Благодаря ей вышли первые в СССР книги стихов Цветаевой — «Избранное» (1961) и «Избранные произведения» (1965), преодолевшие массу цензурных и бюрократических барьеров. Основная же часть наследия поэта в Советском Союзе была под запретом еще почти четверть века.

Правда, в застойные семидесятые бывали и исключения. Так, в культовом телефильме «Ирония судьбы, или С легким паром!» прозвучали две песни на стихи Цветаевой («Мне нравится…» и «Хочу у зеркала…»), исполненные за кадром Аллой Пугачевой. Куда менее известна смелая попытка друзей моего отца — Жанны Владимирской и Алексея Ковалева: они создали тогда целый цветаевский моноспектакль «Есть час Души…». Над этой программой из шестидесяти стихотворений Жанна работала около пяти лет (поэзия Цветаевой была страстью всей ее жизни). Но перед выходом в свет актрисе захотелось получить «добро» от младшей сестры поэта Анастасии Ивановны Цветаевой (1894—1993), писательницы-мемуаристки и бывшей узницы ГУЛАГа.

Каким-то чудом у меня сохранился очерк о той давней встрече, принадлежащий перу друга нашей семьи Виталия Вигса — творческий псевдоним ученого-изобретателя, профессора Виталия Григорьевича Сыркина (1931—2003). Незадолго до своей кончины он передал мне папку с различными архивными материалами, где оказалось и это свидетельство очевидца. Итак:

 

«СТАРУХА»

Гриша Сундарев часто рассказывал мне об интересном доме в Москве у Красных Ворот, где в одной из старых коммунальных квартир с высокими потолками жила его бывшая преподавательница. В юности он учился в художественном училище неподалеку от метро «Аэропорт», и историю искусств там вела Роза Марковна Гевенман. Училище было успешно окончено, Гриша стал художником. Но дружба с Розой Марковной нe прекратилась.

Ее муж Иосиф Филиппович Кунин был довольно известным музыковедом, автором нескольких глубоких книг о жизни выдающихся музыкантов. В этой же квартире жили его родная сестра, поэтесса Евгения Филипповна Кунина (печатавшая свои стихи еще в двадцатые годы и дружившая с Борисом Пастернаком) и родная сестра Марины Цветаевой — писательница Анастасия Ивановна Цветаева.

Зазывал меня в этот необычный дом Гриша Сундарев, но побывать там мне довелось вовсе нe по его приглашению. Как-то зимой, в конце 1978 года, мне позвонил мой друг поэт Герман Борисович Плисецкий:

— Вигс! Я хочу пригласить тебя и Рэйчел в гости к Анастасии Ивановне Цветаевой — послушать стихи Марины. Их будет читать моя давнишняя приятельница Жанна Владимирская.

Об актрисе Жанне Аркадьевне Владимирской я часто слышал от Германа, но ни разу с ней не пересекался — так уж получалось. Она окончила ЛГИТМиК и лет десять назад успешно играла главные роли в театре имени Станиславского: ее Медея и Маленький принц были хорошо знакомы московским театралам. Снялась в кинофильмах «Еще раз про любовь», «Эксперимент доктора Абста», «Пристань на том берегу» и в телеспектакле «Цепь». А в 1975-м вместе со своим мужем, актером и режиссером Алексеем Ковалевым, поступила в Литературно-драматический театр ВТО. Среди их последних работ особенно хороши были спектакль-дуэт «Письма к незнакомке» по произведениям Моруа и Моравиа и спектакль «Там, вдали» по повести Шукшина, с песнями Высоцкого в исполнении Жанны (лично знакомой и с Высоцким, и с Бродским).

И вот теперь они подготовили большую программу стихотворений Марины Цветаевой, назвав ее «Есть час Души...». Вечер обещал быть очень интересным.

— Хорошо! — сказал я Герману. — Ты не возражаешь, если я приглашу вместе с нами Гришу и Таню Ланге? Это удобно?

— О чем речь, очень удобно! Там ожидается паломничество театральной молодежи!

Мы подъехали на машине к метро «Лермонтовская» (так тогда называлась станция «Красные Ворота»). Рэйчел и Таня побежали в кафе за тортом и бутербродами, а мы с Гришей пошли к выходу из метро встречать друзей. Элегантный Герман со своей Галей и Алеша Ковалев с сияющей Жанной Владимирской не заставили себя долго ждать. Появились и Рэйчел с Таней. И мы двинулись к старинному московскому дому, открыли дверь подъезда и по широким ступеням поднялись на третий этаж.

Вот огромные лестничные пролеты позади. Старинная резная дверь коммуналки открыта. И мы входим в квартиру, где живут славные интеллигентные старики — Анастасия Ивановна Цветаева, брат с сестрой Кунины и Роза Марковна Гевенман. Полутемные широкие коридоры. Вешалки, залепленные пальто и тужурками. Полки с грудами кепок и шляп. В одну из комнат дверь открыта настежь — это комната Розы Марковны. Войти в нее невозможно, она полна народу. В основном это совсем зеленая молодежь, учащиеся художественных, театральных и музыкальных училищ и институтов. Но есть и три-четыре пары пожилых людей.

Мы еле протиснулись к большому круглому столу в конце узкой комнаты. Выложили наш «провиант». И тут, с левой стороны, увидели еще одну дверь, двустворчатую. Она вела в довольно большую гостиную, тоже целиком заполненную народом. Слева, на стуле рядом с тахтой сидела Анастасия Ивановна Цветаева. Рядом с ней было значительно свободнее: молодежь, по-видимому, стеснялась ее, располагалась поодаль.

Анастасия Ивановна выглядела очень строго и скромно. Одета она была во все серое: вязаная кофта и юбка. Лицо неподвижно. Губы плотно сжаты. Ни жеста, ни улыбки. Полное молчание и ожидание.

Герман и Гриша познакомили нас со своими друзьями — Розой Марковной и Иосифом Филипповичем. Но с Анастасией Ивановной знакомить не стали: слишком уж отрешенно она выглядела. На коленях она держала стопку исписанных и чистых листов бумаги. Удивительная тишина стояла в гостиной и в соседней маленькой комнате. Полсотни человек стояли и сидели (кому повезло!), почти нe двигаясь, в ожидании начала вечера поэзии Марины Цветаевой.

И вот в комнату вошла Жанна Владимирская. Она успела переодеться и теперь была в темно-синем платье и модельных туфлях. Жанна не спеша прошла через весь зал и подошла к окнам. Потом она повернулась лицом к присутствующим. Глаза ее, вначале закрытые, приоткрылись. Лицо было бледным. Было заметно, что она сильно волнуется. Она ничего нe говорила — словно ждала приглашения начать чтение стихов.

Но тут произошло непредвиденное. Анастасия Ивановна безо всякого вступления или чьей-либо просьбы начала говорить. Вещала она четко и важно, я бы сказал — значительно, делая паузы после каждого предложения и ничуть нe смущаясь, что говорит лишь она одна:

— Сегодня мы услышим стихи моей сестры в исполнении еще одной артистки. Надо сказать, что я вообще не верю, что Марину можно читать со сцены. И нe знаю, что получится из сегодняшнего чтения...

Тут Анастасия Ивановна скользнула взглядом по нервному лицу Жанны, застывшей в оцепенении, и продолжила свой монолог:

— Вы все знаете, что последние годы я пишу мемуары. Большое, если нe основное, место в них занимает Марина. И все то, что связано с ней или, вернее, с ее посмертной судьбой.

При этом Анастасия Ивановна легким жестом обеих рук приподняла стопку листов над коленями: она как бы давала понять, что и сегодняшний вечер не останется без внимания в ее мемуарах.

— Heдавно одна народная артистка тоже выступила с чтением стихотворений Марины. Должна сказать, что это было жалкое зрелище: жаль было и эту женщину, и стихи Марины Цветаевой.

Анастасия Ивановна помолчала. Глаза ее как-то мстительно блеснули:

— Давайте подождем слушать артистку Жанну Владимирскую. Сначала уж я прочту вам мои мемуары о той народной артистке!

При этих словах все присутствующие повернули головы к Жанне. Она все еще стояла, ошарашенная таким приемом, граничащим с неслыханной бестактностью. От бледности нe осталось и следа. Лицо горело. Агатовые глаза пылали. Она была бомбой замедленного действия, готовой взорваться от малейшего прикосновения. Видно было, что Жанна сдерживает себя с огромным трудом, буквально из последних сил. Я подал ей стул. Она села, не глядя на него, едва кивнув.

А Анастасия Ивановна отобрала несколько листков из своей стопки и начала читать мемуары. Читала она назидательно, веско делая ударения на определениях. Было заметно, что к пресловутой народной артистке она относится, мягко говоря, неприязненно. Ее имени писательница не называла, но уже через 10—15 минут чтения всем стало ясно, что речь идет о Татьяне Дорониной. «До чего вредная старуха! — подумал я. — Устроить такой скандальный спектакль перед самым началом выступления молодой актрисы! Да еще перед таким скоплением людей, пришедших послушать стихи Марины Цветаевой!»

Между тем Анастасия Ивановна, вдоволь наиздевавшись над бедной Татьяной Дорониной, удовлетворенно сложила стопочку страниц обратно к себе на колени, победно огляделась вокруг и только после этого наконец-то взглянула на Жанну:

— А теперь я попрошу вас начать чтение стихов Марины!

Тишина из обычной превратилась в мертвую. Все сидели и стояли как вкопанные: ни скрипа стула, ни шороха движения. Жанна Владимирская в ледяном спокойствии встала со стула, откинула голову назад и начала читать.

Боже, как читала Жанна! Я уже не говорю о ее актерском профессионализме, о владении собой и умении навязать слушателям свой образ раскованного и вдохновенного исполнителя. Прежде всего меня поразил изысканный подбор стихотворений Марины Цветаевой. Вечер поэзии был задуман так, что зрители как бы становились участниками жизни великого поэта. Вместе с исполнительницей они переживали взлеты и падения, вместе любили и ревновали. Жили и умирали. Жанна специально нe включила в программу слишком известные стихи Цветаевой. Строк наподобие «Мой милый, что тебе я сделала?..» присутствующие так и не дождались. Вкус у Жанны Владимирской оказался безупречным. И когда она объявила перерыв, все уже были очарованы ее искусством.

Во время первого отделения «старуха» (я про себя иначе уже и нe называл Анастасию Ивановну) без конца что-то писала и писала у себя на коленях. Казалось даже, что она вообще не слушает чтения стихов. Вначале это несколько сковывало Жанну — вернее, что было видно, как-то мешало. Но потом она совершенно перестала обращать внимание на «старуху».

— Ну и стерва! — первое, что мы услышали от Жанны, когда она прорвалась к нам через зал. — Хотела послать все к чертовой матери, облаять ее. Но, слава Богу, сдержалась: ее спасло то, что она сестра Марины Цветаевой! — и Жанна выпорхнула из гостиной.

В антракте в комнатах и коридоре началось медленное перемещение гостей. Стоял возбужденный гул: люди вполголоса обменивались впечатлениями. И, конечно, никто нe собирался уходить: все ждали второго отделения. В квартире было много книг 1910—1920 годов, и я, пользуясь перерывом, в них порылся. Меж тем споры и шум нарастали, тянуло табаком с лестничной клетки, и в какой-то миг плотина тишины была прорвана — потоки возбужденных голосов заполнили всю квартиру.

После перерыва Жанна быстро вошла в зал. Теперь она чувствовала себя прекрасно: у нее все шло так, как было задумано. Она продолжила вдохновенную исповедь женщины-поэта. Боль и страдание с минутами тихой радости и печали заполняли зал. Жанна читала, а Анастасия Ивановна все писала и писала. Мы все с удовольствием слушали восхитительные стихи, глядя в мерцающие углями глаза актрисы.

Это была превосходная программа, исполненная пламенно и современно. Трепетно по отношению к автору стихотворений. И доверительно по отношению к нам, слушателям. Но во всем этом был и дерзкий вызов сестре Марины Цветаевой, так оскорбительно встретившей Жанну Владимирскую в начале вечера.

Вот Жанна прочла последнее стихотворение, поблагодарила всех и быстро выбежала к нам в соседнюю узкую комнатку:

— Уфф!.. — и обессиленно опустилась на подставленный ей стул. Жанна, я и наши друзья ждали аплодисментов. Они, казалось, висели в воздухе. Было видно, да и чувствовалось, что в горле каждого застряли крики восторга и ликования. И лишь через минуту-другую квартира взорвалась овациями.

«Старуха», как манекен, не поблагодарив актрису, ничего нe сказав, спокойно собрала свои листки, встала с венского стула и, ни с кем нe попрощавшись, сгорбленная пошла в свою комнату.

Едва за ней закрылась дверь, все бросились благодарить Жанну за этот дивный вечер. Она и сама уже поняла, что победила «старуху», глаза ее сияли. Жанну Владимирскую окружила молодежь, ей протягивали цветы, что-то горячо и возбужденно говорили. Особенно выделялась девчушка лет девятнадцати:

— Жанна Аркадьевна! Мне показалось, что вы неверно прочли строки в одном из стихотворений Цветаевой! Надо вот как, а вы читали вот как!

— Да, я так читала! — парировала Жанна. — Но так и у Марины!

Она тут же достала из сумочки томик стихов Цветаевой, быстро нашла нужное место:

— Видите? Я права! У поэтов часто бывают разночтения и варианты.

Я вынул из кармана плоскую фляжку и разлил апельсиновую водку по стопкам. Жанна взяла одну из них и тут же опрокинула, ни с кем не чокнувшись.

Потихоньку все разошлись. В комнатах Розы Марковны остались на правах ее друзей лишь мы — Жанна с Алешей и подругой, Герман с Галей, Гриша с Таней и я с Рэйчел. Мы постепенно успокоились. Жанна и Герман острили и хохотали. Вдруг открылась дверь и вошла Роза Марковна:

— Жанна! Что же вы не идете к Анастасии Ивановне? Она вас давно ждет. Просит привести!

Жанна сделала выразительную гримасу в нашу сторону:

— Идти?

— Иди!

— Иду! — и она вышла за Розой Марковной.

Некоторое время все молчали. Затем где-то в глубине квартиры что-то треснуло.

— Наверное, это Жаннины косточки хрустят! — разрядила обстановку Рэйчел. Все засмеялись. И стали ждать возвращения Жанны от «старухи».

Пришла Жанна только через час. На ее плечи была накинута серая кофточка Анастасии Ивановны. Руки были заполнены охапкой чудесных цветов. В ее антрацитовых глазах стояли слезы:

— Ребята! Она сказала, что никто еще не читал так Марину Цветаеву! Она сказала, что ловила себя на мысли, что во время чтения я была очень похожа на Марину!

Это был триумф — и триумф полный. Жанна светилась после одержанной победы, доставшейся ей такой ценой.

Я подумал: какое же это счастье для актрисы — признание зрителя, особенно такой въедливой и неприятной «старухи». Но... Тут же я стал ловить себя на мысли, что и «старуха»-то вроде была очень даже ничего. Во всяком случае у нее явно был свой оригинальный характер. Да и в конце концов — важен результат!

А результат-то говорил нe только в пользу Жанны, но и явно в пользу замечательной сестры Марины Ивановны Цветаевой — Анастасии Ивановны.

 

Москва, май — июнь 1980

 

ПОТРЯСЕНИЕ ЖАННЫ

Четверть века спустя Жанна Владимирская вспоминала в одном из интервью о той встрече с Анастасией Цветаевой:

— Я, надо сказать, знала о том, что существует очерк о вечере в доме Куниных, написанный известным ученым Виталием Сыркиным, занимающимся по совместительству литературоведческой работой. Вигс — это его прозвище в кругу друзей. В мои руки очерк попал совсем недавно: его прислал мне сын поэта Германа Плисецкого — Дима, за что я и ему, и Вигсу безмерно благодарна. Он частично вернул моей памяти подробности вечера и последовавшей за ним встречи, совершенно меня потрясшей, с Анастасией Ивановной.

Чем потрясшей? Ну, во-первых, после испытанного мною шока от того, что она отчебучила перед началом вечера, вплоть до заявления о том, что, по ее глубокому убеждению, читать стихи ее сестры артисткам не следует, — услышать, что она зовет к себе и, несмотря на очевидный успех вечера, вероятность еще чего-нибудь в этом роде… А тут вхожу, и она поднимается навстречу и каким-то таким странным, почти неуклюжим жестом протягивает мне цветы, и я понимаю, что — все, сейчас я ее увижу… Потому что, когда она читала свои мемуары, я ее не видела, а только думала о том, как бы не произнести вслух что-нибудь нецензурное.

Она меня усаживает и говорит чуть-чуть насмешливо: «Делать вам замечания, я понимаю, бессмысленно». А я мямлю что-то типа «ну, почему же, я ведь не собираюсь в данный момент умирать, значит, буду продолжать работать над программой…» И она начинает говорить о каком-то ударении, я умудряюсь вступить с ней в спор, и вдруг я ее вижу…

Невероятное благородство осанки, и стоящая за этой осанкой судьба, и судьба еще тысяч таких как она — попранных, сгноенных в лагерных бараках России… Я несколько минут просто совсем не могла отвечать на ее вопросы — что-то о том, как давно я в театре, как давно живу стихами Марины — я что-то лепечу в ответ и замечаю, что меня бьет крупная дрожь. Замечает и она — и начинает набрасывать на меня кофтенку…

И, кажется, в этот момент я вдруг вижу, что сквозь ее лицо проступает лик Марины… Не то чтобы они очень похожи, но этот нос, овал, осанка, какая-то стать… И одновременно сжимается сердце, потому что я вдруг вижу, как бедно она одета, и какое в этой бедности достоинство и изыск. Застиранная серая блузка и чуть ли не на заштопанной кофточке — старинная брошка, уж точно не нашего века…

Потрясли меня не только слова, которые она сказала мне, но и то, что она для меня, для моей программы сделала. Она связалась с известным цветаеведом Львом Мнухиным, который выступал с неофициальными лекциями о Марине, и тот, по ее настоятельной рекомендации, пригласил меня участвовать в своих поездках. Так началась неофициальная жизнь программы.

 

США, журнал «Чайка» № 5/2003

 

«...НАСТАНЕТ СВОЙ ЧЕРЕД»

В 1979 году Жанна и Алексей предложили свою программу «Есть час Души...» руководству Литературно-драматического театра ВТО. В ней не было особой крамолы, только чтение стихов и короткое вступление — несколько слов о жизни и гибели поэта.

Комиссия, принимавшая спектакль, не была подготовлена к такому зрелищу. Это явствовало из реакции чиновников. Одна суровая тетка яростно убеждала коллег не разрешать спектакль: «Да что же это! Я не понимаю! Стихи!.. Стихи!.. Просто шквал какой-то!» Другие ограничились частными замечаниями. Мол, «слишком часто упоминаются религиозные символы» — чтобы поправить дело, оказалось достаточно снять одно стихотворение из Московского цикла. Еще одно замечание — в форме запрета — касалось стихотворения, посвященного Борису Пастернаку: стихотворение оставили, но актриса не говорила, кому оно посвящено.

В итоге спектакль «Есть час Души...» был принят и почти год собирал полные залы на ведущих концертных площадках Москвы (включая ЦДКЖ, где посчастливилось побывать и мне), Ленинграда, Риги, Горького и других городов, прежде чем руководство опомнилось — уж больно широкий был резонанс. Спектакль по-тихому сняли с репертуара…

Ранним утром 22 марта 1981 года Жанна с Алешей и их почти восьмилетней дочерью Настей навсегда покинули СССР (объяснение Жанны: «Я поняла, что больше не хочу и не могу в этом участвовать»). С провожавшими их Германом и Галей они уже никогда не увиделись. Как не увиделись и с Анастасией Цветаевой, которая после того незабываемого вечера получила отдельную однокомнатную квартиру, выпустила объемный том «Воспоминаний» и скончалась в сентябре 1993-го, за год до своего 100-летнего юбилея. Вскоре на фасаде ее дома была установлена мемориальная доска.

Жанна и Алексей поселились в Соединенных Штатах, где сразу нашли новые цветаевские материалы — и недоступные тогда в Советском Союзе, и те, что изымались по цензурным соображениям. Актриса и режиссер продолжили работать над программой, и 4 декабря 1983 года в Рахманиновском зале Свято-Серафимовского фонда в Нью-Йорке состоялась премьера нового спектакля-концерта, который теперь назывался «Мое святое ремесло» и кроме стихов включал в себя прозу и письма самой Цветаевой, письма Пастернака, воспоминания Бальмонта и другие документы, а также музыку, послужившую важным контрапунктом. Затем спектакль был много раз сыгран не только в Нью-Йорке, но и в Бостоне, Питтсбурге, Вашингтоне, Филадельфии, Торонто, Монреале… В 1995 году Жанна с Алешей завели свой сайт www.zal.us — а в 1997-м выпустили двойной диск «Мое святое ремесло», представляющий собой полную студийную запись спектакля.

С осени 1984-го они более двадцати лет работали в Русской редакции «Голоса Америки» и стали ведущими сотрудниками радиостанции, авторами многих интереснейших программ и литературных чтений книг, запрещенных в СССР. Так, в исполнении Алексея звучали произведения Александра Солженицына, а в исполнении Жанны — «Воспоминания» Надежды Мандельштам. Кроме того, Алексей Ковалев заявил о себе как писатель, автор романов «Что ему Гекуба» (1991) и «Сизиф» (2003).

Должен сказать (поскольку я сам этому неоднократный свидетель), что наши друзья смолоду изумительно пели под гитару. Они первыми, еще в середине семидесятых, начали исполнять романсы на непубликуемые стихи Германа Плисецкого, что потом вылилось в диск «Моя единственная жизнь» (2002). Низкий волшебный голос Жанны Владимирской и нежные мелодии Алексея Ковалева памятны всем, кто хотя бы раз слышал их песни.

В XXI веке вышли еще два песенных диска — «В вечерний час» (старинные русские романсы) и «Негромкие песни» (на стихи И. Бродского, Н. Гумилева, В. Набокова, М. Петровых, А. Тарковского…) в исполнении Жанны Владимирской. Помимо этого Жанна великолепно читала стихи Анны Ахматовой и Иосифа Бродского, чему были посвящены целые моноспектакли, выпущенные затем на DVD-дисках.

И наконец осенью 2010 года супруги создали третий цветаевский моноспектакль, «Моим стихам… настанет свой черед» — последнее обращение актрисы к наследию лучшего, по мнению Бродского, поэта XX века, с новыми текстами и новым изобразительным рядом. С этой программой Жанна и Алеша гастролировали в Нью-Йорке, Филадельфии, Бостоне, Питтсбурге, Вашингтоне, Миннеаполисе, Чикаго и других городах США и Канады, а затем выпустили на DVD-диске студийную видеозапись спектакля, посвятив свой труд грядущему 70-летию со дня трагической гибели Марины Цветаевой…

В 2014-м они опубликовали видеоклип в поддержку Украины: Жанна, родившаяся в Харькове и выросшая в Одессе, Кишиневе и Киеве, исполнила на украинском языке пронзительное стихотворение Виктора Баранова «До українців».

Выдающаяся актриса Жанна Владимирская покинула этот мир ровно пять лет назад, в ночь на 28 октября 2017 года. С ее уходом Алексей Ковалев завершил театральную карьеру, но продолжает писать: недавно вышли его романы «Вдвоем» (2018) и «Дом в пейзаже» (2020), посвященные памяти Жанны, а также «Другая книга» (2021).

 

* * *

 

Перед роковым отъездом из Парижа в СССР, 12 июня 1939 года, в еще стоящем поезде Марина Цветаева писала в Прагу Анне Тесковой: «А самый счастливый период моей жизни — это — запомните! — Мокропсы и Вшеноры, и еще — та моя родная гора» (Петршин). Именно в деревеньке Горни Мокропсы летом 1923-го Цветаева создала одно из своих знаменитых стихотворений.

 

ЧАС ДУШИ

 

1

 

В глубокий час души и ночи,

Нечислящийся на часах,

Я отроку взглянула в очи,

Нечислящиеся в ночах

 

Ничьих еще, двойной запрудой

— Без памяти и по края! —

Покоящиеся... Отсюда

Жизнь начинается твоя.

 

Седеющей волчицы римской

Взгляд, в выкормыше зрящей — Рим!

Сновидящее материнство

Скалы... Нет имени моим

 

Потерянностям... Все́ покровы

Сняв — выросшая из потерь! —

Так некогда над тростниковой

Корзиною клонилась дщерь

 

Египетская...

 

2

 

В глубокий час души,

В глубокий — но́чи...

(Гигантский шаг души,

Души в ночи́)

 

В тот час, душа, верши

Миры, где хочешь

Царить — чертог души,

Душа, верши.

 

Ржавь губы, пороши

Ресницы — снегом.

(Атлантский вздох души,

Души — в ночи́...)

 

В тот час, душа, мрачи

Глаза, где Вегой

Взойдешь... Сладчайший плод

Душа, горчи.

 

Горчи и омрачай:

Расти: верши.

 

3

 

Есть час Души, как час Луны,

Совы — час, мглы — час, тьмы —

час... Час Души — как час струны

Давидовой сквозь сны

 

Сауловы... В тот час дрожи,

Тщета, румяна смой!

Есть час Души, как час грозы,

Дитя, и час сей — мой.

 

Час сокровеннейших низов

Грудных. — Плотины спуск!

Все́ вещи сорвались с пазов,

Все́ сокровенья — с уст!

 

С глаз — все́ завесы! Все́ следы —

Вспять! На линейках — нот —

Нет! Час Души, как час Беды,

Дитя, и час сей — бьет.

 

Беда моя! — Так будешь звать.

Так, лекарским ножом

Истерзанные, дети — мать

Корят: «Зачем живем?»

 

А та, ладонями свежа

Горячку: «Надо. — Ляг».

Да, час Души, как час ножа,

Дитя, и нож сей — благ.