Лев Рубинштейн

Так нежно поэт Лев Рубинштейн отозвался о поэте и друге — Наталье Евгеньевне Горбаневской. Скромная и хрупкая, сильная и смелая, совестливая и решительная, безмерно талантливая — это и многое другое можно и нужно сказать о женщине, почти полвека назад, в августе 1968 года, ставшей для чехов символом борьбы за их свободу. В памяти людской Наталья Горбаневская и по сей остается одним из самых известных и уважаемых диссидентов и правозащитников. Она противостояла советскому режиму интуитивно; она боролась с его преступлениями и стихийно, и осознанно; она пострадала от системы, но сумела вырваться несломленной из ее тисков, обретя свободу жить, воспитывать детей и творить. 26 мая 2016 года ей исполнилось бы восемьдесят, но она ушла тремя годами раньше, оставив по себе добрую память и, как продолжение себя, двух достойных мужчин-сыновей, подрастающих внуков и множество прекрасных, тонких и глубоких стихов...

Девочка из флигеля

Наталья родилась в Москве и оказалась первой из материнской родни, которая могла бы по праву назвать себя москвичкой. Собственно, вся ее семья, которую она помнила и знала с самого раннего детства (бабушка и три тетушки с мужьями и детьми, ее двоюродными братьями и сестрами), была семьей мамы. Выходцы из Воронежской губернии, в послереволюционные годы они были разбросаны по всей стране: кто-то оказался в Ростове, кто-то в Хабаровске, а кого-то валом большевистских «...-ций» прибило к Москве...

С семьей отца Наталья была знакома мало. Родители расписаны не были, дочери не довелось встретиться с отцом до войны, потом он погиб на фронте, и только скромная пенсия, которую девочка за него получала, да общая фамилия остались ей на память о нем. Позднее, конечно, были встречи с родственниками со стороны отца: с бабушкой, с отцовскими братом и сестрой, с двоюродными сестрами и братьями. Мама никогда не препятствовала их общению, напротив, бывала у родни гражданского мужа в гостях и приводила с собой дочку. И сама Наталья Горбаневская всегда отзывалась об отцовских родственниках тепло, как об очень хороших, достойных людях, но своей настоящей семьей все же считала мамину.

Переезд семьи в Москву стал возможен благодаря тому, что мать Н. Горбаневской поступила на только открывшиеся тогда в столице Высшие библиографические курсы при Всесоюзной книжной палате. Гимназистка, умница, мечтавшая в юности о карьере врача, она как дочь служащего поступать в мединститут права не имела. Работала гувернанткой в ростовских семьях, потом в университетской библиотеке, что в конечном итоге и определило судьбу ее самой и ее семьи. Окончив московские курсы в 1935 году, она осталась работать в Книжной палате. Четыре года мама, а с ней бабушка и Наталья со старшим братом, мыкалась по подмосковным углам, пока ей как ценному работнику не дали комнату в подвале одного из флигелей особняка князя Гагарина, где и размещалась в те годы Книжная палата. Этот флигель и стал первым московским домом Горбаневской.

«Укрыться в детство, в светомаскировку, в неведенье, в нетопленый подвал...»

Темная комната с окнами почти под потолком; постоянная сырость от вечно мокрых стен, на которых оставляли отметины то осенние дожди, то зимние оттепели, то весенние ручьи, то летние грозы. В теплую погоду бабуля белила стены, и некоторое время комната выглядела прилично, но потом все повторялось. Из удобств — умывальник, уборная на две семьи да дровяная плита, у которой грелись, на которой готовили еду и согревали воду, чтобы помыться. Одиннадцать лет такой жизни в сырости и темноте; в мирное время — при свете, во время войны — при коптилке. В эвакуацию семья из Москвы не уезжала; пережила и ужас осени и зимы 1941/42 годов, и бомбежки; встретила победу. Время от времени доводилось жить в квартирах эвакуированных, но рано или поздно хозяева возвращались, и они снова оказывались в своем подвале. Неудивительно, что комната в коммуналке на Новопесчаной, куда семья переехала в 1950-м, показалась почти дворцом, ведь там были ванная и газовая колонка. Но до обретения этого коммунального счастья было и голодное детство, и первая школа, и первые подруги, и книги, множество книг.

