, как цыган, Жако. Но и Жако в долгу не остается и тоже спешно удостоверивается в наличии знакомых запахов. Все в порядке лишь тогда, когда все они заканчивают свою китайскую церемонию.

Кататься на салазках лучше всего у тети Агнюши. Там, где построила она свой хутор, вольно когда-то текла Ольховка¹, подмывая крутой правый берег. Но запрудили ее повыше того места при постройке мельницы высокой плотиной, прорыли канаву и остались теперь у тетиного хутора лишь отдельные озерца, густо заросшие камышом и кугой², еще гуще населенные всяческой рыбой и тьмой лягушек. С годами поосыпался крутой берег. В одном месте велела тетка прорыть в гребне его широкую канаву, а землю из выемки кидать под обрыв. <…> Слава об этой дорожке для санок дошла сразу же до разуваевских казачат и по воскресеньям появлялись они толпами, закутанные в платки и шали, одетые в шубы и полушубки, в кацавейки и бабьи кофты. И целый божий день гудел лес за речкой от звуков веселого детского смеха.

У Семена, Мишки, Муси, Вали и Шуры, у всех есть салазки. Самые щегольские, с высоким задком и ковриком, принадлежат Мусе и Шуре. Мишка, отправившись в катух³, смастерил из навоза, смешав его с соломой, роскошную круглую ледянку, через два часа замерзла она на морозе, как камень.

<…> Высока гора и крута. Змейкой вьется хорошо запорошенная дорога. На крутом ее повороте, специально сделанном, легко можно вывалиться, но если салазки пролетели удачно, то несутся они в луг, пролетают его молнией, попадают на лед широкого речного старого плеса и останавливаются, лишь врезавшись в заросли камыша на противоположном берегу.

Речка, кажись, не дюже-то сегодня замерзла, возле мельницы черная она. Придется и тут на этот раз править салазки, заворачивая в сторону от берега. А ну — кто первый? Все собаки здесь, прыгают, лают, носятся по снегу, как оглашенные, только один Буян остался дома — должен же кто-то о собственном хуторе беспокоиться! Ага — вон вылезает из-под салазок вечно терпящий аварии Воля, вон, хохоча, выпрастывает из камыша свои салазки Муся, а вот, глянь-глянь, уже стоят тетя Агнюша и гувернантка на самом гребне, ах, и понеслись они под откос, визжа и смеясь, так же, как и дети. Раскрасневшееся лицо француженки, весело перекликающаяся с детьми тетя, лающие и прыгающие собаки, облака снежной пыли, подтянутые несущимися вниз санками и вдруг выглянувшее из-за серых туч светлое, слепящее, холодное солнце. И никто не желает слышать сердитый голос кухарки Агафьи, кричащей, что обед давно готов, что очень даже просто щи простыть могут. Часы-то давно двенадцать пробили!

Никакой тебе сегодня чинности за обедом, никаких там — мерси бьен — при всяком повороте. Сегодня и Мишка приглашен вместе с ними откушать. Никогда он еще в жизни своей у бар не обедал, из отдельной тарелки есть ему еще не приходилось, да и маленькая она такая, что выхлебывает он ее моментально. Опорожнив подряд три тарелки щей, на вопрос тетки, не хочет ли он еще, отвечает быстро и решительно:

— Га! Чого ж пытаетэ, я ж тики разъився!

И уплетает еще две тарелки к бесконечному удивлению высоко поднявшей брови француженки.

Всю степь снегом завалило, ни проходу тебе, ни проезду. Раз в неделю посылают Матвея в Ольховку⁴ конным, почту привезти, узнать хочется, что в свете белом делается. Газету получить, журналы перелистать, ох, как хорошо, у теплой печки, сидя у заузоренного морозом окна.

В доме давно уже поговаривают о том, что пора бы Матвея на станцию Арчада⁵ за елкой посылать, там елки у лесничего достать можно, у того, что вместе с дядей Андреем в одном с ним полку служил. Он уважит. Да ведь езды-то туда и обратно поболе двухсот верст! Но что же это за Рождество без елки?

Долго советовались, призывали и Микиту, и Матвея, и решили — ехать Матвею. Написал дядя Андрей односуму⁶ своему письмецо, «барашка в бумажке»⁷ приложил, расспросили в Ольховке и в Разуваеве, не едет ли кто на Арчаду, чтобы не одному Матвею в такую страсть отправляться. Еще метель запуржит, да собьется он с дороги, а ведь там — степь, вешки-то стоят али нет, кто их знает, не дай Бог, замерзнет Матвей в степи, нет, такого греха на душу никто брать не хочет.

