Кроме того, сразу вспомнилось, что моя знакомая, очень пожилая жительница Мюнхена Маргарита Габриель (урожденная Бланкен) не раз упоминала о своей работе в этом фонде и в Германии, и в Америке, с теплотой произнося те же имена, — Александры Толстой, Татьяны Шауфус¹, Ксении Родзянко², Игоря Сикорского³. Вспомнилась и фотография А. Л. Толстой с надписью «Дорогой Маргариточке на память о нашей совместной работе от горячо любящей и благодарной Александры Толстой. Июня 11, 1960», висящая на стене комнаты фрау Габриель. В архиве Маргариты, которой теперь идет 98-й год, — фотографии, документы, публикации о Фонде и его организаторах. С Т. А. Шауфус, например, Маргарита познакомилась через два года после окончания войны, в Берлине. Неожиданно для такого возраста, в ее памяти — масса имен, смешных и грустных случаев, событий теперь уже такого далекого прошлого. Это прошлое для Маргариты — содержание ее жизни, многие детали которой удивительно ярки до сих пор. Я благодарен судьбе за знакомство с этой женщиной, а ей — за благожелательные долгие беседы, что не так просто в таком возрасте.

Маргарита-Ольга Бланкен родилась 18 апреля 1918 г. в маленьком эстонском городке Эльва близ Тарту в смешанной балтийско-русской семье⁴. К моменту репатриации в Германию она окончила гимназию в Таллинне и занималась с преподавателем-англичанином, что дало ей знание не только немецкого, но и английского языков (эстонский и русский она знала с детства). Получив специальность счетовода, она работала в одной из столичных фирм — знание языков и бухгалтерского дела определило ее дальнейшую профессиональную судьбу и на Западе. Почти сразу по приезде в Германию она получила работу в Гамбурге, куда добралась в мае 1941 г.⁵

Вскоре с ней произошел случай, весьма красноречиво иллюстрирующий характер молодой девушки. Маргарита вспоминает: «В комнате сидело пять девчонок (меня сначала бухгалтершей не приняли — нужен был испытательный срок). Мы писали там счета — каждая должна была за день написать 40 счетов в другие фирмы. И в эту нашу контору (Байерсдорф) приходила время от времени какая-то женщина. Она садилась на стул и начинала расспрашивать: „Ну, девочки, чем вы занимались, что вы делали в субботу-воскресенье? Гуляли? Нашли ли себе какого-нибудь кавалера-иностранца?“ (Гамбург был большой город, там было много иностранцев). Вообще, она явно была из полиции. И никто ей ничего не говорил. Это был май 1941 года. Мне было 23 года. Когда началась война, 23 или 25 июня вдруг она опять приходит и говорит: „Ах, какие хорошие новости! Наш фюрер объявил войну России. И через семь недель мы будем в Москве“. Я не могла молчать, я подумала: что это она какие-то глупости говорит. В тот же момент я вскочила со стула и сказала, ни к кому специально не обращаясь: „Мне кажется, что никто здесь ничего не знает о Наполеоне. В семь недель? В семь лет — может быть…“ Никто ничего не сказал, а эта женщина встала со стула и ушла. Одна из девиц с покрасневшим лицом обратилась ко мне: „Как ты могла такое сказать? Ты знаешь, мой папа несколько недель назад в какой-то корчме поспорил с кем-то и спьяну что-то сказал, и два дня спустя пришла полиция и его забрали, и он не вернулся. Мы до сих пор не знаем, что с ним стало. И ты тоже пропадешь — тебя полиция заберет“. Но обошлось, хотя начальник конторы (он был разумным и незлым человеком) специально потом вызвал меня к себе и сказал: „Думайте, что хотите, но вслух об этом говорить не надо“».

Рассказанное от первого лица всегда ценно — и для истории (если мемуарист не фантазер и в его памяти сохранились действительно значимые события), и для создания объемного образа самого вспоминающего — тут скорее важны именно детали, интонация, живой голос человека. В этой связи наше повествование построено в большой степени на материале бесед с Маргаритой Габриель в сентябре 2015 г.⁶ и на воспоминаниях самой А. Л. Толстой о становлении и работе Толстовского фонда. Рассказ фрау Габриель проиллюстрирован фотографиями из ее архива.

