Мюнхен — Берлин — Гейдельберг — Мессина — Петербург

Уехав за границу весной 1902 года, вероятно, Сергей Степанович Чахотин не сомневался, что образование следует получать в Германии¹. Традиционно (с середины XIX века) для отечественных биологов центрами притяжения в Германии были университеты Гейдельберга, Геттингена, Лейпцига, Мюнхена и Тюбингена. К началу XX века по части других естественных наук — физики и химии — к ним добавился и Берлинский университет.

Хотя отечественные университеты создавались в значительной степени по немецким образцам, в Германию русские студенты и молодые зоологи стремились не только ради возможности учиться и работать у европейских научных светил, но и ради академических свобод, характерных для германских университетов, и, как правило, по причине первоклассного оснащения немецких научных лабораторий и институтов. Конечно, ехали учиться и работать к конкретным профессорам и, соответственно, спектр предпочтений по части университетов со временем несколько менялся. В случае Чахотина выбор был непростым — молодого человека интересовали все естественные науки «переднего края»: физика, химия, особенно только зарождавшиеся тогда биофизика и биохимия и, конечно, столь же молодые механика развития (часть эмбриологии) и цитология. Желание слушать эти предметы у лучших профессоров, а также тяга овладеть математическим аппаратом, привели к тому, что Сергей Степанович пять лет учебы в Германии распределил между тремя университетами. Он проучился три семестра на медицинском факультете в университете Мюнхена, два семестра — в Берлинском университете и пять семестров на естественном отделении физико-математического факультета Гейдельбергского университета.

В Мюнхене ему удалось слушать лекции у знаменитого В. Рентгена, всего за семь лет до этого открывшего х-лучи². Позже Чахотин вспоминал: «Увлеченный тогдашними новейшими открытиями Рентгена, я поступил в его институт и с восторгом работал в лаборатории и слушал его лекции. Рентген был элегантным профессором, всегда безукоризненно одетым, с большой, тщательно постриженной бородой и плавными, изящными движениями, когда он излагал свои мысли и чертил на черной доске схемы <…>. В лаборатории обходя работавших и давая разъяснения, от платка его всегда пахло духами³, и в петлице у него был цветочек. Он был Нобелевским лауреатом и держался с подчеркнутым достоинством».

Другой Нобелевский лауреат, лекции и практические занятия которого посещал Чахотин-студент в Мюнхене, — известный исследователь структуры химических молекул А. фон Байер: «Он был уже почтенного возраста, но читал очень хорошо, ясно, и любил ставить эффектные опыты. Так, например, показывая реакцию мышьяка, сурьмы и висмута, он ставил в конце лекции три стаканчика с растворами их солей, наливал в них из колбочки сернокислый аммоний и, получив осадок черного, белого и красного цвета, скрывался в двери, вызывая громкий топот ног в аудитории: эти три цвета в таком порядке были цветами германского флага, а топотом ног студенты выражали профессору свое восхищение»⁴.

Среди главных учителей-биологов Чахотина в Мюнхене был известный зоолог и специалист по простейшим проф. Р. Гертвиг. На следующий год, уже в Берлине, молодой человек слушал лекции у его брата проф. О. Гертвига — одного из пионеров биологии развития, в ту пору именовавшуюся механикой развития⁵.

Как и многие другие студенты из России (в Мюнхене была большая русская диаспора) Чахотин не оставил своих политических интересов — он ходил на митинги социал-демократической партии, где слушал выступления А. Бабеля и К. Цеткин, активно обсуждал с соотечественниками происходившее в России. Молодость, однако, брала свое: после окончания весеннего семестра 1903 года, в компании четырех других русских студентов Сергей совершил длительное путешествие на велосипедах (!) из Мюнхена через Альпы в Италию — до самого Неаполя, что говорит о прекрасной физической форме молодых людей. Видимо, в это время Чахотин вполне выучил и итальянский, ставший четвертым, но далеко не последним иностранным языком в арсенале ученого.

Следующий год Сергей Степанович занимался на медицинском факультете в Берлине, однако и там его снова интересовали прежде всего общебиологические предметы — зоология и физиология. Последнюю дисциплину он слушал у известного широко образованного ученого, проф. Т. Энгельмана — физиолога, ботаника, микробиолога, а еще и небесталанного музыканта-виолончелиста. Широта интересов студента была удивительной — в Берлине он также посещал лекции философа-неокантианца В. Виндельбранда и экономиста-социолога Г. Зиммеля; познакомился с одним из первых биофизиков и философом-неотомистом Ф. Дессауэром. Чистая биология, однако, превалировала в увлечениях студента Чахотина: он буквально проглотил за год все изданное знаменитым зоологом-эволюционистом Э. Геккелем.

С начала 1905 года Сергей Степанович перебрался в Гейдельберг — в самый старый немецкий университет, где зоологию преподавал всемирно известный ученый проф. О. Бючли⁶. Он стал действительным учителем Чахотина, чему было немало предпосылок. Вспоминая то время, ученый писал: «Бючли был превосходным лектором и таким же руководителем исследовательских работ. Он особенно благоволил нам, русским, которых он считал своими лучшими учениками: из его школы вышли наши знаменитые зоологи — Шевяков, Кольцов, Северцов, Аверинцев, Новиков, Заварзин⁷ и многие другие. Он был весельчак, остроумец, но, в то же время, строг и требователен: он, как никто, умел увлекать работавших с ним, и в его окружении царило всегда приподнятое возбужденное творческое состояние. Он был очень многосторонен, в его лекциях по зоологии всегда выступала связь с химией, минералогией, физиологией, ботаникой <…>. Его теория пенистого строения цитоплазмы стала основой биоколлоидной химии⁸. Его работы по оплодотворению, клеточному делению и особенно классическими исследованиями по одноклеточным необычайно расширили умственные горизонты биологов».

Существенным в деле зоологического образования уже со второй половины XIX века стала работа студентов в природе, прежде всего на базе различных морских биологических станций. К началу XX века их было в Европе уже более десятка. За время обучения Сергей Степанович дважды работал на морской австрийской зоологической станции в Триесте (четыре месяца в 1903 и 1905), трижды — на русской зоологической станции в Виллафранке (Villfranche-sur-Mer, France: 10 месяцев в 1904, 1905, 1906) и полгода в Фармакологическом институте в Мессине (1906/07). В последнем месте, где фактически не было постоянной морской станции (лаборатории), несмотря на исключительно удобное расположение Мессины, молодой ученый через год должен был принять участие в ее создании при Фармакологическом институте местного университета⁹. Туда он перешел работать после окончания курса в Гейдельберге (1907)¹⁰ ассистентом проф. А. Бенедиченти. Увы, когда планы организации будущей лаборатории уже стали приобретать ясные очертания, случилось знаменитое Мессинское землетрясение¹¹, которое похоронило не только эти планы, но и 70 000 жителей города, среди которых мог бы быть и Чахотин с семьей. К этому драматическому эпизоду жизни ученого я вернусь несколько позднее.

Как и в предыдущие годы, в Гейдельберге Сергей Степанович старался максимально охватить дисциплины, как-то связанные с общебиологическими проблемами — этот этап своего образования (до 1906) по характерной для него склонности к систематизации всего, в том числе и своей жизни, Чахотин обозначил как период «систематической подготовки». Для чего ему нужна была такая подготовка, молодой ученый формулировал в 1914 году достаточно расплывчато: «Взяв критерием постепенное развитие идеи-цели, к которой я с самого начала моей научной деятельности стремлюсь — к исследованиям и синтезам в области проблем общей биологии — жизнь мою можно расчленить на периоды»¹². Итак, стремление к этой цели было разбито им на периоды: «систематической подготовки» (1902—1905), «исканий» (1906—1908) и «найденной линии» (1909—1914). В целом эта «цель-идея» формулировалась сходным, но более определенным образом многими тогдашними зоологами: достичь соединения вопросов строения и функции — объединить изучение морфологии и физиологии. Первым шагом Чахотина в этом направлении стала его работа над дипломным исследованием, выполненным под руководством проф. О. Бючли — с зимы 1905 года на Зоологической станции в Виллафранке, а затем в Мессине, Сергей изучал морфологию и физиологию органов равновесия (статоцист) у киленогих морских моллюсков (Heteropoda). За эту работу автор получил в июне 1907 года диплом доктора философии и естественных наук Гейдельбергского университета с высшей оценкой (summa cum laude)¹³. Первая опубликованная статья молодого ученого — «О биоэлектрических токах у беспозвоночных» также была написана по материалам исследований Чахотина, выполненных в Мессинском университете (1907).

При такой напряженной научной деятельности, по крайней мере, до 1905 года, Чахотин не прекращал и своего политического активизма. При этом весной 1904 года на Зоологической станции в Виллафранке эта активность приобрела совсем небезобидный характер. Позднее ученый всегда позиционировал себя как социалиста, но той весной он стал добровольным и активным участником работы эсеровской боевой организации. Два варианта рассказа об этом сохранились в архиве ученого, хотя ни один из них не был включен во французскую книгу его воспоминаний и, видимо, сознательно не упоминался в статьях П. С. Чахотина об отце¹⁴.

Итак, помимо углубленного изучения морфологии и биологии пелагических беспозвоночных¹⁵ и в особенности развития личинок иглокожих в водах бухты, на берегу которой расположен городок Villfranche-sur-Mer, Сергей вместе со своим другом Александром Завадским¹⁶ занимался на Русской зоологической станции проф. А. А. Коротнева¹⁷ и другой деятельностью. «Мой друг был членом боевой группы социал-революционеров, — вспоминал ученый. — Ему и мне было поручено получать химические вещества и доставлять их на чудесную виллу в бухте, снятую партией эсеров <…>. Вот зажигаются огни и наступают сумерки. Со станции все ушли. Убедившись, что никого нет, мы с Завадским достаем со склада большие бутыли: в одних азотная кислота, в других глицерин. Они прибывают на станцию на мое имя, якобы для консервации морских животных и для опытов с ними. Мы осторожно выносим их на маленькую площадку-пристань, к стоящей уже лодке и, перенеся их на нее, отчаливаем и гребем к середине бухты, а оттуда поворачиваем к противоположному берегу. Там стоит особняком небольшая красивая вилла с деревянным причалом. Здесь живут под видом туристов четверо русских, прекрасно говорящих по-французски, муж с женой, лакей и кухарка. Это боевая группа социалистов-революционеров. Мы с Завадским перетаскиваем бутыли и сдаем их. Там ночью готовятся взрывчатые вещества, которые потом собираются в бомбы, перевозимые в особых чемоданах через русскую границу для террористических групп партии социал-революционеров — „боевых дружин“. Ими были убиты министр внутренних дел царского правительства Плеве и дядя царя, великий князь Сергей Александрович, генерал-губернатор Москвы»¹⁸.

Никакой оценки этого факта своей биографии — участия в революционном терроре — протагонист в воспоминаниях не дал. Тем не менее он добросовестно описал случившееся: что было, то было… Упоминание, что реактивы приходили на имя Чахотина, и оборот «ему и мне было проучено» говорят, что сделанное было сознательным выбором Сергея Степановича.

Жизнь шла своим чередом. В 1905 году Чахотин познакомился с Эммой Гааз (очевидно, в Гейдельберге) и женился на ней, в браке родились три первых сына ученого¹⁹. С молодой женой и первенцем Сергеем ученый переехал в Мессину зимой 1907 года²⁰. Научно в это время его особо стала интересовать биолюминесценция морских беспозвоночных, в частности ктенофор²¹. Продолжал он изучать на физиологическом уровне взаимоотношения нервной и кровеносной систем с органами чувств у морских моллюсков. Уделял ученый внимание и феномену симбиоза в мире беспозвоночных.

Мессина, место, давно облюбованное морскими биологами²², была тогда вполне патриархальной итальянской провинцией. Чахотин вспоминал: «Любовь к научным исследованиям забросила меня в Мессину — этот далекий, чудно расположенный уголок юга Европы. Здесь все своеобразно, и говорит вам о том, что вы далеко от современной жизни с ее внешней культурой, с ее тонущими в облаках дыма и пыли городами, с залитыми электрическим светом улицами и громыхающими по ним вагонами трамвая, с светящейся, бегущей толпой <…>. Нет, здесь все застыло; гордо тянутся к темно-синему небу на площадях пальмы, острыми колючками вырезываются на его фоне кактусы… Медленно и степенно шагают попарно разодетые в смешные пестрые формы блюстители порядка — карабинеры <…>. Где-нибудь возле траттории дребезжит шарманка и поет сочным, звучным голосом смуглая девочка огненные мелодичные песни Юга»²³.

Успешно начавшиеся там исследования Сергея Степановича в области электрофизиологии были трагически прерваны: материалы как минимум для трех научных публикаций, как и все имущество Чахотина, погибли под развалинами лаборатории и дома, где жила семья: ранним утром 28 декабря 1908 года в Мессине произошло сильнейшее землетрясение. Чахотин был засыпан обвалившимся домом и, проведя под завалами 12 часов, чудом остался жив²⁴. Эти события подробно описаны в книжке Сергея Степановича, правда, изданной только через 35 лет после смерти ученого и с редакторской правкой. Поэтому я приведу здесь начало воспоминаний Чахотина, сохранившееся в виде черновика (автографа) в его архиве: «Ночь 28 декабря я плохо провел, так как был несколько возбужден ожиданием утра; я собирался в тот день спуститься в город, чтобы получить от механика задуманный мною и заказанный аппарат по электрофизиологии. Я давно над ним работал и волновался — в этот день должна была быть его генеральная проба. Проснулся поэтому в 5 ч.10 мин., зажег свечу, посмотрел на часы, выпил лимонаду, потушил свечу и лег. Не прошло и 2-3-х минут, как зазвенели стекла и весь дом задрожал ужасно. Я тотчас понял, что это землетрясение и, видя его силу и зная, что наш дом стар и плох, я не сомневался, что он рухнет <…>. Пока я бежал к двери, меня бросало из стороны в сторону; не успел я схватиться за ручку моей двери, как понял, что проваливаюсь — с огромным грохотом все вокруг меня рушилось, поднялась ужасная пыль, в которой я задыхался… Я инстинктивно закричал: „Мама, мама, Эмма!“ Ясно-ясно вырисовывалась мысль, что это смерть. Странно, что чувства страха я не ощущал; был у меня страх вначале, что не успею добежать и разбудить Эмму. Через мгновенье все стихло. Я почувствовал себя плотно-плотно защемленным среди камней, задохнувшимся, не в состоянии пошевельнуться. У меня невольно сорвалось: „Вот и кончена жизнь!“» До момента, когда Сергею Степановичу самостоятельно удалось выбраться из-под завалов обрушавшегося дома, оставалось еще 12 часов!

Находясь в санатории в Катаньи, через два месяца Сергей Степанович писал своему учителю в Гейдельберг: «Дорогой и глубокоуважаемый профессор. Ваши в высшей степени дружеские строки бесконечно обрадовали меня. Я благодарю Вас также и за то, что Вы проявили участие ко мне и к тому несчастью, которое со мною случилось. Мои раны уже зажили, но еще сохранилась болезненность и скованность левой стопы, которая еще не хочет работать. Моя жена также получила две раны, которые уже начинают заживать. Наш маленький счастливым образом не получил никаких ранений, поскольку моя жена успела взять его на руки и защитить собою.

Впечатления от этой ужасной катастрофы, которые мы получили, все еще не рассеялись, и нам время от времени все еще кажется, что земля трясется, и если издаются сильные звуки, то мы хватаемся друг за друга.

Мы потеряли все, что мы имели. Особенно мне жаль мою библиотеку, которую я собирал в течение семи лет, заметки, рисунки препаратов и т. д. У меня были еще две начатые работы: одна — о свечении Ctenophora под влиянием электрического раздражения, другая — об отношении крове-васкулярной и нервной систем у Pteropoda. Все было ужасным образом разом уничтожено. В том числе специально придуманные и сконструированные аппараты <…>. Поскольку правительство не имеет средств создать зоологическую станцию в Мессине, можно было бы поддержать наш институт и сделать его реально биологическим. Со всеми необходимыми приспособлениями для пелагических исследований, содержания аквариумов; предусмотреть аппараты, которые дают возможность изучения морфологии, физиологии, химии, фенологии и фармакологии. Этот план был уже близок к реализации. В марте я должен был опубликовать описание института (так как это было довольно достойно описано) наряду с фотоснимками уже смонтированных аппаратов для различных исследований <…>. Теперь, когда долго лелеявшаяся мечта была так близка к воплощению, все снова разрушено, и, возможно, теперь на десятилетия. Едва ли город, а еще меньше университет снова расцветут! Лично меня всегда привлекала в Мессину эта идея, и я был так рад, когда увидел в проф. Бенедиченти человека, который тут же взялся за осуществление плана. Мы с ним так много работали над ним, а теперь — все прощай. Ах, дорогой г-н профессор, это слишком тяжелый удар!»²⁵.

Крепкий организм и понимание важности начатых исследований уже через три месяца после катастрофы позволили Чахотину попытаться восстановить утраченные в Мессине материалы. Благодаря помощи Императорской Академии Наук, он на три месяца (20.03.1909—18.06.1909) получил «рабочий стол» на Неаполитанской зоологической станции²⁶. Многие страны и институты Европы (и не только) старались всячески помочь пострадавшим от землетрясения. Так, в Неаполе директор Зоологической станции проф. А. Дорн, помимо покупки семье ученого одежды и оплаты проезда на станцию, выписал Чахотину чек на покупку нового микроскопа взамен утраченного в Мессине²⁷.

Окончив работу в Неаполе, ученый после восьмилетнего отсутствия вернулся в Россию. Там он предполагал сдать магистерские экзамены при Императорском Санкт-Петербургском университете (у проф. В. Т. Шевякова) и занять по приглашению казанского эмбриолога и гидробиолога проф. А. А. Остроумова место ассистента-зоолога в Казанском университете²⁸. Ни то, ни другое не состоялось: идеи о новых методах исследования живой клетки подтолкнули Чахотина уехать опять в Германию, где возможность их реализации была технически осуществима.

Этап «найденной линии» в исследованиях ученого прежде всего ознаменовался нахождением нового подхода к возможности исследовать функции клеточных компонентов. В качестве рабочего инструмента в таких экспериментах Сергей Степанович решил использовать ультратонкий ультрафиолетовый (УФ) луч, способный повреждать отдельные части живой клетки. Согласно некоторым из его опубликованных воспоминаний, эта идея пришла к нему в голову под завалами Мессины. Насколько это было действительно так, сказать трудно: реальные упоминания об этой блестящей идее и ее техническом воплощении относятся уже к 1910—1911 гг. Сам же Чахотин писал в одном из вариантов своих воспоминаний: «Идея микроопераций на клетке все чаще мучила меня <…>. Это были мысли о механических повреждениях, которые начали мне удаваться с тонкими стеклянными иглами и капиллярами <…>. В 1911 году я построил вместе с Рунне, одним механиком в Гейдельберге, небольшой прибор, который прикреплялся на микроскопе и позволял довольно успешно втыкать в клетку одноклеточных и в яйца морских ежей тончайшие капилляры <…>. В том же году я узнал о работах одного немецкого ученого на заводах Цейса в Йене, который разрабатывал методику микрофотографии клеток с ультрафиолетовым источником света. Одновременно я узнал, что ультрафиолетовые лучи применяются в городских хозяйствах для стерилизации вод, содержащих микробов. Прочтя об этом, у меня мгновенно сверкнула мысль, что, применив облучение микробных культур УФ-лучами, можно повреждать клетки».

Такой ход мысли ученого кажется наиболее правдоподобным. Именно с этого момента Чахотин стал проводить опыты по облучению частей амеб, инфузорий, яиц морских ежей, эритроцитов и других клеток морских животных. Для этого, однако, нужна была техническая база.

Для решения этой стороны вопроса исследователь принял участие в специальных курсах по микротехнике и микроскопии, организованных фирмой C. Zeiss в Берлине и Йене²⁹. Вспоминая о «дебюте» своей идеи в альма-матер, Сергей Степанович писал: «Вернувшись в Гейдельберг, я построил мой первый механический микроманипулятор, а затем нашел и решение для прибора ультрафиолетового микропучка. В большом волнении я сообщил о своей идее Гансу Дришу³⁰, так как видел ясно, какие перспективы этот метод должен был открыть для экспериментальной биологии клетки. На Дриша мое сообщение произвело огромное впечатление. Это было на одном большом приеме у него, и он, обходя гостей в течение этого вечера, несколько раз подходил ко мне и говорил: „Я все думаю о Вашем методе — это будет революция в биологии!“ Эти слова гениального ученого, сочетавшего в своем уме исключительную четкость философской мысли с огромным опытом находчивого экспериментатора, окрыляли меня, стоящего перед необходимостью побороть огромные трудности конкретной реализации моей идеи».

Первый образец аппарата для УФ-микроукола живых объектов был спроектирован С. С. Чахотиным на базе Зоологического институт проф. Бючли и Института экспериментального исследования рака в Гейдельберге (1911), куда его пригласил работать проф. Черни, а собран и испытан прибор был на базе Фармакологического института в Генуе (1912), где Чахотина приютил А. Бенедиченти, его бывший профессор в Мессине. После двух лет упорной экспериментальной работы операции на яйцах морского ежа убедительно показали: УФ-луч может служить тончайшим и избирательным инструментом воздействия на живую клетку³¹.

С надеждой продолжить свои изыскания в России, Чахотин появился в Петербурге. После беседы с академиком И. П. Павловым, который очень заинтересовался его изобретением, он был приглашен Павловым стать лаборантом (ассистентом) в Академической лаборатории по физиологии³². Там Сергей Степанович создал материальную базу для нового отделения — экспериментальной клеточной физиологии — и продолжил работу с УФ-микроуколом³³.

В начале 1913 года он сделал на заседании Общества петербургских врачей первый доклад, посвященный микрооблучению, имевший большой резонанс в научной среде. В результате по представлению Павлова весной того же года Чахотин снова получил возможность работать на Неаполитанской станции (28.03.1913—23.06.1913), где он провел серию экспериментов по микрооблучению живых клеток и продолжил совершенствование своего изобретения. В том же 1913 году в Петербургском представительстве фирмы С. Zeiss им был заказан первый промышленный образец аппарата для УФ-укола. Он демонстрировался Чахотиным во время второго доклада «Основания новой техники экспериментального исследования клетки», который пригласил его сделать в С.-Петербургском биологическом обществе проф. С. И. Метальников.

Последней практической задачей, которую необходимо было решить для постановки экспериментальной работы с УФ-микроуколом в Физиологической лаборатории ИСПбАН, была доставка в Петербург половых продуктов средиземноморских морских ежей — классического объекта механики развития. Для этого Чахотин снова отправился в Виллафранку в декабре 1913 года уже по командировке ИСПбАН. Использовав консервацию живых половых продуктов в охлажденных растворах цианистых солей и пересылку запаянных ампул с ними в термосах, помещенных в «холодильные» ящики, ученый добился возможности сохранять жизнеспособность клеток в течение трех суток (времени, необходимого тогда, чтобы поездом доставить контейнеры из Ниццы в Петербург). Тем не менее идея Чахотина, что экспериментальную работу на морских объектах лучше вести на специализированных морских станциях, его не оставляла. В этом смысле Виллафранка была идеальным местом. К 1914 году станция нуждалась в ассистенте и появление там развернутой Curriculum vitae С. С. Чахотина говорит о его желании перейти работать на станцию. Почему этот переход не осуществился, сказать сложно. Судя по некоторым отзывам о Чахотине коллег, характер Сергея Степановича был непростой и работать с ним в коллективе не у всех получалось. Об этом в том числе мы поговорим в следующей части статьи.

Наступивший 1914 год принес Европе Первую мировую войну. Судьбы миллионов людей были сломаны или кардинально переменились, особенно в России, где уже маячил призрак будущих революций. Затронул этот слом, конечно, и С. С. Чахотина.

Продолжение в следующем номере.

Иллюстрации

С. С. Чахотин на Зоологической станции в Виллафранке (?) 1904. Архив С. С. Чахотина.

Бухта Виллафранка. На заднем плане Русская зоологическая станция. Часть почтовой открытки 1900-е гг. Из коллекции автора.

Русская зоологическая станция в Виллафранке. Почтовая открытка 1900-е гг. Из коллекции автора.

Студенческая пирушка возле Гейдельбергского замка. Гравюра середина XIX в. Из коллекции автора.

Студенты в лаборатории Зоологического института в Гейдельберге. Крайний слева — С. С. Чахотин. 1906? Из коллекции автора.

С. С. Чахотин в Гейдельберге. 1907? Архив С. С. Чахотина.

О. Бючли (второй слева в первом ряду) со своими сотрудниками и студентами перед входом в Зоологический институт. С. С. Чахотин — второй слева во втором ряду. Гейдельберг, 1905.

Диплом С. С. Чахотина — доктора философии и естественных наук Гейдельбергского университета. Архив Гейдельбергского университета.

Проф О. Бючли в лаборатории. Гейдельберг, около 1914. Из коллекции К. Хаусмана.

Визитная карточка С. С. Чахотина — доктора Гейдельбергского университета. Архив С. С. Чахотина.

Развалины Мессины. 28.12.1908. Интернет-ресурс.

С. С. Чахотин. 1913. Архив С. С. Чахотина.

Визитная карточка С. С. Чахотина — ассистента Физиологической лаборатории ИСПбАН. Архив С. С. Чахотина.