Читать Наталья научилась очень рано и с тех пор почти не выпускала книги из рук. Ее можно было застать за чтением везде: в их собственном сумеречном полуподвале, в гостях, на скамеечке во дворе флигеля. Опасаясь, что дочь полностью потеряет и без того плохое зрение, мать отнимала и прятала книги, но девочка упорно добывала их из шкафа. Свободу читать сколько угодно ей принесла война. «Читает — есть не просит», — с горестным вздохом признавала мама. Семья буквально голодала. Одна мамина рабочая карточка и три другие, детские и иждивенческая, позволяли разве что не умереть, когда и «...снег горстями был таков на вкус, как сахар, но без карточек и много». Голод так и остался у Горбаневской одним из самых стойких воспоминаний. Спасением стал детский сад, куда ее, уже семилетнюю, устроила мама: там кормили. «В начале жизни помню детский сад, где я пою „Шаланды полные кефали“, — и слышу, пальцем вымазав тарелку: „Ты, что ли, голодающий индус?“»

Не из того ли голодного военного и послевоенного детства пришло желание накормить близких, друзей, коллег досыта? Накормить чем-то вкусным, сытным, обильным — супами. Она истово начала варить их в эмиграции, и с годами в Париже приглашение «на суп» стало не просто формальным жестом гостеприимства, но знаком расположения, доверия, принадлежности к ближнему кругу.

«Я стихослагатель, печально не умеющий солгать...»

Удивительно, но прозаический суп стал героем и первого детского стихотворения, которое сохранилось в памяти Н. Горбаневской. «Душа моя парила, а я варила суп, спала моя Людмила (кукла), и не хватило круп...» — эти незамысловатые строчки оказались серьезной заявкой на стиль будущего поэта. Во всяком случае, сама Горбаневская не без доли юмора считала именно так, видя в них свою излюбленную абстрактную поэтику, основанную на принципе «в огороде бузина, в Киеве дядька».

Писать, сочинять — это Наталья любила. Сочинения, изложения в школе давались ей легко, даже плохой на первых порах почерк не становился поводом для снижения оценок. Да и сама учительница русского языка, столкнувшись с трудностями правописания, не считала для себя зазорным спросить что-то у ученицы с врожденной или приобретенной от чтения грамотностью. Впрочем, пятерки заканчивались там, где заканчивался интерес к предмету. Как только девочке становилось скучно, она просто переставала учиться. Сама Горбаневская считала, что это в ней просыпалась лень, особенно в старших классах.

Училась она легко, хорошо успевала по литературе, истории, французскому, который учила вместе с занимавшейся в то время иностранными языками мамой. Она даже открыла для себя красоту алгебры (ненавидя при этом стереометрию). Но главное открытие, которое было сделано ею в школьные годы, — это интуитивное понимание не просто механических приемов, а сути стихосложения. Случалось, приходило оно с совершенно неожиданной стороны: из описания собачьих пород в томике Брэма, из игры на уроках в словарную чепуху с подругой и одноклассницей Ниночкой, от гордости, что наивное стихотворение об Александре Матросове, которое написала ко дню Красной Армии в лесной школе, было признано лучшим... Подростком почувствовав, что может донести свои мысли и чувства до других стихами, она уже не изменяла своему поэтическому призванию всю оставшуюся жизнь.

Но вот школа позади. Продолжение образования на филологическом факультете казалось ей очевидным, хотя влекла и математика — своей чистотой и гармонией. Впоследствии, говоря, что всю жизнь завидовала математикам и музыкантам, Наталья Евгеньевна, наверное, немного лукавила. Но на старте творческой жизни ей, возможно, и правда казалось, что словам, стихам никогда не достичь гармоничной красоты музыки и формул. Но все же слова оказались ей ближе. Выбирая языковую специализацию, она, в будущем гражданка Польши, отвергла польский, рассчитывая попасть на чешский (что это было: интуиция, присущий поэтам от Бога дар предвиденья?) Увы, набора на него в тот год не было, и ей суждено было стать профессиональным «русским филологом», которым сама Горбаневская себя не считала.

Поступление в университет, учеба, студенческая жизнь, первая серьезная любовь... Время романтических переживаний и лирических стихов, рождавшихся естественно, как душевный порыв, отклик на чувства и мечты. Вокруг писали почти все, писали прозу и стихи, экспериментировали с формой, с содержанием — в середине пятидесятых уже чувствовались первые дуновения вольности шестидесятых. «А нам вот не снятся спокойные сны. Нам хочется странного — например, глубины». В реальности они вылились в создание студенческого литературного объединения, своего рода неформального клуба. Написанное читали друг другу, обсуждали, публиковали в стенгазетах... Вот эти публикации и вызвали жесткую критику, первые в жизни поэта Н. Горбаневской нападки, поскольку именно ее стихи подверглись особенно суровому разбору. По творческим исканиям студентов младших курсов ударили всерьез: уже учившиеся в аспирантуре «старшие товарищи» обвинили их в упадничестве, декадентстве, в отсутствии понимания момента. Надо ли говорить, что и Наталья Горбаневская, и вся юная поэтическая поросль будущих филологов этим «признанием» гордились и чувствовали себя бесстрашными героями?

«Непогода — мое время года, а эпоха — конец коммунизма»

Во второй половине 50-х поэтическая жизнь кипела на вечерах поэзии; стихийно возникали компании пишущих студентов-журналистов, математиков, географов. Со многими из тех, кто остался в ее жизни надолго, Наталья подружилась именно тогда. Она стала много писать, ее стихи приобретали популярность, их читали, распространяли в самиздате. Для нее это было еще и время метаний по жизни, по стране: она уйдет из университета и будет снова поступать, дважды (повторно в Московский и, наконец, Ленинградский); уедет за любимым в Тбилиси и вернется; будет искать и находить временную работу; откроет для себя классическую музыку и уже не расстанется с ней никогда; будет запоем читать Гумилева, «Второе рождение» Пастернака (тогда все зачитывались Пастернаком), «Столбцы» Заболоцкого, Пруста... Как и для всей страны, для нее это время станет поворотным, временем тектонических сдвигов в сознании. Сама Н. Горбаневская говорила о себе, что «я никакая не шестидесятница, мы поколение 56-го года. Как говорил Бродский, „мы поколение 56-го года“. Но мы не поколение XX съезда, мы поколение Венгрии».

Как случилось, что двадцатилетняя девушка оказалась прозорливее многих своих современников, которых после знаменитого доклада окрылила надежда? Что открылось ей, когда-то считавшей себя нормальной советской девочкой, которой очень хотелось быть принятой в пионеры, которая боялась оказаться вне комсомола, потому что до четырнадцати лет не хватало нескольких дней? Что смогла она услышать между строк? Подробности доклада ей пересказала мама, хотя многое, что для большинства прозвучало действительно громом среди ясного неба, для их семьи полной неожиданностью не стало. Уже отложился в памяти Натальи «колымский рассказ» тетушки, которая в 1954 году с еще не реабилитированным мужем побывала у них в Москве проездом из «мест отдаленных» в Ереван. Уже были написаны и ушли в народ «Цветные сонеты», где в «Белом» Горбаневская описала побег из лагеря...

В отличие от многих, Наталья не поверила в искренность партийного послания, хотя и радовалась массовой реабилитации. О своем неверии она тогда еще не говорила прилюдно, но именно в том самом 1956-м написала: «Еще не про́бил правды час, еще не смыто преступленье. Еще над сонными горами не протрубили судный день...». Подноготная власти, с преступной сущностью которой ей совсем скоро придется столкнуться лично, Горбаневской была ясна уже тогда. Среди близких друзей и приятелей было много тех, кого она называла «антисоветчиками с советских позиций» — тех, кто поверил в искренность покаяния, в возможность изменений режима по указанию сверху. Сама же Наталья Евгеньевна была «антисоветчиком с антисоветских позиций», такой и оставалась до конца.

«За первым кругом откроется второй, но я пройду их девять раз по девять...»

1957 год. Первое задержание, первый обыск, первые допросы и три дня на Лубянке. И проступок, о котором откровенно, не щадя себя, может рассказывать только человек мужественный и безоговорочно честный. Наталья Горбаневская с горечью скажет: «Не надо меня жалеть, я сама себе это устроила. Когда я потом крестилась, я выясняла, что все грехи снимаются. Но я себе это все равно не простила».

Ее забрали прямо с занятий в университете. И она была полностью уверена, что дело в аресте ее однокурсника и друга — поэта Леонида Черткова, подготовилась, знала, что говорить. Но речь пошла о листовках с протестом против подавления Венгерской революции, разбросанных на Ленинских горах Андреем Терехиным и Владимиром Кузнецовым. Полтора дня девушку держали в камере, время тянулось в размышлениях, затем снова допросы и... откуда ни возьмись в Наталье вдруг проснулась та самая «нормальная советская девочка», комсомолка. Она начала рассказывать о самих ребятах, об их разговорах, искренне стараясь выгородить, оправдать. Удалось ей это плохо, зато сказанное вполне устроило сотрудников КГБ. Но самым тяжелым для Горбаневской стала даже не собственная неожиданная откровенность (тогда мало кому удавалось противостоять изощренным приемам и методам допросов), а то, что она-то через три дня была на свободе, а молодые люди попали в мордовские лагеря на несколько лет, и она оказалась единственным свидетелем обвинения на их процессе. Это был удар. Наталья на несколько лет ушла в самоизоляцию, отказалась от какой-либо явной общественной деятельности, хотя и продолжала писать стихи. Без них она уже не могла жить... Это было время самобичевания и личной тишины, о котором она напишет:

За рифмой не гонюсь,

за славой не гонюсь,

ни за тобою, всех перепродажа,

ищи-свищи, скачу — не оглянусь —

воробушком по крыше Эрмитажа.

Будучи доброй и терпимой к другим, Горбаневская к себе самой, к своим прегрешениям снисходительна никогда не была. Он корила себя, справедливо считая, что вынести можно многое, почти все, но не то, что из-за тебя страдают твои родные. Ее до конца дней тяготило чувство вины перед матерью, с которой в силу схожести характеров, они часто не находили общего языка, почти воевали. Впрочем, мама никогда не давила на нее, когда речь шла о выборе пути, лишь говорила: «Я тебя никогда ни в какую сторону не толкала: в комсомол ты сама рвалась и на площадь ты сама выходила». Она помогала дочери поднимать детей, устраивала ее на работу, безоговорочно встала на ее сторону и поддержала, когда на ту обрушилась лавина карательной психиатрии. Не стояла и на ее пути в эмиграцию. Наталья Горбаневская оценила это понимание и даже самопожертвование и, задаваясь вопросом: «За что мне даны такие хорошие дети, когда я была таким плохим ребенком?» — сама же отвечала: «Ни за что, а для того, чтобы мама была за меня спокойна, пока она была жива». А вот брата и его жену она простить так и не смогла. Невестку — за злобное осуждение ее выхода на Красную площадь и нагромождение лжи перед психиатрической экспертизой, а брата за то, что попытался заставить мать сделать выбор между собой и опальной дочерью.

«Мне хочется встать и выйти на форум...»

Начало 60-х прошло под знаком рождения сына Ярослава и полученного от Анны Ахматовой «благословения» на поэтическое творчество. После того, как великой Ахматовой понравился прочитанный в Москве «Концерт для оркестра», хрестоматийного пробуждения знаменитой, правда, не случилось. Но стоило Наталье, до того незаметной студентке-заочнице из Москвы, приехать в ленинградский в университет на сессию, как слава ее нашла. «Концерт» увлеченно читал Иосиф Бродский; начальная строчка «Послушай, Барток, что ты сочинил?...» стала знаковой фразой, своего рода опознавательным кодом «свой-чужой».

Сама же Наталья еще на чужих машинках перепечатала в несколько закладок по четыре экземпляра ахматовский «Реквием», позднее «Синтаксис», и уже на своей — множество других самиздатовских материалов. Конечно, деятельность ее не осталась тайной, ее вновь и вновь вызывали на Лубянку, хотя обошлось без обысков и арестов. Несмотря на риск, а быть может, именно благодаря ему, распространение самиздата Горбаневская считала и увлекательным занятием, и «форумом», на который была готова выйти; делом, которое заменяло ей и публичное чтение стихов на Маяковке, и демонстрации на Пушкинской площади. Впоследствии она откровенно говорила, что для нее «площадь была неестественна, демонстрировать — неестественно, читать стихи на площади неизвестно кому неизвестно в какой компании — неестественно. Если я потом вышла на Красную площадь, то это потому, что это единственное, что можно было сделать, все другие способы — слишком слабо».

Еще более важным, жизненно важным для себя и политзаключенных в СССР делом Горбаневская считала «Хроники текущих событий». С 1968 года это тоже был ее «форум»: она была одним из инициаторов издания, машинисткой самого первого, постоянным автором последующих и редактором первых десяти выпусков. Она всю жизнь гордилась причастностью к «Хроникам», гордилась своим литературным и редакторским вкладом; тем, что смогла преодолеть себя, освободить машинописные страницы «Хроник» от лишних эмоций, поскольку была уверена: сухие факты действуют гораздо сильнее. Наряду с «Полднем», Горбаневская по праву называла «Хроники» своей прозой и считала, что по крайней мере некоторые ее тексты вполне можно было бы включить в собрание сочинений. Один из них, ставший хрестоматийным — «Как написать в „Хронику“». И за любимое детище, за «Хроники» в том числе, ее ожидали годы под опекой советской карательной психиатрии.

«И шли полки за рядом ряд, и просыпался Пражский Град, во сне услышав танки»

Но сначала случилось вторжение советских войск в Чехословакию, и 25 августа 1968 года семеро отважных вышли на Красную площадь с лозунгами «Руки прочь от ЧССР!» и «За вашу и нашу свободу!». Наталья Горбаневская говорила, что всю жизнь после этой акции ее просили рассказывать о том, как она и все участники вели себя там, что чувствовали, что было потом... Но искренне переживая, что «...это я не спасла ни Варшаву тогда и ни Прагу потом, это я, это я, и вине моей нет искупленья, будет наглухо заперт и проклят да будет мой дом, дом зла, дом греха, дом обмана и дом преступленья», она отсылала интересующихся к своей книге «Полдень. Дело о демонстрации 25 августа 1968 года на Красной площади», которую успела написать до ареста. Книга вышла в СССР в самиздате в 1969 г., затем была издана в 1970-м во Франкфурте-на-Майне и переведена на многие языки. Что может быть сильнее и достовернее собранных в ней документальных свидетельств, где детально воссоздана хроника событий того дня, откуда можно почерпнуть полученную из первых рук информацию о ходе следствия, политическом процессе и вынесенном приговоре?

Саму Наталью Горбаневскую арестовали более чем через год после августовских событий. Был ли маленький сынишка Иосиф причиной «доброты» властей, или власти ждали, что о ней забудут на Западе, но факт остается фактом: арест откладывался, а значит оставалось время на «Хронику» и на «Полдень». Она жила в постоянном ожидании обысков, но, когда перепечатанные экземпляры «Полдня» были извлечены из-под кровати (да, вот такие были у Горбаневской «тайники») и переданы друзьям, обыски пугать перестали. Остался страх — признают ее невменяемой или нет. Незадолго до ареста ее готовились снять с учета как излечившуюся от шизофрении, и она считала, что уже может «забыть, что мир кончается Казанью и грачьим криком в забранном окне». Но страхи имеют свойство материализовываться. Или те, в чьих руках сосредоточена власть, материализуют их в два с лишним года принудительного лечения в спецбольнице в Казани и Институте судебной психиатрии имени В. П. Сербского.

После освобождения в феврале 1972 года и вплоть до отъезда в эмиграцию в декабре 1975-го она не могла говорить о годах в психиатрических застенках, называя их «черной дырой». В черную дыру могла провалиться и ее жизнь, и жизнь ее сыновей. Но, к счастью, им удалось вырваться. «Не браните меня за счастливый и голос и вид», — напишет Горбаневская через год после отъезда из СССР.

Ее жизнь в эмиграции не была беспроблемной и спокойной, да и она сама никогда не была успокоившимся человеком: много работала, писала, выступала, боролась за тех, кто оставался, помогала тем, кто смог вырваться. Ее стихи издавали за рубежом, а потом и на родине, ее заслуги были отмечены наградами, ее с почетом принимали в Чехии, для которой она навсегда останется героем.

***

В эти дни памяти Натальи Горбаневской о ней будет много сказано. Пройдут мероприятия, конференции, концерты. Воспоминаниями поделятся те, кто знал ее лично. И это прекрасно. Но если вы хотите ее понять и почувствовать, поставьте фоном музыку Бела Бартока, возьмите томик ее стихов и читайте. В них вся ее жизнь, в них вся Наталья Горбаневская.