«Мой друг и приятель в Берлине Мишель Щербинин, — вспоминает Маргарита о своей первой встрече с Т. А. Шауфус, — был офицером связи американских оккупационных войск. В это время была блокада Берлина⁷ и он помогал русским перебежчикам. Он знал Шауфус еще по Америке и попросил ее помочь организовать вывоз русских из Берлина на Запад, иначе их отправят обратно в Россию. Прилетела Шауфус и сказала, что у нее есть разрешение на 120 человек для отправки в Аргентину, но для этого претенденты должны сначала попасть в Мюнхен. Она прилетела из Мюнхена всего на одну ночь и полдня. Ей нужен был человек для составления списков, и послали за мной. Была такая договоренность, что, когда я была нужна Мишелю для печатанья по-английски или по-русски, он посылал за мною джип. И вот я слышу — с улицы под моим балконом кричат: „Маргарита, мистер требует тебя. Ты должна непременно сейчас же приехать к нему. К нам какая-то баба явилась из Мюнхена и ей нужно составить список русских, которых надо вывезти из Берлина“. Я служила тогда в американской полиции переводчиком, и у меня на квартире жил польский военнопленный, которому я помогла связаться и встретиться с женой. Поэтому я могла оставить сына Мишу, тогда еще совсем маленького, под присмотром. Я говорю, что еду к мистеру (фамилию Щербинина никто не мог выговорить, поэтому его называли просто мистер) и вернусь только к утру. Я поехала. Сначала Татьяну Шауфус я не видела. Мишель дал мне документы на беженцев, чтобы я составила список со всеми данными на 120 человек — огромная работа. У Щербинина работала в доме Дитлова, урожденная маркиза Люксенбург де Линьи. Она тоже была там и помогала — приносила мне разные бумаги. Я работала целую ночь с вечера до утра. И под утро слышу женский голос: „Мишель, эту женщину нужно здесь оставить, я буду с ней дальше работать — еще нужны дополнительные документы“. — „Нет, она работает и на день не может остаться“. — „Ну, хотя бы одно письмо?“ Я напечатала это письмо и отнесла его в другую комнату, где сидела Шауфус. Тут я ее увидела. Она была толстой, в розоватой армейской форме. На следующий вечер за мною снова прислали: „Мистер сказал, чтобы ты пришла. Эта дама из Мюнхена… Ее будут провожать, кое-какие русские придут“. Я поехала. Там был молебен, и когда все это прошло, Шауфус благодарили и целовали, и я тоже решила подойти попрощаться. Я протянула ей руку. Она посмотрела на меня и сказала: „С вами я прощаться не буду — наши дороги еще встретятся“.

Уже прошел год и второй, когда я поехала с Мишей в Мюнхен в гости к мишиному отцу. Это было в 1948 году. И когда я приехала, мне мишин отец говорит: „Господи помилуй, тут постоянно звонит какая-то Шауфус и разыскивает тебя. Слушай, съезди в Пазинг⁸, где она находится, а то она будет без конца звонить, я не могу этого выдержать“. Ну, я поехала в Пазинг, нашла Шауфус и говорю: „Вы хотели со мною встретиться, я не знаю почему“. Она посмотрела на меня: „Я Татьяна Алексеевна Шауфус, вы меня знаете — два года назад в Берлине вы работали для меня целую ночь… Вы непременно должны здесь остаться. Моя секретарша ожидает ребенка, а у нас новая программа и вы должны ее заменить“. Я говорю: „Я не знаю, я не могу здесь остаться — у меня ребенок, и я работаю в Берлине. Да и где же я буду здесь жить?“ — „Вы можете остановиться в моей квартире, здесь в Пазинге“. И вот я проработала там несколько лет. Так как я хорошо знала Берлин, Шауфус раз в несколько месяцев посылала меня туда на пару недель разыскивать русских старушек, которые вышли замуж за немцев. Им уже ничего не грозило⁹, но Татьяна хотела определить их в старческий дом, и для этого нужны были их согласие и документы. Сначала моя работа была временная, но потом она меня не отпустила. В Америку я поехала, так как были квоты на эстонцев и их было очень мало, но устроиться в Америке было проще, кроме того, я уже была как бы своей в Толстовском Фонде».

