Тем не менее, Виктор Михайлович не сомневался в необходимости и возможности возвращения на родину, тем более что он не был в прямом смысле эмигрантом. В марте 1922 года он писал Римскому-Корсакову из Берна: «Многоуважаемый и дорогой Михаил Николаевич! Мне очень хотелось бы узнать поподробнее как о Вашем житье-бытье, так и вообще о положении Высшей школы в современной России. Я собираюсь в скором времени, однако не раньше осени, вернуться в Россию, а потому мне было бы желательно предварительно узнать об условиях существования, а главное, на что я могу надеяться по приезду в Россию? В 1919—1921 годах я был занят писанием большого труда „Насекомые и болезни“, который в скором времени будет напечатан в Праге»¹.

Уже в первые бернские годы стало понятно, что зоологическое образование В. М. Шицу в Швейцарии не пригодится: все должности в местном университете были заняты, да и к иностранцам, даже с немецкой фамилией, в косной Швейцарии относились с большим предубеждением. Виктор Михайлович в Берне попробовал заниматься бактериологией, но появилась новая семья², и работать без оплаты стало совершенно невозможно — в 1925 году Шиц окончательно забросил науку.

Неожиданно он обнаружил у себя определенные способности к рисованию, которые после посещения специальной школы в Берне и занятий у художника в Париже стали основой его профессиональной деятельности. Шиц так описывал это свое «открытие»: «Вы себе представить не можете, как я теперь зарабатываю себе хлеб насущный: рисую настенные таблицы по медицине и ветеринарии. Некоторые таблицы были найдены столь хорошими, что с них были сделаны диапозитивы»³. Острая необходимость заработка определялась еще и тем, что все свои сбережения за парижские годы Виктор Михайлович вложил в немецкие марки. С началом политического кризиса в Германии (Баварская республика, Рурский кризис и т. д.), сопровождавшегося (1919—1923) гиперинфляцией, эти сбережения полностью обесценились.

В письмах к своему петроградскому корреспонденту Шиц в 1922 году так описывал свои попытки продолжить занятия наукой в эти трудные первые годы в Берне: «Несмотря на все препятствия, чинимые жизнью, я все же, поскольку только возможно, науки не бросаю. С 1917 г. по сие время я напечатал две заметки по сперматогенезу; написал и сдал в новый журнал „Архив морфологии“ большую работу, в которой уделил большое внимание всем теориям редукции и конъюгации хромосом, их половой роли и т. д. <…>. Вот уже три года, как я перешел в другую область зоологии, соприкасающуюся с медициной. Правда, пока главным образом теоретически. Я написал большую книгу (по-русски) более чем с 300 рисунками, озаглавленную „Насекомые и болезни“, Она должна быть издана Американским обществом христианской молодежи (YMCA) в Праге. Мне кажется, что такая книга будет особенно нужна в России, погрязшей во всевозможных энтомологических эпидемиях: тиф, малярия, чума, лешманиазис и т. п. Обо всем этом в ней подробно говорится»⁴.

Корреспондент новоявленного бернца Михаил Николаевич Римский-Корсаков не был поклонником советского строя и, по-видимому, не скрывал этого в письмах, отговаривая Шица от возвращения в Россию. Многие эмигранты в начале 20-х годов предполагали, что советский режим в России — явление временное и не за горами возвращение к нормальной жизни. Римский-Корсаков, наблюдая ситуацию изнутри, не обнадеживал своего швейцарского корреспондента. Подтверждением тому служит письмо из Берна конца 1922 года: «Многоуважаемый Михаил Николаевич! Получил Ваше скорбное письмо и очень благодарю за весточку. Я было уже совсем собрался ехать в Россию, в особенности после разговора с Л. А. Тарасевичем и С. И. Метальниковым (на прошлой неделе я ездил в Париж). Последний даже заявил мне, что по всем данным „нарыв рассасывается и через год и вовсе рассосется“. Ваше письмо звучит, кажется, диссонансом к столь оптимистическому взгляду, и мне, увы, сдается, что Вы правы <…>. Вопрос о хлебе насущном стоит очень остро и, кажется, здесь подохнуть с голоду так же легко, как и у Вас»⁵.