Все хорошо прикинуть надо, о всем по-хозяйски умом раскинуть, по-людски все решить, а не так, с кондачка, скотину и человека мучить.

Хорошо, что заранее подумали. Оказалось, что поедут из Ольховки на Арчаду украинцы целым обозом за товарами какими-то. Ну, слава Богу, а то бабушка не соглашалась, чтобы Матвей один в такую дорогу ехал. Теперь все в порядке. Пятнадцатого декабря выедут, к двадцатому назад поспеть должны…

<…> — Господи Иисусе Христе, — при каждом порыве ветра бабушка крестится и смотрит на иконы, — спаси нас, грешных, и помилуй. Шутка сказать, послали человека за елкой, три дня об нем ни слуху, ни духу, уж не сбился ли с дороги? В такую погоду, да в степи очень даже просто и замерзнуть можно! Ох, грехи наши, пречистая Мать Богородица…

Дедушка откладывает газету, которую, не читая, листает он добрых полчаса.

— Ты, Наталья, не дюже. Все под Богом ходим. А Матвей твой вовсе не такой дурак, чтоб замерзнуть. Поди, сидит где в теплой хате, твою водку пьет. Што ему, в первый раз, што ли, в мятель по степи ездить? Да-а, метет, что и говорить, этак и до Рождества не уляжется. Коли завтра дуть не перестанет, будет еще три дня нести, а за шесть дней не уляжется, все двенадцать продует. Такой уж порядок Илья-пророк завел, никуда не денешься. А теперь, от пустых мыслей — на насест, утро вечера мудренее.

Утром, день это Семеновых именин, остается он в кровати немного подольше. Метель пуржит с такой же силой, как и вчера, Жако и не думает вылезать из-под одеяла, пригрелся, видя прекрасные собачьи сны. Слышно, как открыли в коридоре дверцы «голландки» и накладывают туда дров. Видно, нынче все проспали. Погружается Семен в чтение. Но вот проснулся и Жако, вылез наружу, сладко зевнул, показав розовый язык, и спрыгнул на одеяло. Теперь ничего не поделаешь, вставать надо.

В столовой давно уже все сидят за утренним чаем. Бабушка и мама одеты по-праздничному, отец и дедушка в синих щегольских чекменях⁸. Господи Ты, Боже мой, да ведь это же такой парад по случаю дня рождения внука! У его тарелки горка пакетиков, перевязанных цветными лентами, в углу столовой почему-то лежит большой, затянутый крепкой веревкой, рогожный тюк. Доброго утра желает внук сначала бабушке, потом дедушке и, наконец, отцу, все крестят его и целуют, а мама долго не выпускает его головы из своих рук, целует и вдруг весело смеется:

— Будь же здоров на десятом году жизни! Последний это твой вольный год. Отвезем тебя на будущую зиму в Камышин, пора за науку браться, а теперь — закуси-ка, да глянем, что тебе ангел твой за ночь припас.

Дедушка наливает всем наливки:

— А как вы думаете, не выпить ли нам по сему, столь выдающемуся случаю?

Бабушка сегодня не сердится:

— Ну, дай Бог, внучек, счастья, здоровья и многолетия, а нам от тебя радости и утешения!

Дедушка пьет, морщится для порядку и мотает головой:

— Что ж, не будем томить долгим ожиданием, эй, Мотька, тяни-ка вон ту штуку сюда поближе!

Наклоняется дед к большому свертку в рогоже, быстро его развязывает, и ахает Семен от восторга: новенькое казачье седло лежит перед ним, тускло светя перекинутыми через подушки стременами.

Не успевает он перевести дух, как видит: из длинной связки появляются прекрасные, длинные, точно такие, как у отца, бамбуковые удилища.

Бабушка дарит ему теплую шапку с наушниками, мама новые, по мерке сваленные валенки, подшитые черной блестящей кожей, чтобы не промокали.

Мотька связала варежки, кухарка две пары чулок, шерстяных, толстых, теплых, как голландская печь. Теперь без страху можно на щук ходить и ушей не отморозить, и ноги зябнуть не будут.

Мельник искусно вырезал деревянный кораблик-парусник, служил он когда-то во флоте, дело это понимает, не кораблик, а загляденье.

От тети Агнюши привезли новые шаровары с лампасами, гимнастерку, пояс с набором и хромовые сапожки, дядя Петя послал казачью фуражку с кокардой. Тетя Мина приготовила огромный баумкухен⁹, дядя Андрей набор блесенок и крючков.

Совершенно растерявшись от множества подарков, узнает задыхающийся от счастья именинник, что велено ему после завтрака немедленно пройти в конюшню. Переодевшись в полный казачий костюм, спешно окончив завтрак, отправляется он в сопровождении отца и деда на конюшню и с удивлением смотрит в стойло направо — стоит там молодая рыжая кобылица, жует сено, косится на вошедших карим глазом. И тут же сообщают ему, что звать кобылу Маруськой и что подарок это ему от дяди Воли с тетей Верой и двоюродных братьев, пусть по-настоящему верхом ездить учится. Казак он аль нет?

Дед сует ему куски сахара, кладет он их на свою ладонь и протягивает Маруське. Быстро теплыми мягкими губами аккуратно забирает она сахар, хрумкнув, жует, кивая головой, и, немного повернувшись поближе, переступив, снова глядит на ладонь с новой порцией. Тут же, на столбе, висит новая щегольская уздечка — только зануздать да вести. Да когда же эта проклятая метель кончится? Чуть ли не до обеда остается он в конюшне. Скормил Маруське весь сахар, под присмотром Ваньки-Козла, когда-то в гусарах служившего, почистил Маруську и стойло так, как это на военной службе полагается, и озлился на Мотьку, пришедшую тащить его на обед.

— Ну ось, панычку, тэпэр вы справжний козак. В цьому роци коня здобулы, а у наступному женыться вам трэба!

Мотька хохочет и бежит к дому. Гонится он за ней и не на шутку злится — да никогда в жизни не станет он жениться. Вон и дедушка всегда говорит, что с бабами только колгота одна. Бестолковый народ. Дура Мотька, вот что.

Шум ветра и гул метели продолжались неизменно, жалобно скрипнули ставни, завывает ветер в трубах. Бабушка закрестилась:

— Никак нам Бог кого-то в непогодь посылает!

Хлопнула наружная дверь, в кухне кто-то глухо забубнил, послышались радостные восклицания, распахнулась дверь в столовой и с еще обмерзшими усами и бровями предстал перед сидевшими за столом, в одних белых чулках, красный от мороза Матвей.

— Добрый вечер! Во, притрюхал я помаленьку.

Молча наливает дедушка чайный стакан водки и подает приехавшему:

— С прибытием тебя, приложись-ка со страхом Божиим.

Обломав лед с усов, истово крестится Матвей на иконы, медленно берет стакан и спокойно, как воду, глоток за глотком, пьет водку.

Семен срывается с места, удостоверяется на дворе, что в санях лежат елки, а Мотька тащит его в дом; вспоминает он, что пообещала бабушка рассказать ему сказку, идет в свою комнату раньше обычного. Укладывается в кровати один — Жако на половичке, мама в ногах сына, а бабушка в кресле. Можно и слушать...

 

<…> Освободив стол от скатерти, навалил на него Семен разноцветной бумаги, картона, фольги и лент и клеит для елки цепи и бомбоньерки. <…> Отец исчез в гостиной, это он свечи зажигать пошел. А какой дедушка сегодня нарядный — в синем старинном чекмене, подпоясан кавказским поясом, сапоги хромовые, мягкие, шаровары синие гвардейские, напускные. На груди тускло поблескивают ордена из трех кампаний, борода и бакенбарды расчесаны аккуратно, вьется лихой чуб из серебряно-седых волос. Хоть картину с него пиши.

В женских платьях, в них разобраться куда тяжелей, но шуршат они у всех. Все дамы сегодня в талиях тонки, как осы, даже тетя Агнюша. Бабушка одета строго, в темном, с наброшенной на плечи персидской шалью. Мама совсем красавица, у нее, как у тети Веры, какая-то особенно высокая прическа, платье с кружевами, рукава длинные и тоже оторочены кружевами, как и у тети Веры. Только и цвет, и фасон иной. Смотрит сын на мать восторженными глазами и не замечает появившегося в гостиной отца, в шароварах с лампасами, в мундире и эполетах.

— Милости прошу, да тише вы, дети, в дверях не передушитесь.

Влетают они в гостиную и останавливаются как вкопанные. В середине комнаты высокая, до самого потолка, со звездой на верхушке, стоит она, пушистая, такая зеленая и нарядная, елка. Цепи, что всеми ими целую неделю клеились, обвивают ее сверху донизу. Бонбоньерки, яблоки, апельсины, орехи, хлопушки, разноцветные стеклянные шары, ярко горящие свечи. А под елкой гора пакетов, свертков, узелков. Подарки это для всех домашних.

