Таких встреч-узнаваний в жизни известной журналистки, популярной ведущей программ на радио «Эхо Москвы» — одной из немногих оставшихся в России площадок свободного слова, вероятно, было немало. Ксения Ларина (Оксана Андреевна Баршева) родилась в Москве 11 апреля 1963 года. По окончании в 1985 году актерского факультета ГИТИСа служила в театрах им. А. С. Пушкина и «Сатирикон». Ушла из профессии, начала писать и публиковалась в газетах и журналах, в 1990 году на «Радио России Ностальжи» впервые вышла в эфир. Год спустя пришла на «Эхо», которое стало ее домом. И остается им по сей день. За годы работы на радио Ксения Ларина вела множество программ, освещавших общественно-политические и культурные события: «Четыре минуты с театром», «Все на выход», «Книжное казино», «Культурный шок» и неизменно популярные «Особое мнение», «Дифирамб» и «Человек из телевизора». Свои политические взгляды Ксения со свойственной ей решительностью и азартом отстаивала как в эфире, так и на улицах столицы. И как многие другие свободомыслящие граждане России, была вынуждена уехать из страны. Сейчас она живет в Португалии, но благодаря современным технологиям по-прежнему остается на связи со своими слушателями, читателями и зрителями.

— Для актрисы естественно передавать зрителям свои чувства и эмоции глазами, лицом, языком тела. После ухода из театра, казалось бы, естественным выбором должно было стать телевидение. Но вы выбрали радио. Как все начиналось?

— Я начала писать. И пришла на радио, параллельно работая в газетной журналистике, была у меня и такая возможность. Первым в моей жизни было музыкальное «Радио России Ностальжи», там ведущим работал мой папа. Он и пригласил меня, когда стало ясно: из театра мне надо уходить. У отца был сквозной эфир, где я появлялась с маленькими анонсами-рецензиями на новые спектакли. На этом же радио меня впервые привлекли в качестве ведущей. По сути дела, я была ди-джеем. В 1990 году в нашей еще советской стране ничего подобного никто не слышал, все только начиналось. Очень популярны в то время были Ксения Стриж, первая в стране негосударственная коммерческая радиостанция «Европа Плюс», продюсерский проект Стаса Намина «SNC». В их эфиры на смену дикторам, задушевными голосами читающим: «А сейчас по просьбе Ивана Петровича Пыркина из деревни Кукуево передаем песню „Валенки“», пришли совсем другие, свободные, раскрепощенные люди. Им хотелось… выпендриваться (смеется). Например, музыкальные ведущие соревновались в мастерстве подводок к песне. Самыми любимыми были те, где вступление длилось 15, 20, 30 секунд, а ты на этом фоне можешь говорить. Разумеется, был в этом и азарт, и хорошая школа. Ведь высшим мастерством считалось закончить подводку буквально за секунду до того, как начнется собственно песня. Продолжать говорить на фоне голоса певца — это позор, кошмар и ужас! Такие вот секреты, о которых я только сейчас вспомнила.

— Все это происходило уже параллельно с работой на «Эхе»?

— «Эхо» уже существовало, но я еще была только его слушателем. Кстати, создана радиостанция была Сергеем Корзуном, Сергеем Бунтманом и первым ее генеральным директором Юрием Федутиновым — коллегами моего отца по работе во французской редакции Иновещания Гостелерадио СССР. Все они владели иностранными языками, вещали на европейские страны и, работая на государственном радио, ощущали себя почти «вражескими голосами». У них была уже совершенно иная манера ведения, было понимание, что рассказывать иностранным слушателям на французском, немецком, английском, китайском и прочих языках о достижениях советской страны надо совсем иначе, чем привыкшей к рапортам советской аудитории. Понятно, что существовала цензура, особенно в новостях. Но манера подачи материала была уже совершенно отличной от советской, а сами ведущие такими… «иностранными агентами», выражаясь нынешним языком. И, естественно, придя на «Эхо», они эту свободную раскованную европейскую манеру принесли с собой. Помните, наверное, как еще в перестроечные времена в России появились объявления: «Принимаем на работу продавцов (без опыта работы в советской торговле)». Вот таким радио дилетантов и было «Эхо Москвы», среди его основателей не было ни одного выпускника советского журфака.

— Вашего отца, Андрея Николаевича Баршева, его интеллигентность, доброжелательную, демократичную манеру ведения эфира, его обволакивающий голос помнят многие. Это он благословил вас на работу на радио?

Врезка

Андрей Николаевич Баршев (1935—2006) — российский журналист и радиоведущий. До прихода на радио работал переводчиком, преподавателем французского языка. Его карьера радиоведущего началась в редакции Иновещания Гостелерадио СССР, продолжилась на «Радио России Ностальжи» и радиостанции «Маяк». А. Н. Баршев был «поэтом радиоэфира», популяризатором французской эстрады, много песенных текстов переводил сам. Его истинной стихией были музыкальные программы, особенно когда рассказ шел о джазе и французских шансонье. Слушатели узнавали и до сих помнят его поразительный голос, который коллеги называли «золотым».

— Он меня спас в мрачный тяжелейший период моего расставания с профессией, о которой я всегда мечтала. Наступил момент, когда пришло понимание: я себя исчерпала и артисткой больше никогда не буду. Я еще работала в театре, но ходила туда два раза в месяц, за зарплатой. Хуже ничего на свете нет, врагу такого не пожелаешь. Мне было лет 27 или 28, то есть я была не актрисой пенсионного возраста, а в полном в расцвете сил. И потому испытывала чувство чудовищной униженности, стыда, ущемленного самолюбия, непонимания, что делать дальше. Идти в другой театр? Нет, больше этой драмы я не хочу. Вот тогда меня пап и спас.

Удивительно, как зарифмовались наши с отцом судьбы: он и сам пришел на радио случайно. После окончания Иняза стал преподавателем французского в военных академиях, обожал этот язык, ему нравилось учить ему других. Уже тогда в нашем семейном лексиконе появилось слово «слушатели», только речь шла о его учениках. Как военного, его отправили в отставку в 45 лет. Была там какая-то мутная история с необходимостью протащить на его место кого-то из начальственных родственников. И ему сказали: 25 лет выслуги — всё, свободны, на гражданку. И что делать военному пенсионеру, но еще молодому мужчине? Помогла жена одного из его студентов, которая работала в Гостелерадио. И он поступил туда на должность диктора-стажера.

Вот такой кульбит судьбы. А в школьные годы мечтал отец о театре, хотел стать режиссером, но моя бабушка, тоже актриса, всю жизнь промыкавшаяся по провинциальным сценам, категорически сказала: нет, я своему сыну трагической судьбы не хочу! У него должна быть профессия в руках… Но безусловный артистический дар был у моего отца всегда, он и проявился с его приходом на радио. Отсюда эта манера говорить, обволакивающий голос «с трещинкой» — голос курильщика, голос французского шансонье. Вот так все и замкнулось.

— Ваш приход на «Эхо» был естественным и закономерным шагом человека, сделавшего выбор в соответствии со своими убеждениями?

— Все было не так. Когда я писала рецензии и они выходили в программе моего отца, времена были еще советские и в Гостелерадио работали цензоры. Был он и у нас, на «Ностальжи», и все тексты могли появляться в эфире только за его подписью. Шел уже 1991 год, но мой рассказ о спектакле «Крутой маршрут» по мотивам автобиографии Евгении Гинзбург, поставленном Галиной Волчек в театре «Современник», не пропустили. Цензор в штатском заявил: у нас развлекательное радио и нечего тут всякие «пугалки» в эфир ставить. И перечеркнул текст крест-накрест красной ручкой. Мне было так жалко! Пришла к отцу: папа, что делать? Он и предложил, чтобы материал не пропадал, показать его Сергею Бунтману. Пришла я с текстом на «Эхо» на Никольскую, Сергей прочитал и говорит: «Отлично! Будем писать». Так началась моя первая маленькая еженедельная рубрика «Четыре минуты с театром». Какое-то время я сотрудничала с обеими радиостанциями, когда же пришло время заключать договор, сделала свой выбор в пользу «Эха». И по убеждениям, и по интересам, и потому что поняла — это мое место. Здесь я могу делать то, что умею, писать о том, что знаю. Но просто писать было уже недостаточно. Я же и говорить могу, артистка я или нет, черт побери!

— Значит, общеизвестный мем, слоган радиостанции «Эхо»: «Слушайте радио, остальное — видимость» — это и ваш слоган? И он по-прежнему актуален?

— Более того, Матвей Ганапольский даже именно мне приписал авторство этого слогана, хотя это не так. Но я уже сама поверила, что я его придумала. Пусть так и будет, этот апокриф мне даже нравится. Хотя, переносясь в сегодняшний день и оглядываясь вокруг, мы видим, что радио практически не осталось, одна видимость…

— Да, YouTube каналы, стримы, подкасты вынуждают потесниться традиционные СМИ, будь то телевидение, пресса или радио. И все же некоторые quality media —качественные, вызывающие доверие СМИ выживают, хотя пространство «свободы слова» сжимается подобно шагреневой коже. Им даже удается публиковать критические материалы и предоставлять трибуну оппозиционно настроенным людям. Что их спасает от закрытия?

— Ну сколько этих СМИ осталось? «Эхо», «Новая Газета»… Meduza? Нет, она теперь «иностранный агент». КоммерсантЪ, РБК — тоже нет, но по другим причинам и уже давно. «Дождь» хотя и считается российским СМИ, но существует вне федерального пространства. Пока еще он не иностранный агент, но, условно говоря, отсчет начат, до объявления его таковым считанные секунды. Остаются два названных первыми. И то, что они существуют, заслуга Алексея Венедиктова и Дмитрия Муратова, последних из могикан, из плеяды главных редакторов перестроечного и постперестроечного периода. Это было время личностей, тогда Владимир Яковлев возглавил «КоммерсантЪ», Егор Яковлев пришел в «Московские новости». Сейчас эти посты занимают государственные менеджеры чистой воды, выполняющие деликатные поручения и тупые приказы. Это не журналисты, не личности, а никому неинтересные «смотрящие» из администрации президента. Вы сходу назовете, например, главного редактора «Известий», «Литературки» или «Культуры»? Нет…

Личности — это Муратов и Венедиктов, последние главные редакторы старой формации. И то, что «Эхо» существует, безусловно, заслуга Алексея. И он, и Дмитрий прекрасно понимают все свои репутационные риски. Да и мы видим, сколько помоев выливается на них со стороны либеральных политиков и оппозиции. Но зато мы живем и имеем возможность приглашать в эфир тех самых либеральных политиков, да по сути — «врагов народа», предоставлять им трибуну.

С другой стороны, мы все еще существуем, безусловно, потому что так решил главный начальник: пусть останется парочка СМИ для выпускания пара. Как в советское время существовал феномен «Литературной газеты». Все изумлялись, как такое возможно: во всех изданиях на первых полосах XXV съезд КПСС, а у них Аркадий Ваксберг очерки публикует. Или Юрий Щекочихин. Так было, потому что и тогда власти понимали: либеральной интеллигенции нужен какой-то иной канал, пусть осторожный, приглаженный, но создающий у нее ощущение, что есть пространство, где можно вздохнуть.

Сейчас происходит нечто похожее. Но, несмотря на усилия Муратова и Венедиктова, я не знаю, сколько еще мы продержимся. По сути, мы существуем, пока «главный по стране» считает, что мы ему зачем-то нужны.

— А что делать другим оппозиционным, либеральным СМИ, у которых нет таких руководителей?

— Другим либеральным СМИ (если они еще есть), тому же «Дождю» сейчас очень трудно, особенно после того, как его на днях исключили из президентского пула. Это «черная метка». Не осталось даже «вражеских голосов» в их привычном советскому человеку виде. От радиоэфиров отказались на «Свободе», «Голосе Америки», «Немецкой волне», ВВС и др., посчитав, очевидно, что российская аудитория не нуждается в объективной информации. Но она нуждается! Поэтому был период, когда я считала, что «наши западные партнеры» совершают большую ошибку. Однако теперь роль «вражеских голосов» играет интернет: авторские каналы, «Настоящее время», YouTube Радио Свобода и множество других. Большое им за это спасибо. Это абсолютная замена всему, и слава Богу, что такая альтернатива существует.

Но я хотела бы вас поправить. Все эти СМИ не оппозиционные. Нас приучила их так называть власть. Мол, если вы позволяете себе критику, позволяете себе осуждать решения руководства, то вы безусловно оппозиционны. Нет, это просто нормальные, а не партийные средства массовой информации. И в них работают люди, добросовестно выполняющие свой профессиональный долг — говорить правду, показывать картину мира такой, какой она является на самом деле, а не нарисованную по желанию начальников разного уровня.

— Как ведущая программ, вы постоянно находитесь на связи со слушателями в эфире. Кроме того, вам пишут на вашей странице Facebook, комментируют, задают вопросы. Изменилась ли за три десятка лет существования «Эха» его аудитория?

— Думаю, с аудиторией происходит то же, что и со всем российским обществом. Она расколота на два враждующих непримиримых лагеря. Или, быть может, на три. Потому что существует некая мутноватая левацкая общность, вроде бы выступающая против Путина, но одновременно и против либералов, либеральной буржуазии. Они хотят чего-то посконного, но и не коммунистического, и не путинского. А в целом мало что изменилось, все как всегда. Да, радикализировались настроения части общества. Мы начинали на закате советского времени и при большом сопротивлении аудитории с советским менталитетом. Но «Эхо» и другие свободные СМИ вырывались вперед и тащили за собой аудиторию. И оказывалось вдруг, что в нашей социалистической советской стране огромное число людей устало от постоянного вранья и лицемерия партийных СМИ. Они хотели другого, и не только правды, но и другой интонации, другого уровня разговора, чтобы их перестали держать за болванов.

Аудитория не сильно изменилась, но теперь атмосферу в стране формирует «агрессивно-послушное большинство», которое чувствует себя победителем. Ведь именно на него опирается нынешняя власть, сама являющаяся частью этого большинства. Поэтому возникает ощущение, что людей свободомыслящих, адекватных стало заметно меньше.

Никаких замеров я не проводила и, возможно, просто сама себя успокаиваю, но мне кажется, что на самом деле все не так плохо. Есть, есть инакомыслящие люди, которые внутренне сопротивляются всему тому, что несут в эфире цепные псы режима. Эти люди готовы отвергнуть агрессивную пропаганду, сказать ей «нет, прочь с глаз моих!». Просто их не слышно. Возможность говорить на «Эхе», в «Новой Газете», в сети на своем YouTube-канале есть у людей публичных, а у тех, кто с ними согласен, кто их поддерживает, такой возможности практически нет. Да и страх открыто продемонстрировать свою позицию существует, что тоже важно…

— Складывается впечатление, что у российского населения и, соответственно, у аудитории в последнее время оформилась еще одна подгруппа, которая всей доступной информации предпочитает конспирологию? Это так?

— Если человек живет конспирологическими теориями от плана Даллеса до источников возникновения COVID-19, он склонен объяснять ими все: и происходящее в мире и в стране, и отношение Америки к России. В конечном итоге для них все сводится к пресловутым «кругом враги», «во всем виноваты евреи», «англичанка гадит», «америкосы проклятые» и вообще «все придумало ЦРУ».

— Тогда вернемся в свободное от теорий заговора пространство и поговорим о российской оппозиции. Сейчас только ленивый не рассуждает о ее кризисе. Но одни видят его причину в разгроме оппозиционного лагеря нынешней властью, другие — в усталости лидеров или даже в их отступлении, уходе в тень. Ваше мнение?

— Мое мнение — «Всех пересажали!». Я вспоминала тут недавно сцену из «Мастера и Маргариты», как арестовали всех в жилконторе, пока не остался один. Сидел, цепенея от страха, на чемодане и ждал, когда и за ним придут… Нельзя упрекать этих людей в том, что их нет — их «зачистили». Пространство зачищено окончательно и бесповоротно. Осталась лишь логика властей: «Скажите спасибо, что живы, что вас не расстреливают!». Мы с вами разговариваем на фоне событий, в голове не укладывающихся. Если человек не через фильтры администрации президента, а самостоятельно заявил о готовности в сентябре этого года баллотироваться в Государственную думу, то в лучшем случае ему скажут: «Не надо, без тебя обойдутся». В худшем — заведут уголовное дело и посадят, что мы сейчас и наблюдаем. А потому мне кажется, что сейчас упреки в адрес оппозиции звучат особенно неприлично.

— Это касается и тех, кто готов договариваться, сотрудничать с властью, объясняя свой шаг довольно традиционно: «за мной люди, театр, газета, благотворительный фонд...»?

— Эти люди все же не действующая оппозиция, они не заявляют о своих политических амбициях, не борются за власть. Скорее, это группа поддержки, опора, потенциальный оппозиционный электорат. Но и им сейчас непросто, и приходится делать выбор: митинг или тебя увольняют с работы, митинг или тебя исключают из института, протест или лишение возможности реализоваться профессионально.

Что делать? Я не знаю. Мы свидетели ужасной трагедии, которая рано или поздно безусловно закончится. И я была бы счастлива, если бы все остались живы в этой пока еще гибридной войне, которую российская власть ведет против своих граждан.

— Однако жертвы уже есть. Нельзя не вспомнить Бориса Немцова, не сказать об Алексее Навальном. С обоими вы знакомы лично. Как в сложившейся ситуации поступает Алексей, мы видим. А как бы сейчас действовал Борис?

— Борис действовал бы точно так же. Что и продемонстрировал, когда на него собирались заводить уголовное дело. Его предупредили, конечно, и он мучился вопросом, уезжать или оставаться. Возможность покинуть страну или не возвращаться из-за рубежа у него была. Но понимая, что вне России он как политик заканчивается, принял решение оставаться. Это был тяжелый выбор. Он боялся тюрьмы, я прекрасно это помню. Не потому, что думал: не выдержу. Все же возраст другой, он был старше, чем Алексей сейчас. Даже отсидев тридцать суток, он выходил постаревшим сразу на несколько лет, с лицом серым, опрокинутым. При этом оставался человеком совершенно бесстрашным. Как и сейчас у Алексея, у него был кураж, эйфория борьбы, которые буквально гнали его на баррикады. Этим он был красив. Говорят, что бесстрашие — это вид человеческой глупости. Неправда. Борис прекрасно отдавал себе отчет, что делает и почему. И окажись он здесь сейчас, поступал бы так же.

И еще один момент. Владимир Путин не готов признать Алексея Навального равной себе политической фигурой, игроком, способным соревноваться с ним, великим. С Борисом Немцовым это вариант не проходил: он был государственным деятелем с серьезным опытом управления, мощным политиком даже не национального, а международного уровня. Невозможно было заставить граждан России поверить, что Борис Немцов — пустышка, немыслимо было отвратить от него зрителей и слушателей с помощью дешевого приемчика: не называть по имени, не упоминать фамилию. Нельзя было применить к нему любимые путинские словечки «бузотер», «выскочка». Нет, это был политик совершенно другого масштаба. А теперь и Алексей Навальный своими поступками, тем, как он вырывался из рук смерти, как выживал, тоже выходит на новый, более высокий уровень. Сам факт его возвращения в страну навсегда останется в нашей истории.

— Находясь на прямой связи с самыми разными людьми в России, вы, думаю, можете дать оценку уровню осознания ими происходящего. Есть ли понимание, что именно ради них такие политики, как Немцов и Навальный идут на баррикады, в тюрьму, на смерть?

— Беда, что головы народу задурили окончательно. Так называемое «путинское большинство» слушает только его, видит мир его глазами, считает, что кругом враги, что врут и воруют везде в мире, что не бывает политики без грязи. А Алексей Навальный — игрушка, подброшенная то ли Госдепом, то ли ЦРУ. Сопротивляешься, борешься? «Враг народа»! СМИ, которые пытаются говорить правду, делают это за пресловутые «печеньки». Думающие так существуют в иллюзорном мире, созданном путинской командой и пропагандой служащих ему СМИ. Такие люди не верят, что мир иной, что в нем есть журналисты, которые говорят правду не потому, что за нее платят, а потому, что иначе не могут. Что есть политики, которые идут во власть не для того, чтобы править миром и манипулировать людьми, как это делает российский президент, а чтобы менять страну к лучшему, проявлять заботу о ее гражданах. Чтобы дать им иную, достойную жизнь, а не ту, которую им навязала нынешняя власть.

— А что делать сейчас, в этот период безвременья, тем, кого вы выше назвали опорой и потенциальным электоратом оппозиции? Уезжать? Уходить во внутреннюю эмиграцию?

— Я хорошо представляю, что такое внутренняя эмиграция времен СССР. Но что это сейчас?

— Я вижу это так. Человек не приемлет нынешний режим, не отказывается от своих либеральных убеждений, горой стоит за все демократические права и свободы. Однако в силу сложившихся в стране условий не может ничего сделать в реальности, не подвергая опасности себя, родных, коллег. Максимум, на что он готов, это пойти на выборы, проголосовать за альтернативного кандидата или испортить бюллетень. А пока занимает выжидательную позицию, выбирает путь скрытого молчаливого протеста, который внешне выглядит как обычная обывательская жизнь.

— Я бы обратила внимание на еще один момент: если есть возможность не участвовать в этом кошмаре, не быть соучастником власти в том, что она сейчас творит со страной, о’кей, я понимаю и принимаю такой подход — пусть будет внутренняя эмиграция. Такая, как у вольных художников, они всю жизнь в ней пребывают. Только вот у тех же работников бюджетной сферы возможности неучастия сегодня практически нет. Как врачам, учителям, ученым, да и всей творческой интеллигенции поступить, чтобы не замазаться?

Со многими из них мы общаемся и знаем, что прекрасно они понимают, в какие мерзкие времена живут. Но даже занимая позицию молчаливого несогласия, рано или поздно эти люди оказываются перед выбором, например, идти или не идти по распоряжению начальства на митинг в поддержку Путина. И идут, и делают восторженное лицо, чтобы, не дай Бог, на «путинге» не отличаться от прочих. А на выборах от них требуют сфотографировать бюллетень и переслать его начальству. Чтобы, во-первых, не было сомнений, что проголосовал, а, во-вторых, что сделал это как надо.

Так что во внутреннюю эмиграцию в наши дни уйти не очень получается. Все равно остается момент соглашательства, конформизма, который приходится признавать и принимать ответственность за него на себя. А потом произносить внутренний монолог: «Простите, я не могу бороться, у меня работа, родители, дети, внуки... Все понимаю, все происходящее ненавижу, но сделать ничего не могу. Такие нынче предлагаемые обстоятельства. И на выборы пойду, и бюллетень сфотографирую и отошлю. А потом выпью и скажу в сердцах: до чего вы меня, мужика, довели, суки!».

Я встречала таких мужиков, особенно среди работников коммунального хозяйства и подобных структур. Здоровые, сильные, красивые стоят они на митингах с пропутинскими плакатами, но как только начальство отвернулось, бросают их и сбегают переулками, как сбегали с демонстраций в советское время. На глазах у собственных детей, между прочим. Это до чего же дело дошло!

— Вы подтвердили мои сомнения в спасительности внутренней эмиграции. В любом своем проявлении она вряд ли станет для российского человека зоной комфорта. Все равно придется договариваться с самим собой?

— В советские времена внутренняя эмиграция все же была. И тогда это не был договор с собой — мы уходили в нее, потому что не знали ничего другого. Была шестая статья Конституции, была закрепленная в ней же официальная идеология, но не было возможности выйти на улицу с протестом, ни у кого. Только попробуй сказать что-то против политики партии: может быть, и не посадят, но с работы точно погонят или сумасшедшим объявят. Молодым людям сейчас трудно объяснить, что мы тогда не могли представить иной жизни. Нет, мы были рождены в этой стране и были обречены жить здесь вечно. Поэтому не диссиденту, для которого борьба с режимом — священная миссия, а обычному советскому служащему даже в голову не приходило выйти на площадь с антисоветским плакатом.

Сейчас я понимаю внутреннюю эмиграцию как неучастие во всем этом кошмаре, в патриотическом угаре. Дать любым способом понять властям, чтобы на меня в этом шабаше не рассчитывали. Запереться в своем театре, в своем музее, в своей лаборатории, отказаться от их поощрений, не вступать в их партии. Вспомните: даже в советское время ректор университета или руководитель института мог быть беспартийным, сейчас — нет, только с партбилетом единоросса. Но в путинской России человек все равно оказывается заложником…

— В такой ситуации для многих (и их все больше) остается только один путь — эмиграция реальная. В вашем случае что стало последней, решающей причиной?

— Я не считаю себя эмигранткой. Более того, в нашем мире это понятие все больше нивелируется. Если вынести за скобки особые обстоятельства, вызванные пандемией, то сейчас человек может быть гражданином любой страны, а жить где угодно. Возвращаясь назад, я вспоминаю, что не хотела жить вне России. Я люблю свой дом, свой город, друзей. Это моя среда обитания. В моем случае решение уехать было связано с затяжным депрессивным состоянием после Крымнаша, и особенно после убийства Бориса Немцова. Потом случилось нападение на Таню Фельгенгауэр. И мы уехали.

Первые полтора года до пандемии я проработала в режиме онлайн-трансляций. А теперь «на удаленке» огромное число людей во всем мире. Я не одна такая. За рубежом оказались те, к мнению которых мы (я, во всяком случае) прислушиваемся: Михаил Ходорковский, Гарри Каспаров, Сергей Гуриев, Борис Акунин и многие другие. Сейчас эмиграция приобретает массовый характер: уезжают опальные политики, писатели, ученые, студенты, журналисты… Но важно, что у них остается возможность говорить. И мы их слышим! Возможность говорить и слышать — вот тот свет в конце тоннеля. И попробуй у нас это отними. Власти ссылаются на закрытый Китай, но и там умеют обходить препоны, и там своих правдоискателей слышат. Главный вопрос: есть ли желание услышать?

— И тут мы опять возвращаемся к аудитории. Ксению Ларину слушают люди в разных странах. Встречаете вы «поуехавших» и в реале. Какое впечатление на вас производит нынешняя русскоязычная диаспора?

— Многие люди, которых я встречала в Португалии и в других странах, так и не слезли с пропагандистской иглы: с российских телеканалов, выпусков новостей Russia Today, с политических шоу… Более того, они умудряются и в интернете, на том же YouTube, находить подобный контент, подписываются на него, комментируют, общаются. Им там комфортно. Так и таскают свой условный Брайтон, как черепаха панцирь, по всему миру. Ходят на демонстрации с российскими флагами и пропутинскими плакатами, орут «Можем повторить!». Самые конченые расисты, ксенофобы, антисемиты, гомофобы — это русскоязычные за рубежом.

Для меня загадка, как люди, живущие на Западе и пользующиеся всеми благами демократии, продолжают вариться в пропагандистском вареве. Как я уже говорила, боюсь, большой ошибкой Запада стало то, что он упустил из виду эту аудиторию, перестал обращать на нее внимание. С этой публикой надо работать, и прежде всего — журналистам и интеллектуалам, которые оказались вне России. Появилась информация, что Европарламент принял решение о создании большого канала на русском языке при Euronews. Надеюсь, это отвадит хотя бы часть не владеющей языками диаспоры от российского пропагандистского контента.

— Это новости западного медийного пространства. А каким вам видится будущее СМИ в самой России?

— Как бы банально это ни прозвучало, будущие СМИ России обязаны быть независимыми и свободными. Для чего надо просто радикально поменять цели и задачи. Цель сегодняшних журналистов — только бы никто ничего не узнал. Вот и приходится им украшать ромашками и обрызгивать духами вонючие кучи, которые ежечасно наваливает российская власть. Задача — чтобы зритель, слушатель, читатель не распознал, на чем произрастает эта дивная клумба. Чем изощреннее обман, тем выше награда.

Чтобы у СМИ, как у страны и общества вообще, было будущее, журналистике надо вернуть самоуважение и профессиональное достоинство. Вернуть честь, раз уж о невинности вспоминать поздно… Надо поменять вектор и сказать самим себе: теперь наша задача — называть вещи своими именами: правду — правдой, а дерьмо — дерьмом. Тем более что мы вместе можем взяться за лопаты и расчистить от него дорогу в общее светлое будущее.