Тем не менее, перспектива возвращения в Россию некоторое время казалась ученому не только возможной, но и привлекательной. В феврале 1923 года он писал Римскому-Корсакову в Петроград: «Я собираюсь в конце лета вернуться в Россию. В ноябре я виделся в Париже с профессором Тарасевичем, а затем, в декабре, с Семашко в Женеве. Оба обещали „устроить“ меня так или иначе. Больше всего мне хотелось бы попасть в Институт тропической медицины к Марциновскому или же к Кольцову в Институт экспериментальной биологии. Впрочем, я бы не отказался и от какого другого более или менее самостоятельного положения. Быть вновь ассистентом, признаться, мало меня привлекает. Когда-то я мечтал о силантьевском месте, т. е. о кафедре орнитологии и маммалиологии в Лесном <…>. Мне, конечно, хотелось бы жить в Питере или в Москве, но теперь особо привередничать не приходится»⁶.

Однако раз за разом обещания коллег оказывались пустым звуком, и, хотя Виктор Михайлович никак не мог смириться с тем, что возвращение невозможно, новости, сообщаемые Римским-Корсаковым, не располагали к решению о репатриации. «Спасибо за сведения, которые Вы мне даете, — писал Шиц в Петроград осенью 1923 года. — При подобных обстоятельствах лучше, конечно, отложить возвращение на родину. Я могу перенести все, кроме морального гнета. Однако и здесь живется не особенно сладко. Если у Вас остается мало досуга на научную работу, то у меня его и совсем нет. Только и делаю, что рисую стенные таблицы по микробиологии и паразитологии. Этим и живу <…>. Скажите объективно, Вы либо настроены так мрачно или же на самом деле действительность столь неприглядна, что порождает у Вас черные мысли? При чтении Ваших писем всегда мороз по коже проходит. Думается, что худшее уже в прошлом и что, наконец, мы вступили в эру творения, а не разрушения. Думается, что Россия достаточно настрадалась и уже успела очухаться от пьяного кошмара, объявшего ее… Ваши письма рассеивают все эти мечты и надежды и удерживают меня от возвращения. Я стою теперь перед дилеммой: оставаться здесь значит навсегда отказаться от научной деятельности и окончательно превратиться в поденщика, зарабатывающего себе хлеб насущный тем или иным способом. Ехать в Россию? — но что мне сулит родина?? Что если и там, вместо науки, придется гнаться за тем же куском хлеба, только еще более черствым?»⁷.

Весной 1924 года у Шица был, вероятно, последний, но, казалось бы, верный шанс возвратиться на родину. В письме Римскому-Корсакову он сообщал: «В начале февраля я получил письмо от Н. К. Кольцова из Москвы, в котором он предложил мне место профессора биологии в Витебском педагогическом институте. Я немедленно ответил телеграфно согласием, на что, в свою очередь, получил телеграмму от проректора из Витебска, извещающую меня об избрании на кафедру биологии с окладом 100 рублей золотом в месяц. Как Вы думаете — можно прожить на это?»⁸ Потом, правда, быстро выяснилось, что избрание — вовсе не свершившийся факт. Шиц писал и в Витебск, и Кольцову, не получая никакого ответа. Затем, уже из Ленинграда, он узнал, что конкурс объявлен снова. «Вы — единственный человек, на которого можно положиться, — писал Виктор Михайлович Римскому-Корсакову. — Провал Витебского предприятия был бы для меня ужасом. Опять тянуть лямку поденщика. Я и устал, и надоело мне думать о работе лишь из-за куска хлеба. Похлопочите за меня! Очень и очень буду благодарен»⁹. Профессор Римский-Корсаков был исключительно отзывчивым человеком, тем более что он хорошо понимал ситуацию своего швейцарского корреспондента, но влияние его не было безграничным…

К концу 1924 года жизнь расставила все по местам, лишив В. М. Шица выбора: «Дорогой Михаил Николаевич! Давненько не писал Вам. Со времени последнего письма много воды утекло. Мои российские похождения окончились совершенно неожиданно (т. е., конечно, для меня неожиданно): советские власти не только отказали мне в наложении визы на паспорт, но отказали мне в правах гражданства (хотя, будучи русским, я, конечно, никогда и не ходатайствовал о „приобретении“ оных прав)»¹⁰. Это означало окончательное крушение мечты вернуться в Россию. В 1931 году В. М. Шицу удалось натурализироваться в Швейцарии, но даже гражданство не давало надежды на постоянную работу.