Первой получает подарки бабушка, потом все тети и вся женская прислуга, все, кто вообще у них работает, а для Семена вытянули из картонки маленькую паровую машину. Мина Егоровна подарила ему «Лесного царя», протягивает его племяннику и декламирует:

 

Вер райтет зо шпет дурх нахт унд винд,

Дас ист дер фатер мит зайнем кинд…¹⁰

 

И читает всю поэму до конца. Ее дослушав, бабушка обратила лицо к образам, на восток, и запела:

 

Рождество Твое, Христе Боже наш,

Воссия мирови свет разума…

В нем бо звездам служащий

И звездою учахуся.

Тебе кланяемся, солнце правды,

И Тебе видети с высоты востока,

Господи, слава Тебе.

 

Поют и «Дева днесь…», поют все тихо и истово, голос бабушки перекрывается то басом деда, то Мотькиным сопрано. Мама садится к роялю, кивает Мине Егоровне, и та начинает петь:

 

Штилле нахт, хайлиге нахт,

Аллее шлэфт, айнзам вахт…¹¹

 

И всем кажется, что доносится это пение оттуда, издалека, из ее туманной родины.

Не успели закончить певцы, как появилась Мотька с подносом, заставленным бокалами для шампанского. Отец вытаскивает ведерко с замороженной в нем бутылкой, и вот уж пробка летит в воздух:

— С праздником, с Рождеством Христовым!

В пять часов утра зимой вставать никто бы и не подумал, если бы не знать, что придут сегодня из Разуваева христославы. Поэтому никто и не удивился, услыхав ни свет, ни заря собачий лай во дворе. Поднявшись до петухов, отмахали первые христославы расстояние от Разуваева до хутора Пономаревых в рекордное время. Совершенно перемерзшими стоят они перед темным еще домом, с плотно закрытыми ставнями:

— Во имя Отца и Сына!

— И Святого Духа!

С десяток мальчишек сразу, всей толпой, врываются в кухню и, напустив в нее целое облако холодного воздуха, замирают у порога. Огонь в печи уже горит, тепло, можно немного и отогреться. Схватив веник, обметает Федосья валенки ребятишек, те раскручивают шали и башлыки, суют по углам шапки, демонстрируя свой парадный вид.

— А ну — заскакивайте!

Мотька уже зажгла свечи на елке. Гости выстраиваются у стены против еще с вечера стоящего боком открытого рояля. Во все глаза глядят они на собравшихся в зале хозяев, на своего предводителя, и лишь по его знаку, сразу, одним духом, не спуская глаз с лампады под иконами, начинают:

— Рождество Твое, Христе Боже наш…

Истово крестится бабушка и, неслышно шевеля губами, повторяет слова молитвы. Пропев первое песнопение, шумно передохнув, ребятишки продолжают:

 

Дева днесь Присущественного рождает,

И земля вертеп неприступному приносит,

Ангелы с пастыри славословят,

Волхвы же со звездою путешествуют.

Нас бо ради родися

Отроча младо, предвечный Бог!

 

Едва выговорив последнее слово тропаря, весь хор дружно приветствует хозяев:

— С праздником, с Рождеством Христовым!

Ответ хозяев звенит непосредственно за детскими голосами. Мотька быстро вытирает снежную лужу из-под ног ребятишек, осторожно отступающих к стене. Первой подходит к их старшему бабушка:

— Спаси те Христос, что потрудился для Бога и для нашей радости. А чей же ты есть?

— Ляксандра я, урядника Самсонова, сын, энтого, што новый курень становил, вы нам ишо трошки камышу на крышу дали.

Казачонок отвечает бойко, сразу видно, что прошел он дома у отца хорошую выучку, прежде чем разрешили ему отправиться христославить.

— А-а, знаю, знаю, как не знать, молодец, а вот тебе и на всю честную компанию!

Бабушка дает казачонку серебряный рубль, по гривеннику на нос. Это единственный день в году, когда она не экономит. Ведь только раз в году узнаем мы о радости великой — родился Он, Спаситель наш. И узнаем это от детишек малых.

Мама оделяет их пряниками, конфетами и кусками сахара. Кухарка кладет в припасенный на то мешок пирогов, колбасы и сала. Совсем оттаяли ребятишки, смотрят весело и непринужденно, на вопросы отвечают, не стесняясь. Все обходят вокруг елки, получают от Семена яблоки, орехи и засахаренные фрукты. Дедушка подводит к подносу, полному сладостей:

— А ну — дувань, ребята!..

Не успели уйти малыши, как являются подростки. Все происходит так же, как и у первых христославов. Тут и Гришатка, Петька и Саша. С ними договаривается Семен о Новом годе, когда пойдет и он колядовать, петь «Овсень». Сначала не очень-то ему верят, но, сказав — вот те крест — и перекрестившись при этом на образа, отстраняет он все их сомнения. Уходят и подростки, едва таща мешок с полученными подарками. А так часу в девятом извещает собачий лай о прибытии третьей группы, казаков-служивых.

Но угощение взрослых христославов имеет вовсе иной характер. Большой стол раздвигается на всю длину, все садятся вокруг него, теперь заставленного бутылками и закусками. Разговоры ведутся об урожае, о делах по хозяйству, о неустанно растущих ценах, о всем, что происходит в станице и округе… Беседа продолжается добрый час, гости раскраснелись, говорят все веселей и непринужденней, но вот старший благодарит хозяев за угощение и беседу, и на не совсем твердых ногах покидают они столовую, унося данную им в конверте десятку. Дверь тихо закрывается, крестится бабушка:

— Слава Тебе, Господи, встрели праздники, как полагается!

Но долго еще все вспоминали, как христославы заменили волхвов «волками».

Дедушка кладет руку на голову внука:

— Так-то у нас, казаков, глянь — и волки Христа славят. Сказано же — всякое дыхание да славит Господа!

— Значит, и я?

— Конечно же, и ты!

— Значит, можно мне будет на Новый год с казачатами в Разуваеве колядовать. Ведь и я — дыхание! «Овсень» петь будем.

Все переглядываются, ясное дело, поймал внук на слове. Мать целует его, дедушка качает головой:

— И хитрющий же из тебя жук получается! Так и быть — отвезу тебя сам под Новый год к тетке Анне, ее поздравим и твое дело сделаем. Только допоздна не задерживаться, Новый год все у дяди Андрюши встречать будем, везде нам поспеть надо…

Вечером под Новый год садятся бабушка с дедом в широкие сани, покрытые ковром. В них запряжена тройка с бубенцами и колокольчиком под дугой коренника. Сбрую надели новую, щегольскую. Укутанный так, что и дышать ему трудно, усаживается Семен спиною к Матвею и, перебежав рысью мостики, берут кони в карьер. Восторженно лающие собаки стараются проводить их как можно дальше. Лежит теперь перед ними белый пушистый ковер, широко выбрасывая стройные ноги, слегка покачивается коренник, да, согнув в разные стороны головы, рвут постромки пристяжные. На высокой дуге захлебывается колокольчик, рассыпали тоненько бубенцы голоса свои по всей долине замерзшей речки, и, оглянуться они не успели, как остановились кони перед воротами тетки Анны. Едва с ней поздоровавшись, выскакивает Семен на улицу, бежит по сугробам к куреню и находит там всех своих сотоварищей в полном сборе. Быстро выбрав атамана и обозного, идут они по темным улицам к первому куреню, у которого будут они петь «Овсень». Атаман выходит на середину и дает сигнал:

Ов-се-ень, Ов-се-ень!

Мы ходили, мы ходили

Во святые вечера,

Ов-се-ень, Ов-се-ень,

Мы искали, мы искали

Атаманов курень,

Атаманов курень

На краю стоял.

Дверь куреня скрыпит, на пороге появляются хозяева. Старик дает атаману деньги, жена его кладет в мешок обозного пироги, сучуг¹², куски сала. Ребятишки благодарят и бегут к следующему куреню. Холода никто не чувствует. Добрых два часа продолжается обход хутора, последний курень — к тетке. Спев все положенное и получив и здесь деньги и все иное, быстро делят ребята свое добро, и, как Семен ни отказывается, должен и он забрать свою часть — двенадцать копеек, полтора пирога, один сучуг и несколько кусков сала с двумя полными горстями конфет. Вот здорово — сучуг, приготовленный казачками, любит бабушка, а на двенадцать копеек купит он в Ольховке любимое монпансье. Быстрое прощание с теткой, тройка несется снова по хорошо наезженной дороге…

Звезды сегодня горят так, будто их Мотька кирпичом натерла. Эх, скакать бы так без конца, да ворчит что-то бабушка о том, что коней пожалеть надо, ну куда он, Матвей, гонит? Все ближе и ближе дом дяди Андрюши. Радостный встречный лай собак, угадавших в приезжих своих, яркий на снегу свет широко распахнувшейся двери и сердитый голос дяди Андрея:

— А ну, поскорей, поскорей вылезайте, весь курень выхолодили.

В доме натоплено жарко. Стол давно накрыт. Мама с отцом приехали раньше их.

<…> «Бом-бом-бом!» — удары стенных часов звенят по всему дому. Быстро откупоривает дядя Андрей бутылку шампанского, играя и искрясь, льется вино в подставленные бокалы. С последним ударом часов все встают и весело чокаются:

— С Новым годом, с новым счастьем!

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной