Борис Николаевич Лосский (1905—2001) — искусствовед, историк архитектуры, сын Николая Онуфриевича Лосского, философа. С 1922 года после высылки из России семья сначала жила в Берлине, а затем в Праге. В 1927 году Борис Лосский переехал в Париж, закончил Школу Лувра (1934) и Сорбонну (1937). С 1932 года — гражданин Франции. С 1939 года был призван в действующую армию, в 1940-м оказался в плену, до 1945 года — в лагерях в Нижней Австрии. После войны в 1945—1947 гг. помогал французскому оккупационному правительству в Инсбруке в розыске предметов французского искусства, вывезенных в Австрию. С 1947 года по 1965-й — хранитель музеев Туре, Амбуазе и Ришелье, с 1965-го до 1970 год — национального дворца-музея в Фонтенбло. Кавалер Почетного легиона.

Возобновляю свою летопись¹ на приезде нашей семьи в чешскую столицу 13 или 19 декабря [1922 года] и ее остановке на первые дни в отеле «Беранек»² на когда-то оправдывавших свое историческое название «Виноградах»³. <…>

С <…> русскими пражанами мы начали с первых же дней сводить или возобновлять знакомство на тех же Виноградах, в предоставленном эмигрантской общине пражским муниципалитетом здании одной из городских богаделен, именуемом «Худобинец» (от слова chudý — бедный), в котором временно помещались «Комитет» (как называли сокращенно администрацию по учебным делам), дортуары студенческого общежития и сравнительно недорогая, посещаемая интеллигентскими семьями столовая⁴.

Также было отведено властями для школьного мира другое общественное учреждение, называемое «Свободарна» (что по-русски было бы «холостяцкая»), — общежитие для неженатых рабочих фабричной окраины Праги, именуемой Либень⁵. Через три или четыре жилых этажа здания тянулись параллельно длинные коридоры, на обе стороны которых выходило десятка два-три дверей предельно узких «кабинок» для студентов. Было также в каждом из этих этажей по коридору, вмещающему восемь или десять более дорогих, но уже настоящих небольших комнат, предназначенных для семей пансионеров «старшего» возраста, хотя, кстати сказать, в таковой входили и перешедшие через пятый десяток и недоучившиеся из-за участия в Добровольческой армии студенты. У некоторых из этих «иждивенцев» были жены и малолетние дети или другие родственники, для таких был выделен особо, из кулуаров с кабинками, «семейный» коридор. Для студенток имелся особый «женский» коридор. В нижних этажах здания помещались чешская «кантина»⁶ и, для всеобщего пользования, банное заведение с ваннами и душами. Русским была отдана большая часть этого заведения. В этой части находились также зал для развлечений, чертежная для студентов-технологов и содержавшаяся YMCA⁷ читальня с журналами и газетами. В этом-то общежитии и поселилась наша семья в двух комнатках «профессорского коридора» верхнего этажа. Найти квартиру в одолеваемой острым жилищным кризисом столице новорожденной чехословацкой республики было почти невозможно.

<…> в Праге [приход] существовал уже с дореволюционных лет и помещался в той же великолепной барочной церкви св. Николая (бывшей католической), построенной в 1735 г. «пражским Растрелли» К. И. Динценхофером⁸ на Старогородней площади в двух шагах от главной ратуши. Там, под сводами с вычурными штукатурными рельефами и фресками рококо, покачивалась, слегка ворочаясь в обе стороны, пожалованная в свое время последним Государем, не идущая к стилю постройки богатая люстра в форме широкой диадемы из золоченой бронзы, украшенной хрустальными медальонами и подвесками, по-видимому, по примеру романской люстры Хильдесхеймского собора⁹. Не знаю, когда (вероятно, около 1918) и на каком основании в храм вселилась новооснованная Чехословацкая церковь¹⁰, и в наше время перед и после православных богослужений приходилось устанавливать и разбирать переносной иконостас. Настоятелем нашего прихода, принадлежащего парижской, возглавлявшейся митрополитом Евлогием юрисдикции¹¹, был епископ Сергий, в миру Королев, выпускник Академии петербургской Александро-Невской лавры, весьма подходивший к барочной архитектуре храма своей живописной внешностью архиерея елизаветинской эпохи, словно сошедшего с портрета кисти Антропова¹². Он заслужил всеобщую симпатию своим природным благодушием и не изменявшей ему пастырской мудростью, чему не шли в ущерб недостаток музыкального слуха и проповеднического красноречия. Можно даже сказать, что эти изъяны как-то почти выгодно дополняли его внешний образ. Хорошо стоят в памяти его вошедшие в наш имитаторский репертуар речитативы вроде «велича-а-ем» или обороты напутственных наставлений в духе «так вот я и говою...» (буквы «р» он не произносил).

Вспоминаются тоже и наши первые впечатления от чешского языка, поначалу показавшегося нам смешным из-за расхождения смысла слов, построенных на общеславянских корнях, вроде позор (внимание), черствы (свежий), рыхлы (быстрый), запах (вонь), вунь (запах), от нее вонявки (духи) и т. п. Не меньше забавляли и фамилии в форме имен существительных, начиная с имени композитора Смéтаны (по замечанию Римского-Корсакова, «не сметана, а простокваша»), или глаголов в третьем лице прошедшего времени, таких как Выглянул, Выскочил, Поспишил, Рассыпал, Непоспел...

Среди первых знаковых чехов следовало бы прежде всего назвать президента Масарика, побывавшего на нашей петербургской квартире весною 1917 года. Вскоре по нашем приезде в Прагу он соблаговолил дать отцу и бабушке личную аудиенцию, чем дело, естественным образом, и ограничилось. Также не установилось близкого общения и с супругами Крамаржами — русофильски настроенным лидером партии национал-демократов Карелом (чтобы не быть, как немцу, Карлом Ивановичем) и его властной супругой, происходившей из московской купеческой семьи Абрикосовых¹³. Бабушке от нее в какой-то форме и мере попало за новую орфографию в советских школах и довелось слышать суждения вроде «ять — такая душка!»

Но завелось и гораздо более интересное и симпатичное знакомство с Анной Антоновной Тесковой, ревнительницей русской культуры, заслужившей посмертную известность в качестве доброго гения Марины Цветаевой¹⁴. С нею установилось сразу не очень частое, но очень сердечное общение. Помню ее живописно-приблизительный русский язык, примером чему может служить высказанное ею оптимистическое пожелание по адресу младших членов нашей семьи: «пусть-ка они приударят в отца». <…>

В Свободарне мы прожили четыре первых месяца года, конечно, не как в пансионате. Уже много, что по утрам по коридору проходила уборщица и выметала из комнат пыль с негладких полов из какой-то древесной массы. Все же заведенное понемногу кухонное хозяйство (на семь лет с керосиновым примусом вместо плиты) стало отныне и навсегда делом матери и, хоть не сразу, ее наемной помощницы. Местом семейных собраний стала комната, служившая спальней бабушке, матери и, как будто, пятилетнему Андрюше, если его постель не была четвертой во второй комнате, где вокруг единственного стола как-то умещались отец и мы с Володей¹⁵. Отец очень скоро сел за свои писания, а мы с братом, не имея пока никаких забот, — за чтение чего ни попадется под руку, вплоть до фельетонов в газете «Руль», берлинской наследнице петербургской кадетской «Речи»¹⁶. Приходила и варшавская Савинковская газета «За Свободу»¹⁷, и — для лучшего осведомления отца о внешней и внутренней политике Чехословакии — предназначенная для международной информации полуправительственная газета «Prager Presse»¹⁸.

Было у нас и известное соприкосновение с бытом свободарнского студенческого населения (уже за пределами профессорских коридоров, где я завязал знакомство со своим сверстником Кириллом Катковым¹⁹). Население это, хотя в преобладающей мере и белогвардейски настроенное, было весьма разношерстным, каковой была и сама Добровольческая армия: как по возрасту (от юношеского до запятидесятилетнего), так и по положению семей ее участников в русском дореволюционном обществе. По этому поводу вспоминаются забавные типы и сценки. Так, например, перед дверью кабинки одного из студенческих коридоров недавно исполнявший роль артиллериста-фейерверкера юный князь Сережа Шаховской разбирает вслух и по складам не совсем ясно написанное и необычно длинное наименование обитателя кабинки: «Светлейший князь (имя и отчество) Солнцев-Засекин». И на возмущенный вопрос распахнувшего дверь «потомка индийских магараджей» (по собственному выражению носителя титула): «в чем дело?» — кажется, довольно вежливым тоном ответ: «Извините, я думал, что здесь что-то продается»²⁰. Была на одной из кабинок и артистически каллиграфированная и соответствующим образом орнаментированная надпись «Ambassade imperiale de Chine», объяснявшаяся тем, что занимавший ее студент архитектуры Щербинин обладал приносившей ему немалый успех среди женского населения общежития унаследованной от экзотических семейных связей негро-китайской наружностью²¹. Но была в большом количестве и публика гораздо попроще и посерее.

Со всей этой средою у нас с братом (не говоря, само собою разумеется, о старшем поколении семьи) общения почти никакого не было, кроме соприсутствия на разнообразных имевших время от времени место всякого рода собраниях. Так, например, новогодние праздники ознаменовались личным изъявлением благоволения президента Масарика: в один прекрасный вечер в нижнем зале Свободарны расположились люди с бочками и чуть не с сотней полулитровых пивных кружек и пошла всеобщая выпивка. Отдали, конечно, честь пильзенскому «праздрою»²² и мы с братом, но поднялись ложиться спать не слишком поздно, не задерживаясь среди возрастающего оживления собравшихся. Потому не помню, в какой степени мирно закончилось подаренное президентом возлияние Бахусу, во всяком случае в анналах Свободарны оно осталось единственным.

В нижнем зале случались вечеринки, заканчивавшиеся танцулькой и устраиваемые по объединенной инициативе создавшихся в Свободарне группировок: если не футбольной команды, то смешанного оркестра и своего рода театральной труппы. В составе оркестра (если память не изменяет) доминировали балалайки и домры, но участвовали и духовые инструменты: особенно помнится корнет казака Платоныча, выводивший с большим чувством мелодию оставшегося популярным с десятых годов почти до нынешнего времени вальса на слова «Я видел березу, сломилась она»²³. Что же до труппы, то в ее весьма разнообразный, главным образом комический репертуар входили сценки более-менее балаганного разряда: вроде иллюстрации в трех лицах — принявших вид марионеток нарядной барышни и ее купцов-родителей в стиле Островского <…>. Иногда выступали на свободарнской эстраде и приезжавшие из города артисты, в их числе приобретшая на юге России в пору гражданской войны известность драматическая актриса Полевицкая, создавшая небезынтересный жанр декламации нараспев стихов Бальмонта («Звук зурны звенит, звенит», «Есть в русской природе усталая нежность») или Городецкого («Стоны, звоны, перезвоны»)²⁴. <…>

***

Перенесясь из Либня в центр Праги, скажу немного о гуманитарном и культурном деле Земгора, главное помещение которого, на Панской улице, 6, отвечало самым разнообразным нуждам и начинаниям общественной жизни эмиграции. В его большом зале с подобием сцены и хорами собирались для публичных лекций <…>, концертов и спектаклей. В нем же периодами (по крайней мере в полуденное время) действовал русский ресторан, посещаемый главным образом интеллигентной публикой. В связи с его весьма относительно «буржуазным» характером вспоминается рассказ из юмористического репертуара Сергея Эфрона о появившемся между столиками обедавших донском казаке с заявлением: «Мы там воевали, а они тут жруть» — и, не помню как преуспевшем его утихомирить (не поднеся ли шкалик водки?), персонале столовой. В этом же зале одно время помещалась и земгорская библиотека с выдачей книг на дом, пока, из-за разросшегося фонда не перебралась в собственное помещение на другую улицу. Тоже одно время помещалась в зале поменьше, на сей раз благодаря меценатству Методистской миссии, читальня с русскими газетами, журналами и разного рода справочниками: помню даже энциклопедию Брокгауза и Ефрона. <…> Возвращаясь в здание Земгора, прибавлю, что там на уровне хор большого зала помещались и кабинеты состоящих на его службе врачей и дантистов.

Занимают место в моих воспоминаниях о русской Праге и еще две из многих организаций, не слишком нас интересовавших: возродившийся в новом составе под дирижерской палочкой А. А. Архангельского²⁵ его знаменитый в Петербурге хор, который выступал с большим успехом на сцене Чешской Филармонии в Городском Доме, и основанная с лучшими намерениями милейшей А. А. Тесковой называвшаяся на двуязычный лад «Чешско-русская Еднота». Под знаком единения периодически собирались ее русофильски настроенные друзья и русские интеллигенты для беседы на русском языке, сопровождавшейся по большей части русскими же концертными номерами. Раза два на этих вечеринках попрекраснодушествовали в почти полном семейном составе и мы. <…>

Что же до моих учебных дел, то требовалось прежде всего заручиться приемлемым для чехословацких академических властей Удостоверением о получении в России среднего образования. На то существовала при русском университете особая комиссия, перед которой мне пришлось предстать для опроса по математическим предметам, физике, истории и словесности. После чего я вступил на ложный путь, который, по зрелому размышлению, мне представляется теперь как фактически преступное злоупотребление доверием родителей. Чтобы больше не признаваться в нем, кину сейчас же общий взгляд на четыре проведенных в Праге учебных года, если не совсем, то почти никак не послуживших моей дорого обошедшейся старшему поколению профессиональной подготовке. Дело было в том, что, изменив наметившейся в Петербургском университете ориентации на историю искусства, я стал думать о карьере архитектора, не отдавая себе достаточно отчета, в какой высокой мере она требовала способности к рисованию, что поначалу мне, как и родителям, казалось делом «наживным». Однако, поступив осенью на архитектурное отделение пражского Техникума, я вскоре полностью убедился в обратном, но это мне не помешало остаться на нем, занимаясь почти заведомо бесцельно «не рисовальными» предметами. Можно было бы тоже понять, что для прошествия пятилетнего курса архитектуры требовалось почти все свободное от лекций и практических работ время, а у меня возобновились (в чисто дилетантском порядке) музыкальные уроки и упражнения и никак не унялась страсть к чтению, главным образом в области классической и новой литературы, в частности, пушкиноведения, и, что лишь в конечном счете принесло конкретную пользу, — любимой истории искусства. <…>

Завелись за этот период и новые, вскоре ставшие для всей семьи — от бабушки до Андрюши — близко дружескими знакомства. Начались они с полученного отцом письма от его дотоле незнакомого почитателя, эмигрировавшего из Москвы врача-психиатра Николая Евграфовича Осипова, положившего в основу своей медицинской теории и практики психоанализ Фрейда и интуитивизм Лосского²⁶. Всем импонировала его общая культура, остроумие и даже его чрезмерная апухтинская тучность. В связи с нею вспоминается его собственный рассказ о том, как войдя в железнодорожное купе, где сидели незнакомые русские, принявшие его за злоупотребляющего пивом чеха, и слыша замечание одного из них «Ох, того и гляди лопнет», — он опустился с нарочитой предосторожностью на скамью и провозгласил, отдышавшись: «Вот и не лопнул». <…>

Со Збраславом²⁷ связывается воспоминание о нескольких коротких и длинных периодах на протяжении почти двадцатилетнего пребывания старшего поколения нашей семьи в Чехии: с 1 мая до второй половины сентября 1923 г., с весны 1924 до октября 1925, с весны 1926 до мая 1928 и с весны до сентября 1929, когда наконец до нас дошла очередь на право жительства на освободившейся квартире в вошедшем в историю русской Праги «Профессорском доме» на северо-западной окраине столицы (№ 27—29 по Бучковой улице в Бубенче).

Качество гостиницы Велька Господа²⁸ оправдывала только отчасти: тем, что ее нижний этаж был занят рестораном, распространявшимся на крытый балкон вдоль ее главного, смотрящего на бульвар фасада и на лежащий перед ним затененный высокими ореховыми деревьями сад. Сам же двухэтажный дом принадлежал не владельцу ресторана, личности малосимпатичной (его немецкой фамилии не помню), в общеречии «пану гостинскому», а занимавшему в нем квартирку довольно крупному дельцу по фамилии Прохазка и сдававшему семь-восемь комнат не проезжим, а постоянным жильцам, за все наше время — русским семьям. Но как выяснится ниже, не по одной этой причине Велькой Господе было суждено занять лет на пять или шесть главное место в жизни русского Збраслава. Пока же прибавлю для дополнения картины, что гостиница находилась в пяти минутах ходьбы от пристани пражского пароходства и в четверти часа от железнодорожной станции «Збраслав — Зависть», на противоположном берегу Влтавы, куда вел новосооруженный железный мост.

Знакомство с обитателями дома стоит начать с его чешского хозяина Прохазки, нашего непосредственного и небезучастного соседа во втором этаже, тем более, что он умел и любил говорить по-русски, хоть и со вставлением чешских слов. Так, вспомню, к примеру, его появление на нашем пороге с предложением, которое было бы неудобно не принять, купить принесенные из его фруктового сада яблоки, которые были хоть и «падлыя але очень вкусныя». Вообще все способы наживы были ему пригодны, тем более, что они шли об руку с целой идеологией, воплощением которой было кажется им же основанное сберегательное общество «Стшадаль» (по-нашему было бы что-то вроде «скопидом»)²⁹. Имело оно косвенный успех и у русских збраславян, хоть и только тем, что членский билет давал право пользования первым классом с билетом второго на судах пражской пароходной компании, к которой Прохазка был также как-то причастен. И за это ему можно было бы сказать, употребляя его лексику, «искряное русское спасибо». <…>

Окончание следует.

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной