А годы, проведенные в Праге, дали вам какие-то весомые, важные наблюдения и переживания?

А.Т.: Годы, проведенные в Праге, были лучшими годами в моей жизни: у меня было исключительно счастливое детство, и если бы оно прошло не в Праге, я думаю, оно было бы гораздо менее ярким и несравнимо более скучным. Я не был «проблемным ребенком», все у меня было в полном порядке. У нас ни малейших проблем не было, скорее, были проблемы у детей из посольства и торгпредства, потому что у них была своя дисциплина, а мы жили веселейшей детской жизнью, практически так же, как и все остальные члены интернациональной общины в Праге — мы не сидели за заборами, а вовсю гуляли, путешествовали, дружили. Я за это время успел выучить чешский язык и до сих пор говорю по-чешски без акцента, хотя, к сожалению, забыл уже большую часть слов. Научили ли меня чему-то эти годы? Да, несомненно. Я думаю, что они сделали из меня интернационалиста: я дружил с мальчишками и девчонками из самых разных стран, среди них были итальянцы, французы, латиноамериканцы, венгры, поляки, югославы. Я с детства окунулся в эту международную среду, и это потом в жизни мне очень помогло: у меня никогда не было ни намека на ксенофобию или какую-то робость перед иностранцами. Кроме того, мы с родителями очень активно путешествовали, поэтому удалось увидеть не только Чехословакию, но и окрестные страны — ГДР, Австрию, Польшу. Именно здесь началась и моя карьера: и музыкой я стал увлекаться именно тут, поскольку музыкальной информации в Праге было гораздо больше, чем в Москве, и пластинки тут ходили фирменные, и друзья мне их привозили из-за границы, и журналы тут можно было раздобыть, и именно здесь я начал увлекаться рок-музыкой, и переводить тексты, и учить английский язык. Здесь же в школе при советском посольстве мы с друзьями издавали рок-н-ролльную стенгазету под названием New Diamond (нас было несколько человек, тех, кто ее издавал, и у меня до сих пор сохранилось несколько номеров этой газеты). Выходила она, правда, недолго: где-то с сентября 1967-го по февраль-март 1968-го — как раз весной 68-го, в самый разгар чешских событий, нас отсюда и услали.

О.Ч.: Русский рок — это период на фоне тоталитарного государства, который имеет свое начало и свой конец. Какой импульс свободы он нам давал — мы хорошо помним, но что с ним, с русским роком, произошло потом?

А.Т.: Русский рок в своей классической формации обрушился к концу 1980-х годов, и причин этому было несколько. Одна из этих причин по-английски называется identity crisis — кризис самоидентификации. Русский рок все-таки возник как реакция на «совок», на скучный комсомол, на зловещее КГБ, на подлое министерство культуры, на гнусный союз композиторов и на всех остальных, которые этот самый рок преследовали. А к концу 80-х годов эти грозные тучи рассеялись и стало не очень понятно, против чего протестовать. Вторая причина, я думаю, связана с тем, что, несмотря на очень активные и неплохо финансировавшиеся попытки, не получилось прославить русский рок за границей. Это много кто пытался делать: и «Парк Горького», и «Круиз», и Гребенщиков, но никуда далеко это не пошло. Это было щелчком по носу. А потом у русского рока появился конкурент: если во второй половине 80-х рок доминировал полностью — все слушали «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Аквариум», «ДДТ», то потом народ просто устал от этой музыки, и появилась так называемая попса — «Мираж» и прочие, которые значительную часть молодой и невзыскательной аудитории у рокеров увели. И, наконец, это совпало с человеческими трагедиями — смерть Цоя, смерть Майка, гибель Александра Башлачева. К 90-му году пейзаж стал очень печальным. И то, что возникло после, на руинах классического фундамента русского рока — это была уже иная музыка. И «Мумий Тролль», и Земфира — это уже не только другое поколение, но и другой подход, они даже музыку свою называют по-другому: Илья Лагутенко назвал музыку «Мумий Тролля» рокопопс, Земфира никогда особо и не представляла себя как рок-звезда. То есть музыка осталась, но она обрела иные формы: более легкие, декоративные, ироничные — постмодернистские. Я не хочу сказать, что это обязательно плохо, но это уже не то.

О.Ч.: Тот, настоящий рок был депрессивным...

А.Т.: Да, русский рок никогда не был посвящен танцам, сексу, любви, веселью и радости. Это и есть основная причина того, что он оказался несовместим с западной аудиторией. У нас рок-группы слишком рефлектирующие, мрачноватые, депрессивные — и это было честным отображением той жизни, которой мы жили.

О.Ч.: В одном из своих интервью вы сказали: «В рок-музыке есть бесчисленное множество произведений, которые стали частью национальной русской культуры». Можно ли русский рок вписать в мировую историю музыки? Или русский рок, как и русскую литературу, всегда будут воспринимать как национальную?

А.Т.: Я считаю, что русский рок частью серьезного международного явления не стал, он находится сугубо на периферии мировой рок-музыки, и, в отличие от немецкого или ямайского, ирландского или канадского рока, он не дал мировой сцене заметных артистов. Поэтому правильнее говорить, что это наше самобытное музыкальное явление для внутреннего пользования. Для нашей страны русский рок был достаточно важен, хотя сложно сказать, стал ли он действительно частью российской культурной истории. Я думаю, что стал, и, по крайней мере, один наш рок-деятель, Александр Башлачев, войдет в анналы как великий поэт. Произойдет ли такая же канонизация Цоя, Гребенщикова или Макаревича — сказать трудно.

О.Ч.: «Цой жив» до сих пор пишут в каждом городе, на каждой стене, на каждом мосту — пишут, пишут, пишут…

А.Т.: И слава Богу, что пишут. Я был другом и до сих пор являюсь большим поклонником Виктора Цоя. Я считаю, что он писал прекрасные песни. Насколько тексты его песен войдут в анналы русской литературы и поэзии, мне сказать трудно, но то, что Цой войдет в историю российского молодежного движения — это несомненно.

О.Ч.: В одном из своих интервью вы сказали: «Протестные песни и протестный рок — это уже уходящая натура. Есть два типа вовлеченности: первый — писать протестные песни (сейчас это иногда делают Макаревич, Шевчук, Борзыкин, Вася Обломов); второй — чисто гражданская вовлеченность — участвовать в социальных, экологических, политических кампаниях». То есть сегодня есть именно эти два пути для музыкантов, которые не хотят скатываться в попсу, обладают принципами и не хотят молчать?

А.Т.: Большинство честных музыкантов делают то, что считают нужным, при этом нет никакой особой миссии, чтобы они в своих песнях комментировали политические или социальные процессы. Большинство из них этого и не делают. Но в принципе, если музыкант хочет каким-то образом показать свою вовлеченность в то, что происходит в стране на уровне политики либо социальной жизни, два основных пути именно такие: или писать песни на злобу дня, что делают очень немногие, или лично участвовать в акциях протеста, демонстрациях, делать заявления, что тоже делают очень немногие.

О.Ч.: Как вы думаете, почему диссидентского движения и арт-андеграунда не получилось ни одного президента или хотя бы министра культуры, как в Чехии, когда президентом стал Вацлав Гавел, театральный драматург?

А.Т.: Вацлав Гавел — это вообще исключение, второго такого человека в Европе не было и нет. После Вацлава Гавела все чешские президенты — люди, в лучшем случае, мало-мальски компетентные технократы, как Вацлав Клаус. Так что говорить, что имела место тенденция, чтобы из андеграунда выходили крупные политические и государственные деятели — этого нет. Вацлав Гавел — это отдельный и исключительный случай, чехи должны сказать спасибо Господу Богу за то, что им посчастливилось иметь такого президента. Да, у нас таких выдвиженцев из андеграундовых кругов не было, даже до уровня министерства культуры никто не дошел — в этом смысле мы среди большинства. Почему так происходит? Я думаю, из-за того, что людей, слепленных из теста протестантов-подпольщиков, воротит от государственной деятельности, от бюрократии. Гавел просто был невероятно популярен, и, в каком-то смысле, он пожертвовал собой. Я не думаю, что ему очень хотелось быть президентом, но он чувствовал: если народ ему доверяет, то с его стороны было бы трусостью отказаться. А у нас таких не нашлось — ни по масштабу, ни по смелости.

О.Ч.: Как сегодня в России работает продюсерский механизм? И есть ли какие-то лифты для талантов?

А.Т.: Российская музыкальная сцена очень поляризована, она разделена на две никак не соприкасающиеся между собой части. Одна часть описывается ключевыми словами «попса», «корпоративы», «телевидение», вторая — словами «андеграунд», «Интернет», «клубы». Никаких каналов взаимопроникновения между этими двумя частями нет. Единственным лифтом в первой — попсовой — части является телевидение. Там существует давно отработанный, достаточно коррупционный механизм продвижения артиста. Заключается он в том, что некий продюсер вкладывает деньги в какого-то артиста, делает ему аудиозапись и видеоклип и за деньги ставит это в эфир, благодаря чему происходит раскрутка артиста — его начинают узнавать, приглашать на корпоративы. На корпоративах артисту платят довольно серьезные деньги, часть которых идет в карман продюсера, часть вкладывается в новые клипы, но большей частью идет на новые взятки. Таким образом у нас создаются артисты. Других механизмов я не знаю — только через телевидение. Что касается второй части, там все гораздо честнее, этих артистов у нас много — это и рок, и фолк, и хип-хоп. Эти артисты выступают с живыми концертами, они живут в Интернете, они продвигают свои клипы в социальных сетях. Конечно, это недоуровень: 99 % этих ребят никогда не попадут на телевидение, а 90 % никогда не попадут даже на радио. Тем не менее, они имеют свою аудиторию, свою публику, могут весело жить и даже зарабатывать небольшие деньги, исполняя свои песни.

О.Ч.: А что касается советских звезд, таких как Кобзон и Пугачева, их советская карьера зависела только от их таланта или от чего-то другого?

А.Т.: Я думаю, в каждом конкретном случае история была своей. В случае с Пугачевой — это несомненно талант: она была талантлива, она была смела, она была очень необычна для своего времени. На самый верх она пробилась не благодаря, а, скорее, вопреки сопротивлению той музыкально-бюрократической среды, которая ее окружала. Известно ведь, что Пугачеву запрещали показывать по телевидению, поскольку считали, что она слишком вульгарно и излишне сексуально себя ведет. Хотя прославилась она еще в 1975-м году на фестивале «Золотой Орфей», но первый альбом ее вышел только спустя три года — в 78-м году. У нее были сложности с фирмой «Мелодия». Так что касательно Пугачевой — это заслуга ее таланта. Во многих других случаях артисты пользовались поддержкой комсомола, как это было с Кобзоном. Но для того, чтобы пользоваться этой поддержкой — комсомола, КПСС или министерства культуры, надо было идти на компромиссы. В репертуаре Аллы Пугачевой нет ни одной песни про партию, про Ленина, про строительство Байкало-Амурской магистрали — ни одной! А если взять Иосифа Кобзона или Льва Лещенко, то почти весь их советский репертуар состоит из пропагандистских песен. Естественно, это вознаграждаемо.

О.Ч.: Какие чешские музыканты и группы вам интересны, кого-нибудь вы слушаете?

А.Т.: Я за чешской музыкой слежу еще с 60-х годов. Я очень хорошо знал тогдашнюю сцену — The Matadors, The Rebels, Olympic и др. И сейчас за чешской сценой я слежу. Не далее, как сегодня, я зашел в свой любимейший магазин Rekomando на Трояновой улице, и затарился — где-то около двадцати дисков там купил, набрал новых пластинок. Среди них есть некоторые очень симпатичные, из групп более традиционного плана мне нравится группа Kvety, из групп экспериментальных и эксцентричных — DVA, B4, и конечно, The Plastic People of the Universe. Чешский рок живет, и есть очень достойные артисты.

О.Ч.: Почему, на ваш взгляд, произошло то, что люди, которые в 80-х слушали «голоса» и подпольные концерты, выбирали западную музыку и русский андеграунд, ходили в рваных джинсах и красили их зеленкой, теперь восхваляют СССР как некое стабильное, безопасное общество с лучшим в мире образованием?

А.Т.: Я бы сказал, что зря вы обобщаете — люди есть разные. Например, в Праге у меня был друг, оба мы были из «Проблем мира и социализма». Я был на два года его моложе, и он тоже был совершенно сумасшедший меломан. Мы крепко дружили до конца 70-х годов, потом жизнь нас развела. Сейчас я с ним иногда общаюсь, но общего языка не нахожу, потому что он абсолютный путинист, считает, что все у нас происходит правильно и надо обороняться от враждебной Америки. Я эти взгляды категорически не разделяю, хотя были мы не разлей вода когда-то. Я думаю, что то же самое происходит и со всеми остальными людьми. Я остался верен тому рок-н-ролльному братству и духу, который был со мной в 60-х, а кто-то стал консервативен и в своих музыкальных вкусах, и в своих политических пристрастиях. Причины этого разные: кто-то в юности перебесился и потом становится консерватором, а кого-то втягивают в государственно-бюрократическую деятельность — тут уж особенно рок-н-ролл не послушаешь. Я не думаю, что тут срабатывают какие-то универсальные правила.

О.Ч.: В издании DELFI вы дали классификацию «Русские в Эстонии», сложившуюся из личных наблюдений. И хотя в Чехии все несколько иначе, но здесь тоже определился этот водораздел — Крым. Что это за явление, как вы думаете?

А.Т.: Есть некоторые вопросы, на которые я не могу дать четких ответов, и не потому, что осторожен и чего-то опасаюсь, а потому, что этих ответов я не знаю. В истории с Крымом и Украиной случились некие загадочные вещи, которые стали для меня чем-то совершенно неожиданным. Я не предполагал, что пропаганда может оказаться настолько эффективной. Я просто не мог себе представить, что десятки миллионов в принципе нормальных, приятных и симпатичных людей вдруг встанут на уши и начнут всех украинцев считать фашистами, а американцев — агрессорами. Я знаю, что это не так — я бываю и в Америке, и в Украине, и прекрасно представляю ситуацию в этих странах, и также я себе прекрасно представляю, какую подлую штуку сыграли с русским народом Путин и его дежурные пропагандисты. Но я просто диву даюсь, насколько люди оказались манипулируемы. Как такое произошло не только с какими-то пьянчужками или равнодушными домохозяйками, но даже со вполне неглупыми людьми — не знаю.

О.Ч.: Означает ли это, что теперь появится и военизированная музыка, и даже свободные территории рок-фестивалей будут несвободны от этого, что и произошло с фестивалем «Нашествие»? Есть ли уже такой запрос на эстетику милитари?

А.Т.: Запрос на милитаризм, пропагандистские песни и мобилизационные лозунги — так вопрос перед рокерами особо не стоит. Фестиваль «Нашествие» — это позорное исключение, и многие музыканты отказались туда ехать именно из-за всех этих «милитари-шоу» во время фестиваля. И я очень уважаю этих музыкантов за такое их решение. Перед попсой, я думаю, такой заказ потихоньку ставится, и совершенно не исключено, что теперь наши попсовые артисты — как это было в Советском Союзе — начнут исполнять патриотические и милитаристические песни — про Путина, про партию «Единая Россия». Будет это, конечно, смешно, но исключить этого я не могу.