Теперь, собственно, о начале самого Толстовского Фонда и его знаменитой ферме Valley Cottage. Начальные этапы организации Фонда и историю приобретения фермы подробно описала сама А. Л. Толстая¹⁰: «Кажется теперь, что это было очень давно — писала А. Л. Толстая в 1954 г. о создании Толстовского фонда. — Иногда кажется, что это было с кем-то другим, а не со мною <…>. Америка… одинаковые улицы, с одинаковыми названиями, стандарт, милые улыбки, и все чужое. Не чужой была только маленькая заброшенная ферма, где росло несколько берез и где была природа; белые — совсем как в России — грибы, постоянная работа в огороде, с курами, от зари до полуночи, почти без отдыха <…>. Раз за разом прошли две страшные бури, потоп залил все вокруг, уничтожив часть кур… Погибли яйца в инкубаторах и цыплята в брудерах. Это было разорение, и надо было все начинать сначала. Шесть лет тяжелой трудовой жизни… В один прекрасный день в конце 1938 года совершенно неожиданно появилась на ферме сестра милосердия Георгиевской общины и общественный работник Татьяна Алексеевна Шауфус. И здесь впервые, на маленькой ферме в Коннектикуте, зародилась у нас мысль о создании комитета для помощи русским эмигрантам. Денег не было. Я продала ферму и переехала в Нью-Йорк»¹¹.

Весной 1939 года на квартире бывшего российского посла Б. А. Бахметьева¹² собрались организаторы Толстовского Фонда: Б. В. Сергиевский, С. В. Панина, М. И. Ростовцев, Е. Колтон. На этом собрании Александра Львовна получила первое пожертвование для Фонда — 25 долларов.

«Маленький утлый челн — Толстовский Фонд — преодолевая неисчислимые препятствия, пустился в разбушевавшийся океан, в надежде спасти хоть малое число утопающих, — продолжает свои воспоминания Александра Львовна. — Когда у нас с Т. А. Шауфус спрашивали, как существует Толстовский Фонд, мы отвечали: „Чудом Божьим“. Одно из таких чудес случилось ранней весной 1941 года. Я мечтала об общественной ферме, где могли бы жить и кормиться своею работой русские, у которых нет приюта. Эту мысль поддержал Бахметьев: „Если вы обе будете заведовать фермой, я вложу в это дело первые 5000 долларов“, — сказал он. Но несмотря на то, что земля тогда была значительно дешевле, приобрести подходящее имение с постройками за такую цену было невозможно. Все же мы стали искать ферму <…>. Но все, что мы видели, или было слишком дорого, или слишком плохо. Но вот агент предложил нам посмотреть очень хорошую, как он нас уверял, ферму ценою в 15 000 долларов в 30 милях от Нью-Йорка <…>. Красивая лесистая местность. Ферма — 70 акров, два дома, много построек — все в хорошем состоянии, артезианский колодец. Но 15 000 долларов! Ферма принадлежала мисс Харкнес, богатейшей женщине, создавшей фонд своего имени. Фонд этот жертвовал и строил больницы и университеты»¹³.

Случайно оказалось, что муж одной из американок, приходивших в контору помощи христианским беженцам, где тогда параллельно с Фондом работала Т. А. Шауфус, был дружен с мисс М. Харкнес. Прошло несколько дней, и после выяснения трат Толстовского Фонда на организационные расходы (всего три процента) раздался телефонный звонок — госпожа Харкнес пожертвовала Толстовскому Фонду свое имение¹⁴. В начале июля 1941 года состоялось торжественное освящение фермы Толстовского Фонда и первого детского лагеря. Приобретение фермы было огромным событием в жизни Фонда, сыгравшим большую роль в дальнейшей его деятельности. Жизнь русской фермы Фонда протекала мирно и дружно, и никто не подозревал тогда, какую громадную роль в деле переселения беженцев из Европы сыграет Толстовская ферма после Второй мировой войны. К 1952 году Фонд занимался делами около 40 000 беженцев¹⁵ — перемещенных лиц (ДиПи). В 1947 году их были десятки, позднее — тысячи. Были периоды, когда на ферме одновременно жило до 200 ДиПи, а всего их там перебывало свыше 3500.

На эту-то ферму в 1957 году с маленьким сыном приехала работать фрау Маргарита. Они не встречались с А. Л. Толстой в Европе, где та была лишь недолго в 1955 году, но в Америке они в общей сложности проработали вместе в Толстовском Фонде 12 лет (до смерти Александры Львовны 26 сентября 1979 г.)¹⁶. Позднее в воспоминаниях сама А. Л. Толстая дала такой портрет Маргариты: «Одной из первых, ценнейших сотрудниц Толстовского Фонда, проработавшей у нас 16 лет, была Маргарита Бланкен — правая рука Татьяны Алексеевны по организации заграничной работы. Небольшого роста, крепкая, энергичная, с решительным взглядом серых глаз, она совмещала в себе эстонскую аккуратность, четкость в работе и преданность русскому делу. Вместе с Татьяной Алексеевной они не считали часов, работая за счет отдыха и нормального восьмичасового сна…»¹⁷.

«Я встретилась с Александрой Львовной, когда приехала в Америку в апреле 1957 года — вспоминает Маргарита. — Приехали мы туда на ферму вместе с сыном. Когда мы прибыли, нам дали комнату в главном доме, где Александра Львовна завтракала, и она пригласила меня и Мишу, чтобы с нами познакомиться¹⁸. За столом сидели Ксения Родзянко, Александра Львовна, а на столе были вещи, которые мой сын, которому было 12 лет, да и я, никогда в жизни в Германии не видели. Там были авокадо и кокосовые орехи. Авокадо мы с тех пор полюбили. Александра Львовна любила собак, у нее всегда их было несколько. Миша что-то должен был отнести в Белый дом, и она предупредила, чтобы он сразу дверь закрыл, чтобы собака не выбежала. Эта собака его встретила, и он ей понравился — она начала с ним играть. Так что мой сын пришелся ко двору. Потом, правда, лет через десять, когда Миша был с длинными волосами — хиппи, так его не пустили на ферму с главного входа…

Я прожила на ферме три года, пока не вышла замуж в Калифорнию. За это мне очень попало от Шауфус, она меня готова была задушить, что я вдруг уезжаю с фермы и такая нужная работница теряется. Я была бухгалтером Фонда. До меня у них был бухгалтер, который ни черта не делал, и почти год не было настоящей бухгалтерии. У них была контора в Нью-Йорке, где работало около 15 человек. Добираться мне туда надо было полтора часа с двумя пересадками¹⁹.

Главная работа Александры Львовны была собирать деньги на Фонд в Америке. Она читала лекции…²⁰ Я не часто виделась с Толстой, так как у меня было столько работы. Я не только вела бухгалтерию, но люди обращались ко мне, и очень много времени приходилось проводить с ними.

Когда у Александры Львовны бывали какие-то гости, иногда они ездили на рыбалку. Раз она увидела меня и дала мне удочки, чтобы я их распутала (она была очень близорукая), так как завтра должна была быть рыбалка. Я не смогла их распутать и принесла удочки обратно. Тогда она посмотрела на меня и сказала шутя: „Маргариточка, вы же жалкая бездарность…“ Там было много других людей, и потом, когда я кого-то обругала, что он не то делает, он ответил: „Что вы нам тут будете говорить — вы же жалкая бездарность“.

Она отказалась от своего графского титула и требовала, чтобы ее называли мисс Толстая. Она работала на ферме и ездила на маленьком тракторе²¹. Как-то, рано утром, ожидая автобуса на Наяк, я вижу: какой-то старик ходит по ферме и что-то смотрит. А это было утром, часов в семь. Я говорю: „Ну, вы, наверное, только что приехали?“ — „Да, — говорит, — приехал вот, попал сюда и волнуюсь — что дальше будет… боюсь“. Я ему говорю: „А что же вы боитесь?“ — „Боюсь графиню“. Когда он мне это говорил, как раз проезжал трактор Александры Львовны. Было тихо, и, видимо, она услышала последние слова. Она остановилась. На ней была старая кофта с неправильно застегнутыми пуговицами и тут (сбоку) была какая-то дырка. Она на него посмотрела и говорит: „Графиня — это я!“ Он посмотрел на нее и сразу убежал — испугался, что какая-то сумасшедшая выдает себя за графиню. Александра Львовна меня любила, а Татьяна Алексеевна не очень, потому что я не была религиозной.

Александра Львовна выкупила из клиники для нервнобольных Ольгу Спесивцеву²², которую бросил там последний ее партнер, сволочь Долин — он же должен был ее выкупить (у него было полно денег). Она прожила на ферме довольно долго. Я видела ее впервые на каких-то похоронах в церкви фермы, уже когда вернулась туда в 1971 г. Надо было вставать на колени. Я думаю, ну на колени-то я встану, а как потом подняться — надо же на что-то облокотиться, чтобы встать. Передо мной там была какая-то изящная старушка. Она тоже стояла на коленях, и вдруг она встала, прямо вскочила. Я спросила: „Кто это?“ — „Ольга Спесивцева“ — вот что значит балерина… Как она помолодела, когда Наталья Макарова²³ приехала туда… Много кто приезжал²⁴, но меня-то никогда не приглашали, только на 1 июля, когда был день рождения Александры Львовны. Я всегда в этот день дарила ей цветы.

Я была замужем девять лет в Калифорнии (Монтерей), и когда мой муж умер, Шауфус прислала мне телеграмму на двух страницах, где речь шла больше не о соболезнованиях: „Раз Гаврилыча уже нет, то вы должны вернуться на Толстовскую ферму“²⁵. Она уговорила меня вернуться в Толстовский Фонд. Я приехала к ним в 1971 году и работала там до 1982 года²⁶.

Александра Львовна умерла в сентябре 1979 года. Когда она уже лежала больной, она всем говорила, что пора умирать, что ей тут делать… А когда я к ней пришла и стояла рядом с постелью, она вроде бы спала — глаза были закрыты. И вдруг она их открыла и сказала: „Ах, если бы еще пожить… хоть бы четырнадцать дней…“. Подсознательно она не хотела умирать. Не знаю, о чем она думала, но после этого прожила меньше двух недель. Умерла дома, слава тебе Господи. Похороны в Ново-Дивеево²⁷ длились три с половиной часа. Народу было очень много. Я привезла туда Шауфус, которая жила уже на ферме в старческом доме, и несчастная Татьяна Алексеевна должна была все это время стоять и выстояла. Она уже была в таком состоянии, что не все понимала. Когда я привезла ее обратно и вечером зашла к ней, так она была еще не раздета. Я говорю: „Татьяна Алексеевна, уже поздно, пора спать“. А она мне отвечает: „Ну, я пойду к Саше, Саше сказать спокойной ночи“. Она не сообразила, что в этот день она и хоронила эту Сашу…²⁸.

Именно Татьяна Алексеевна настояла на том, чтобы взять займ в сорок тысяч на этот старческий дом. Я тоже говорила: „Места на ферме достаточно, чтобы построить дом и больные русские не валялись бы где-то в Нью-Йорке, не говоря по-английски. Пускай у них будет свой дом, чтобы спокойно умирать“. Его открыли в 1970 г.

В 1975 г. на ферму приезжал Солженицын, чтобы встретиться с Александрой Львовной. Я его не только видела, но и разговаривала с ним. Шофер Волошин мне сказал, что если я хочу его увидеть, чтобы я спускалась вниз. Я оделась прилично и стояла, ждала, пока он выйдет от Александры Львовны. Времени было мало — шофер должен был его отвести на аэродром. И когда он вышел, я сказала: „Извините, мы вас не будем долго задерживать, я только хотела заглянуть вам в глаза“. И тогда Солженицын меня спросил: „И что вы увидели?“ Я ответила: „Невероятную грусть“, — на что он согласно кивнул головой».

Время уходит. Его не остановить. Многое забывается, ибо уже мало людей, помнящих, как это было. Скоро их не будет совсем. Остаются фотографии, письма, воспоминания… Пока есть возможность все это собирать, пока есть с кем поговорить о прошедшем — это надо делать.

Иллюстрации

Фрау Маргарита Габриель. Мюнхен, 2012 г.

Портрет А. Л. Толстой (1954?) с дарственной надписью Маргарите Бланкен. 1960 г.

Т. А. Шауфус в своем кабинете. Мюнхен, начало 1950-х гг.

Статистический отчет Толстовского Фонда по европейским программам. Январь 1952 г.

А. Л. Толстая в гостях у художника Ю. Л. Дондукова-Изъединова. Париж, 1955 г.

М. Бланкен с сыном Мишей. Германия, 1956 г.

К. А. Родзянко. Валей Вилидж, 1957 г.

Вид главного дома. Валей Вилидж, начало 1960-х гг.

Т. А. Шауфус, А. Л. Толстая и С. И. Аллилуева. Валей Вилидж, конец 1960-е гг.

Т. А. Шауфус, А. Л. Толстая и М. Габриель. Монтерей, середина 1960-х гг.

А. И. Солженицын, А. Борзая и М. Габриель. Валей Вилидж, июль 1975 г.

Отзыв А. И. Солженицына о посещении Толстовской фермы. Валей Вилидж, июль 1975 г.

А. Л. Толстая и О. А. Спесивцева (стоят) за лепкой пельменей. Валей Вилидж, начало 1970-х гг.

Могилы Т. А. Шауфус, А. Л. Толстой и М. А. Кнутсон на кладбище в Ново-Дивеево.