Завершая историю попыток найти свой путь в Швейцарии, в конце 1924 года Виктор Михайлович писал (уже в Ленинград): «Я сделался подлинным художником, устроил даже выставку своих произведений. Меня хвалят и… иногда (увы не всегда!) даже покупают. Вы удивлены? Скажу, что я уже второй год посещаю художественную школу и даже занимаюсь, наравне с безусыми юношами, каллиграфией — вывожу с чувством, с толком, с расстановкой А, В, С и т. д., что, к слову сказать, совсем не так легко! Каллиграфия эта необходима мне для реклам и плакатов, коими я тоже подрабатываю. Вы спросите, быть может, — „а где же наука?“ Скажу Вам в ответ на это, что сие создание столь деликатного воспитания и здоровья, что климат Европы (особенно Западной!) ему не всегда подходит… Увы, наука мне не под силу; стараюсь заместить ее искусством, ибо и эта отрасль человеческого гения все же обращена к душе, а не к плоти. Иначе была бы форменная погибель! <…> Кисть моя расцвела неожиданно для меня самого и пока меня кормит <…>. Надеюсь, что и в будущем она будет ко мне благосклонна»¹¹.

Всю свою дальнейшую жизнь В. М. Шиц зарабатывал рисованием настенных таблиц для университета, школ и других просветительских учреждений, а также рекламных плакатов. Работа эта была непостоянная, неприбыльная и позволяла едва-едва сводить концы с концами. Он не гнушался никакой работой, а ее становилось все меньше — в Европе начался экономический кризис. Заказы прекратились, и существовать было возможно только продажей картин. Этого, естественно, на жизнь не хватало — приходилось залезать в долги. Но выбора не было. «Завтра иду в горы, — писал Шиц, — как тут говорят — на пленер, т. е. писать картины, которые с таким трудом продаются! У меня их уже столько, что положительно не знаю, куда их девать. А все это труд, и даже большой труд, и деньги… А я все думал: заработаю на картинках да примусь снова за науку. Выходит же — не до жиру, быть бы живу!»¹²

Отдушиной в жизни помимо рисования „для себя“ для Шица стало коллекционирование марок и разнообразные лекции о России (природа, архитектура, иконы, писатели и композиторы), которые Шиц устраивал при каждом удобном случае. Конечно, большую роль в жизни вынужденного эмигранта играла и переписка со своим университетским педагогом проф. М. Н. Римским-Корсаковым — практически единственным человеком в советской России, регулярно отвечавшим на письма из Берна¹³.

Подводя итог своей эмигрантской жизни в 1936 году, Шиц писал в СССР: «Если дела мои, в сущности, все 15 лет пребывания в Швейцарии шли, по выражению французов clopin-clopant¹⁴, то теперь они и вовсе встали. Хожу, так сказать, с веревкой на шее в поисках крепкого гвоздя, на котором можно было бы повеситься. Безработица ужасающая и без всяких перспектив. Искусство (по крайней мере, мое!) никем не ценится, и никто им не интересуется. Да, впрочем, эти мелочные торгаши (а кто в Швейцарии не торгаши?) — ничем иным кроме денег и жратвы не интересуются. Вообще народ подлейший… Гнить здесь надоело до черта и тянет ужасно в Россию <…>. Лет шесть-семь, а может быть и восемь тому назад, как помните, неожиданно получил я из Москвы телеграмму от Кольцова, извещающую меня о выборе меня профессором в Витебский университет. Мне отказали, не знаю почему, в визе, а университет, кажется, и вообще остался на бумаге. Если бы мне удалось получить теперь какое-нибудь место в России, позволяющее существовать, то я не сомневался бы ни минуты и приехал бы к вам»¹⁵.

Во время Второй мировой войны и сразу после нее интерес к России в провинциальной Швейцарии был значителен, и лекции русского, который, несмотря на гражданство, все равно оставался в глазах аборигенов иностранцем, пользовались успехом. Приходилось время от времени Шицу читать лекции и по биологическим вопросам, а в конце войны (1944) даже провести курс лекций (за 25 франков в день) по линии YMCA для русских военнопленных, оказавшихся в Швейцарии. В своем первом послевоенном письме Римскому-Корсакову (13 января 1946 года) он так описывал эти встречи с соотечественниками: «Мне пришлось тут читать лекции у русских военнопленных, т. е. бежавших из немецкого плена. О Швейцарии они слушать не хотели, а просили постоянно „чего-нибудь русского“. Излюбленной темой являлся С.-Петербург и Петр Великий. Именно СПб, не Петроград и не Ленинград. Я всегда предупреждал об этом моих слушателей. Они мне отвечали: „Конечно“. Так вот, в числе слушателей немало было ленинградцев, которые мне рассказывали о всяких ужасах бомбардировок! Ах, если бы Вы знали, как много среди так называемых „русских швейцарцев“ (отъявленные мерзавцы!) было таких, которые мечтали о взятии Ленинграда немцами! Мое положение среди этих господ было весьма тяжелым. Швейцарцы же (народ) сочувствовал нам не потому, что он любит русских и Россию (пожалуй, обратное более подходяще), а потому, что он был против Гитлера»¹⁶.

Шли годы, у Шица выросли две дочери: Екатерина стала учительницей, а потом редактором на радио и театральным критиком, Татьяна — архитектором, а их отец все делал и делал таблицы. Периоды относительного благополучия сменялись полным безденежьем. Он тяготился своею бернской жизнью, но понимал, что другой не будет.

Выручала семья, переписка с Римским-Корсаковым, «русские» лекции и вечера, которые с середины 1930-х годов Шиц стал регулярно устраивать для местной публики, да писание статей о России в местной прессе. Доклады с музыкальным сопровождением «Н. А. Римский-Корсаков, его жизнь и творчество», «Чайковский», «Санкт-Петербург — Ленинград», «День Пушкина» имели успех среди бернцев. Так, в 1937 году стараниями Виктора Михайловича в Берне отметили столетие гибели А. С. Пушкина: «Готовился к Пушкинскому вечеру, а так как гвоздем оного был мой доклад, то я и употреблял каждую свободную минуту на отделку. Это было нелегко — надо было написать текст по-немецки, а это дается мне с трудом (по-французски пишу я гораздо легче). Но, наконец, доклад был написан, перепечатан мною и далее прочитан! Был успех. Зал был переполнен. Набралось около 150 человек. Кроме доклада я показывал также световые картины, имевшие отношение к Пушкину и к „граду Петрову“. Вечер закончился пением. Были спеты: „Слыхали ль вы“, дуэты из „Пиковой дамы“, „О поле, поле, кто тебя усеял“ и „Анчар“. Меня просили даже повторить вечер, который и состоится 24 марта. Кроме того, я написал в газету небольшую статью»¹⁷.

Он живо откликался в письмах на события в СССР и в мире, всегда говоря про Россию — «у нас». Надо сказать, что иногда недостаток правдивой информации сказывался на оценках Шицем происходившего в СССР. Так, например, он весьма положительно откликнулся на начало финской компании 1939 года и счел ее результаты «продолжением дела Петрова», считая, что западная пресса сознательно исказила причины ее начала, ход и результаты. При этом еще в 1940 году он прозорливо писал Римскому-Корсакову: «Сдается мне, что европейская бойня скоро превратится в мировую, и в ней России volens-nolens участвовать придется. Немцы, эти „культуртригеры“ не щадят никого и ничего. А уж если с Россией начнется…Русских „свиней“ им уж меньше всего жалко!» После марта 1941 года переписка между Берном и Ленинградом прервалась на пять лет.

Прошла война, которую Шиц особенно переживал и по окончании которой ненадолго у него снова вспыхнула надежда на репатриацию. Круг тем его лекций о России продолжал расширяться, неоднократно Виктора Михайловича приглашали выступать по местному радио, но забота о хлебе насущном не отпускала, а здоровье стало заметно сдавать. В начале 1951 году умер М. Н. Римский-Корсаков, и около трех лет связи у Шица с родиной не было. Потом на его письма откликнулся профессор А. А. Любищев¹⁸, с которым они изредка переписывались.

«Так и прошла вся жизнь в нелепом ожидании чего-то, что никогда не сбудется, — говорится в одном из последних писем Любищеву. — Вечный бег на месте. Вечная погоня за заработком! Ты, брат, совершенно не знаешь, что такое „демократическая“ Швейцария, раз спрашиваешь, почему я, дескать, не при университете и бросил науку… Но кто же, милый мой, моей персоной интересуется?! В лучшем случае интересуются мною как хорошим, а главное дешевым работником, а в худшем — прямо плюют на меня. Я пришелся не ко двору… Ни Богу свечка, ни черту кочерга! А время бежит и скоро стукнет 70 годков! Таким образом, я стал хорошим „табелленмалером“, посредственным художником и скверным писателем (от времени до времени я пишу статейки в местные газеты). Впрочем, я написал большой труд „Россия и Европа“ и ищу теперь издателя <…>. С тех пор как умер Корсинька, с которым я состоял в оживленной переписке, я ничего более не знаю о России. В общем, живешь здесь как в темнице <…>. Одним словом, жизнь прошла здесь даром, в бесконечном ожидании <…>. Я, конечно, не вкусил прелестей социалистического мира, но капиталистического рая я вкусил вполне, прямо сказать — объелся им <…>. Оглядываясь назад, скажу, что „суждены нам благие порывы, но свершить ничего не дано“. Однако не по моей вине! Вся жизнь моя была борьба за существование, напряженная, жестокая борьба, не позволившая мне осуществить мои идеалы»¹⁹.

Шицу исполнился 71 год. В феврале 1958 года, в последнем письме, полученном от него Любищевым, Виктор Михайлович писал: «Мне все еще приходится гнуть спину над нескончаемыми таблицами для университета. Я себе на этом поприще руку набил и делаю их хоть куда! Но… но все это хорошо, а следовало бы, наконец, и отдохнуть от вечной сутолоки»²⁰.

Отдохнуть ему не пришлось. В начале 1957 года у Виктора Михайлович обнаружили язву желудка. Длительное и тяжелое лечение не привело к выздоровлению — очевидно, это был рак. В апреле 1958 года В. М. Шица не стало.

Два его однокурсника, оба уроженцы г. Уральска, с которыми Виктор Михайлович когда-то путешествовал по киргизской степи, также оказались после 1917 года на Западе. Борис Петрович Уваров (1886—1970) осел в Англии, где стал ведущим в мире специалистом по группе саранчовых насекомых, изучению и борьбе с которыми он посвятил всю жизнь. Заслуги Уварова перед международным сообществом (созданный им противосаранчовый центр с 1945 года работал под эгидой ЮНЕСКО) были отмечены несколькими орденами, он стал членом Королевского общества (академиком) и получил в Англии личное дворянство. Дмитрий Николаевич Бородин (1887—1957) оказался в США, где при его активном участии в 1922 году было организовано Нью-Йоркское отделение прикладной ботаники и селекции Государственного института опытной агрономии, которое возглавил Н. И. Вавилов (1887—1943). Именно благодаря Бородину советская Россия в 1922—1925 годах получила около восьми тысяч селекционных семян различных растений и свыше пяти тысяч научных брошюр и книг. В дальнейшем научно-организационная деятельность Дмитрия Николаевича сошла на нет, и теперь историки науки вспоминают его имя только в связи с академиком Вавиловым и его знаменитой коллекцией культурных растений.

Останься Бородин и Уваров в советской России, конечно, ничего подобного они совершить бы не смогли. В реальности же оба фигурировали в документах НКВД как белоэмигранты²¹, и путь на родину им был заказан.

Что ждало Шица на родине, если бы ему все-таки удалось вернуться в СССР — кто знает? Он прожил жизнь, которую прожил, хотя и мечтал совсем о другой. Его дочь Т. В. Декопет (Шиц) впоследствии писала: «Жизнь моего отца, которая так блестяще началась, но иначе кончилась, потребовала много отречений и жертв. Несмотря на то, что он нашел в Швейцарии сильную любовь, друзей и уютный семейный очаг, что он обладал чувством юмора, он все-таки тосковал по родине, оставаясь совершенно русским человеком. Может быть, в конце концов, ему повезло, что Россия ему оказалась запрещена; кто знает, хорошо ли пережил бы он ужасные сталинские годы. Он имел большую жажду знаний, которую передал нам, своим дочерям; его влияние на нас было сильно, так сильно, что мы хорошо познакомились с русской историей, литературой и искусством, а сестра выбрала русскую тему для своей диссертации, которую с успехом защитила»²².

У дочерей В. М. Шица не было детей и, к сожалению, этот русский росток в Швейцарии не превратился в дерево. А память — память, надеюсь, сохранится…

Иллюстрации

1а. Ирина Шиц. 1919 г. Виллафранка.

2а. Вид центра Берна. С открытки 1920-х гг.

3а. В. М. Шиц с дочерьми Татьяной и Екатериной. Берн, 1930?

4а. В. М. Шиц. Берн, 1936. Автопортрет. Карандаш.

5а. В. М. Шиц. В горах. 1948. Акварель.

5b. В. М. Шиц. Альпийский вид осенью. 1947. Акварель.

6а. В. М. Шиц. Берн, 1945.

7а. М. Н. Римский-Корсаков. Ленинград, 1947.

8а. Супруги Шиц в Берне. Конец 1940-х.

9а. Титулы некоторых научных работ В. М. Шица.

10а. Т. В. Декопет (Шиц). Берн, 2004.