Последний сборник стихов Анатолия Штейгера «2 х 2 = 4», опубликованный в Нью-Йорке уже спустя сорок лет после его смерти, открывает биографическая заметка, написанная родной сестрой Штейгера, известной поэтессой Аллой Головиной¹.

«Анатолий Сергеевич Штейгер родился 7 июля 1907 года в отцовском имении Николаевка бывшей Киевской губернии. Семья Штейгеров принадлежала к старинному швейцарскому роду, одна из ветвей которого поселилась в России еще в начале 19-го века.

Его детство протекало летом в украинской усадьбе, зимой — в Петербурге-Петрограде, а затем — в Константинополе.

Шестнадцати лет Анатолий начал самостоятельную жизнь. Судьба привела его сначала в Германию, а потом — в Париж, где он провел несколько лет и куда постоянно наезжал в предвоенные годы.

Путь в литературу он начал несколько необычно, — уже в раннем возрасте он пробовал писать исторические романы, которые несли на себе естественную печать детскости.

Но с 16—17-ти лет он всецело посвятил себя поэзии. Среди его глубоких поэтических привязанностей — А. Блок и О. Мандельштам, Г. Иванов и А. Ахматова и, конечно же, Марина Цветаева, с которой он состоял в недолгой, но чрезвычайно интересной переписке.

Как человека утонченной культуры, его одинаково привлекали и старина, и искусство, и экзотика, и природа. Совершенно естественно при этом, что так называемый „новый мир“, будь то коммунизм в России или фашизм в Германии, вызывали у него поначалу грустную иронию, а под конец — ужас и отвращение.

У него, одновременно замкнутого и общительного, было мало близких друзей, но принимали его повсюду, и дружил он с людьми всякого званья и национальности.

Его короткая жизнь была часто мучительной и трудной, но всегда — на редкость насыщенной. „Все столицы видели бродягу“, — писал он, — но ему были знакомы и старинные итальянские города, и албанская экзотика, и бессарабская или чешская деревня. Только война и болезнь заперли его в Швейцарии в последние годы жизни. Свою смерть он предвидел и предсказал. Умер А. С. Штейгер 24 октября 1944 года и погребен в Берне в общей могиле с отцом и матерью.

Настоящее собрание стихов было им самим подготовлено во время войны, когда, подавленный происходящим, он сознательно отказался от творчества».

До этого сборника при жизни поэта вышли три книги: «Этот день» (1928), «Эта жизнь» (1932) и «Неблагодарность» (1936). Заголовок последнего, посмертного, «2 х 2 = 4», с одной стороны, может быть интерпретирован как осознанная установка на намеренную очевидность и даже тривиальность мыслей автора, воплотившего в своих стихах завет своего учителя Г. Адамовича ― писать «проще, скромнее, и всегда о самом главном, в особенности об одиночестве, страдании, смерти»². Об этом по большей части А. Штейгер и писал, всю свою короткую жизнь испытывая и боль, и страдания, зная, что из-за болезни ему отпущен недолгий срок. Как вспоминала дружившая с ним Зинаида Шаховская: «Было у Штейгера острое ощущение жизни и аппетит к ней, как бывает у чахоточных, а также и сознание, с самой ранней юности, что смерть была не поэтической идеей, а реальностью, спутницей всех его странствований»³.

С другой стороны, в этой математической формуле ― вывод о неизбежности и предопределенности, фатальной неизменности происходящего и вынужденное примирение с жизнью:

За 30 лет, прожитых в этом мире,

Ты мог понять и примириться мог,

Что счастья нет, что 2 x 2 = 4,

А остальное — трусость и подлог.

Нашу подборку стихов А. Штейгера завершает посвященный ему цикл Марины Цветаевой «Стихи сироте». Еще в 1932 году Штейгер побывал на одном из поэтических вечеров Цветаевой и подарил ей сборник своих стихов «Эта жизнь». Тогда она не запомнила молодого поэта. Спустя несколько лет, в 1936 году, находясь на лечении в швейцарском санатории, Штейгер написал Цветаевой, отдыхавшей тогда в Савойских Альпах, в селении Сен-Лоран, свое первое письмо, после чего между ними завязалась дружеская переписка.

Итогом ее стало взаимное холодное отчуждение, о котором мы узнаем из письма Штейгера:

«…После первого [письма] Вы назвали меня сыном, ― после последнего Вы „оставляете меня в моем ничтожестве“. Объясняю это себе тем, что в моих письмах Вы читали лишь то, что хотели читать. Вы так сильны и богаты, что людей, которых Вы встречаете, Вы пересоздаете для себя по-своему, а когда их подлинное, настоящее все же прорывается, ― Вы поражаетесь ничтожеству тех, на ком только что лежал Ваш отблеск, ― потому что он больше на них не лежит. Вы совершенно правы, конечно, Вы „визионер“. Но каково тем, кого Вы „увидите“, насмотритесь и потом ― перестаете видеть.

Меня Вы не полюбили, а по-русски „пожалели“, за мои болезни, одиночество, ― хотя я и отбивался все время и уверял Вас, что мои немощи физические, ― для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни»⁴.

В свою очередь Цветаева в письме поэту Юрию Иваску⁵ объясняла их разрыв так: «Я с ним дружила (письменно) все лето, теперь встретилась, и мне с ним трудно, потому что он ничего не любит и ни в чем не нуждается. Все мое ― лишнее. <…> Дать можно только богатому и помочь можно только сильному — вот опыт всей моей жизни — и этого лета»⁶.

Подумай, на руках у матерей

Все это были розовые дети⁷.

И. Анненский

Никто, как в детстве, нас не ждет внизу.

Не переводит нас через дорогу.

Про злого муравья и стрекозу

Не говорит. Не учит верить Богу.

До нас теперь нет дела никому —

У всех довольно собственного дела,

И надо жить, как все, — но самому...

(Беспомощно, нечестно, неумело).

***

Нет в этой жизни тягостней минут,

Чем эта грань ― не сон и не сознанье.

Ты уж не там, но ты еще не тут,

Еще не жизнь, уже существованье.

Но вот последний наступает миг,

Еще страшнее этих ― пробужденье.

Лишь силой воли подавляешь крик,

Который раз дозволен: при рожденьи.

Пора вставать и позабыть о снах,

Пора понять, что это будет вечно.

Но детский страх и наши боль и страх

Одно и то же, в сущности, конечно.

* * *

Опять Сентябрь. Короткий промежуток

Меж двух дождей. Как тихо в Сентябре.

В такие дни, не опасаясь шуток,

Мы все грустим о счастьи и добре.

В такие дни все равно одиноки:

Кто без семьи, и кто еще в семье.

Высокий мальчик в школе на уроке

Впервые так согнулся на скамье.

Старик острее помнит о прошедшем.

О, если б можно сызнова начать

И объяснить, что он был сумасшедшим...

Но лучше скомкать все и замолчать.

А в поле сырость, сумерки, безмолвье,

Следы колес, покинутый шалаш.

Убогим хлеба, хворому здоровье

И миру мир Ты никогда не дашь.

Корфу, 1938

***

Только утро любви не забудь⁸.

И. Анненский

Только утро любви не забудь,

Только утро, ― как нищая в храме,

Мы, внезапно схватившись за грудь,

Ничего не увидим за нами.

Будет серая тьма жестока,

И никто нам уже не поможет,

Лишь прохожий, что два медяка

На глаза, а не в чашку положит.

* * *

Мы верим книгам, музыке, стихам,

Мы верим снам, которые нам снятся,

Мы верим слову... (Даже тем словам,

Что говорятся в утешенье нам,

Что из окна вагона говорятся)...

Марсель, 1933

* * *

«Попрыгунья стрекоза

Лето красное пропела»

...опускаются глаза,

Тихо катится слеза

По щеке, по загорелой.

Сердце попусту боролось —

Наступил последний срок.

Ждать чтоб все перемололось

Не по силам. Сорван голос.

Ты забывчив и далек.

Осень стала у ворот,

Листья мертвые в подоле.

Кое-кто ей подает.

(Никогда он не поймет

Этой нежности и боли).

Видно песенка допета

Вся до самого конца.

Не вернется больше лето...

Неумыта — неодета

Осень стала у крыльца.

***

Бедность легко узнают по заплатке.

Годы ― по губ опустившейся складке.

Горе?

но здесь начинаются прятки ―

Это любимая взрослых игра.

― «Все, разумеется, в полном порядке».

У собеседника ― с плеч гора.

60-е годы

М. Цветаевой

В сущности, это как старая повесть

«Шестидесятых годов дребедень»...

Каждую ночь просыпается совесть

И наступает расплата за день.

Мысли о младшем страдающем брате⁹,

Мысли о нищего жалкой суме,

О позабытом в больничной палате,

О заключенном невинно в тюрьме.

И о погибших во имя свободы,

Равенства, братства, любви и труда.

Шестидесятые вечные годы...

(«Сентиментальная ерунда»?)¹⁰

* * *

Уходила земля, голубела вода,

Розоватая пена вздымалась.

Вместо сердца — кусочек холодного льда,

Сердце дома, наверно, осталось.

Время шло, но последний томительный год

Был особенно скучен и долог.

Горечь все наплывала, копилась и вот

Оживать стал прозрачный осколок.

И забился как сердце. Но только больней

Угловатые стенки кололи.

Так прибавились к боли привычной моей

Капли новой томительной боли.

* * *

Может быть это лишь заколдованный круг

И он будет когда-нибудь вновь расколдован.

Ты проснешься... Как все изменилось вокруг

Не больница, а свежий некошеный луг,

Не эфир — а зефир... И не врач, а твой друг

Наклонился к тебе, почему-то взволнован.

Берн, 1936

Расписание

Надо составить опять расписание —

В 8 вставание, в 9 гуляние.

После прогулки — работа. Обед.

Надо отметить графу для прихода,

Рядом оставить графу для расхода

И для погоды — какая погода.

За неименьем занятия лучшего,

Можно составить на двадцать лет.

Вечером — чтенье вечерних газет.

И не читать, разумеется, Тютчева.

Только газеты... И плакать — запрет.

Париж, 1937

* * *

Мы ничего не знаем,

Мы ничего не слышим,

Грезят о чуждом рае

Святые по темным нишам.

Пыль на июльской дороге

Нежит ленивые ноги.

Низкое солнце брезжит

На монастырском пороге.

Пахнет горошком, левкоем,

Долгою сухостью лета.

Мы же воздушные замки

Строим, — и платим за это.

Моравская Тршебова, 1930

* * *

Не верю, чтобы не было следа,

Коль не в душе, так хоть в бумажном хламе,

От нежности (как мы клялись тогда!),

От чуда, совершившегося с нами.

Есть жест, который каждому знаком ―

Когда спешишь скорей закрыть альбом

Или хотя бы пропустить страницу...

Быть может также, что в столе твоем

Есть письма, адресованные в Ниццу.

И прежде, чем ты бросишь их в огонь

И пламя схватит бисерные строки,

Коснется все же их твоя ладонь

И взгляд очей любимый и далекий.

Париж, 1934

Осень

Уйдем — и никто не заметит,

Придем — и никто нас не встретит,

Никто нам руки не протянет,

Никто нам в глаза не заглянет,

Прощаясь, прощая, встречая...

По небу плывет догорая

Луна. Умирают цветы.

Недвижно ложатся листы.

И осень, упав на колени,

Стучит головой о ступени.

Вена, 1930

* * *

Уже не страх, скорее безразличье ―

Что им до нас, спокойных и серьезных?

Есть что-то очень детское и птичье

В словах, делах и снах туберкулезных.

Особый мир беспомощных фантазий

И глазомера ясного до жути,

Всей этой грусти, нежности и грязи,

Что отмечает в трубке столбик ртути.

Прага, 1935

Сентябрь

Ты знаешь, у меня чахотка

И я давно ее лечу.

Р. Ивнев¹¹

Первый чуть пожелтевший лист

(Еле желтый — не позолота),

Равнодушен и неречист

Тихо входит Сентябрь в ворота.

И к далекой идет скамье...

Нежен шелест его походки.

Самый грустный во всей семье.

В безнадежности и в чахотке.

Этот к вечеру легкий жар,

Кашель ровный и суховатый...

Зажигаются как пожар

И сгорают вдали закаты.

Сырость, сумрак. Последний тлен

И последняя в сердце жалость...

Трудно книгу поднять с колен

Чтоб уйти, такова усталость.

* * *

Только след утихающей боли...

С каждым валом — слабей валы.

Легкий сумрак. В осеннем поле

Тянут медленный плуг волы.

Между небом и между нами

Заполняется мглой провал.

Мы во всем виноваты сами,

Ты у нас ничего не брал...

Тишина. Тишина такая,

Тишина на земле и в нас,

Словно в мире совсем иная

И хорошая жизнь велась.

Словно осенью мы не те же,

А серьезнее и грустней...

О себе вспоминаем реже,

Вспоминаем Тебя ясней.

* * *

Е. Н. Демидовой

...Наутро сад уже тонул в снегу.

Откроем окна ― надо выйти дыму.

Зима, зима. Без грусти не могу

Я видеть снег, сугробы, галок: зиму.

Какая власть, чудовищная власть

Дана над нами каждому предмету ―

Термометру лишь стоит в ночь упасть,

Улечься ветру, позже встать рассвету...

Как беззащитен, в общем, человек,

И как себя он, не считая, тратит...

― На мой не хватит или хватит век, ―

Гадает он. Хоть знает, что не хватит.

Берн, 1934

Père-Lachaise¹²

Пройдут года, и слабо улыбнусь

Холодными и бледными губами:

Мой нежный друг, я больше не вернусь

На родину, покинутую нами.

Мне суждено на чинном Pere-Lachaise

Глядеть в чужое палевое небо,

И я тоскую... Мраморных чудес

Прекрасней поле скошенного хлеба.

И этот холм, откуда поутру,

Лишь небосклон слегка порозовеет,

Так ясно видны села по Днепру

И ветерок благословенный веет...

Но я напрасно думаю и рвусь,

Мой нежный друг ― неумолима тайна.

О, милая, покинутая Русь!

О, бедная, далекая Украина!

Божий Дом

1

От слов пустых устала голова,

Глазам в тумане ничего не видно.

Ах, неужели праздные слова

Произносить не странно и не стыдно?

Ведь вся земля такой же Божий Дом,

Как небеса, планеты и созвездья,―

Так отчего же, поселившись в нем,

Мы не боимся Божьего возмездья?

2

Пройдет угар ненужной суеты,

Что было тайно, снова станет явно.

Виновны все, виновен даже ты,

И без конца виновен я, подавно...

Поля покроет синеватый снег,

Но мы не станем радостней и чище.

Земля, земля! что сделал человек

С тобой, веселое Господнее жилище?

1928

Марина Цветаева

Стихи сироте

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал.

Шла дорогой той старушка,

Пожалела сироту…¹³

1

Ледяная тиара гор —

Только бренному лику — рамка.

Я сегодня плющу — пробор

Провела на граните замка.

Я сегодня сосновый стан

Обгоняла на всех дорогах.

Я сегодня взяла тюльпан —

Как ребенка за подбородок.

16—17 августа 1936

2

Обнимаю тебя кругозором

Гор, гранитной короною скал.

(Занимаю тебя разговором —

Чтобы легче дышал, крепче спал.)

Феодального замка боками¹⁴,

Меховыми руками плюща —

Знаешь — плющ, обнимающий камень —

В сто четыре руки и ручья?

Но не жимолость я — и не плющ я!

Даже ты, что руки мне родней,

Не расплю́щен — а вольноотпущен

На все стороны мысли моей!

…Кру́гом клумбы и кру́гом колодца,

Куда камень придет — седым!

Круговою порукой сиротства, —

Одиночеством — круглым моим!

(Так вплелась в мои русые пряди —

Не одна серебристая прядь!)

…И рекой, разошедшейся на две —

Чтобы остров создать — и обнять.

Всей Савойей и всем Пиемонтом,

И — немножко хребет надломя —

Обнимаю тебя горизонтом

Голубым — и руками двумя!

21—24 августа 1936

3

(Пещера)

Могла бы — взяла бы

В утробу пещеры:

В пещеру дракона,

В трущобу пантеры.

В пантерины — лапы —

— Могла бы — взяла бы.

Природы — на лоно, природы — на ложе.

Могла бы — свою же пантерину кожу

Сняла бы…

— Сдала бы трущобе — в учебу!

В кустову, в хвощеву, в ручьеву, в плющеву, —

Туда, где в дремоте, и в смуте, и в мраке,

Сплетаются ветви на вечные браки…

Туда, где в граните, и в лыке, и в млеке,

Сплетаются руки на вечные веки —

Как ветви — и реки…

В пещеру без света, в трущобу без следу.

В листве бы, в плюще бы, в плюще — как в плаще бы…

Ни белого света, ни черного хлеба:

В росе бы, в листве бы, в листве — как в родстве бы…

Чтоб в дверь — не стучалось,

В окно — не кричалось,

Чтоб впредь — не случалось,

Чтоб — ввек не кончалось!

Но мало — пещеры,

И мало — трущобы!

Могла бы — взяла бы

В пещеру — утробы.

Могла бы —

Взяла бы.

Савойя, 27 августа 1936

4

На льдине —

Любимый,

На мине —

Любимый,

На льдине, в Гвиане¹⁵, в Геенне — любимый.

В коросте — желанный,

С погоста — желанный:

Будь гостем! — лишь зубы да кости — желанный!

Тоской подколенной

До тьмы проваленной

Последнею схваткою чрева — жаленный.

И нет такой ямы, и нет такой бездны —

Любимый! желанный! жаленный! болезный!

5—6 сентября 1936

5

Скороговоркой — ручья водой

Бьющей: — Любимый! больной! родной!

Речитативом — тоски протяжней:

— Хилый! чуть-живый! сквозной! бумажный!

От зева до чрева — продольным разрезом:

— Любимый! желанный! жаленный! болезный!

9 сентября 1936

6

Наконец-то встретила

Надобного — мне:

У кого-то смертная

Надоба — во мне.

Что для ока — радуга,

Злаку — чернозем —

Человеку — надоба

Человека — в нем.

Мне дождя, и радуги,

И руки — нужней

Человека надоба

Рук — в руке моей.

Это — шире Ладоги

И горы верней —

Человека надоба

Ран — в руке моей.

И за то, что с язвою

Мне принес ладонь —

Эту руку — сразу бы

За тебя в огонь!

11 сентября 1936

7

В мыслях об ином, инаком,

И ненайденном, как клад,

Шаг за шагом, мак за маком —

Обезглавила весь сад.

Так, когда-нибудь, в сухое

Лето, поля на краю,

Смерть рассеянной рукою

Снимет голову — мою.

5—6 сентября 1936

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной