Математик и артиллерист, энтомолог и полиглот (знал восемь языков), литератор и публицист, неутомимый общественный деятель — вот лишь неполный перечень талантов Н. А. Раевского. Но и в этом блестящем ряду пушкинистика стоит отдельной строкой. «Отделить Николая Алексеевича от Пушкина, — говорила его супруга Н. М. Раевская, — невозможно. Прожив девяноста четыре с половиной года, он без малого 70 лет занимался им».

Жизнь Н. А. Раевского была не только продолжительной, но и на редкость насыщенной, напоминающей увлекательный приключенческий роман: отрочество и юность, пришедшиеся на эпоху русских революций 1905 и 1917 гг., две войны, эмиграция, репатриация, ГУЛАГ, освобождение, поздняя, но очень счастливая любовь, множество встреч с выдающимися современниками и другие невероятные события… И всегда, в любой ситуации, в любой обстановке, будь то ужасы Гражданской войны, лишения изгнанничества, беспросветность положения лагерного сидельца — углубленный, поистине подвижнический творческий труд.

Судьба Н. А. Раевского, его достижения в области литературы и мемуаристики, энтомологии и других разделов биологии — все это заслуживает не одного специального рассказа, и мы непременно осветим эти темы в следующих номерах журнала. Пока же обратимся к пушкиноведческим работам Николая Алексеевича. Сегодня его книги «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина — Павел Воинович Нащокин» хорошо известны не только литературоведам, но и многим образованным читателям. Трудам Раевского пришлось ждать обнародования несколько десятилетий, зато будучи наконец опубликованы в 1970—1980-х гг., они быстро стали бестселлерами, выдержали несколько переизданий суммарным тиражом около двух миллионов экземпляров и длительное время считались рекордсменами по читательскому спросу.

Начало и один из самых продуктивных периодов пушкиноведения для Н. А. Раевского пришлись на годы его жизни в Праге. Именно в Чехословакии конца 1930 — начала 1940 гг. были сделаны его первые, самые ошеломляющие находки и открытия в области пушкинистики. Сам он так писал об этом в дневниках: «Внутри зреет решение все бросить и отдаться постигшей меня страсти. Что и говорить, симптомы тяжелого заболевания налицо, и название ему — Пушкин!» «Заболевание» настигло Раевского в 1928 году, когда в руки ему попал двухтомник пушкинских писем. Он зачитался до рассвета, а потом понял, что ничего не остается, как заняться Пушкиным всерьез.

Судьба удивительным образом благоволила ему. Как-то неподалеку от Праги Николай Алексеевич собирал грибы с внучкой одного из братьев Натальи Николаевны Гончаровой-Пушкиной-Ланской. И вдруг та спрашивает: «А вы знаете, что в одном из словацких замков живет дочь Александры Николаевны Гончаровой, герцогиня Наталья Густавовна, со своими чадами и домочадцами? У нее богатое собрание фамильных реликвий». Это было невероятно! Племянница Натальи Николаевны, дочь любимой свояченицы Пушкина Ази была жива и жила в Чехословакии, но об этом никто, ни один пушкиновед даже не подозревал.

Впоследствии Н. А. Раевский подробно описал в своих книгах почти детективную историю поисков адреса престарелой герцогини и знакомства с ее семейными архивами. Именно фамильные портреты замка Бродзяны¹ после нескольких лет розысков и напряженной творческой работы «заговорили», поведав Раевскому свои тайны. Однако не все подробности его трудов вошли в книги.

В 1980-х гг. он записал на магнитную пленку воспоминания об эмигрантском периоде своей жизни. Несмотря на то, что в наше время опубликована значительная часть литературного и мемуарного наследия Н. А. Раевского, фонограммы содержат немало сведений, не вошедших не только в изданные книги, но даже и в рукописи, хранящиеся в архивах. Сегодня расшифровки этих уникальных фонограмм, озаглавленных автором «Годы скитаний», хранятся в семье его падчерицы Е. И. Беликовой; ведется работа над их публикацией. Мы же предлагаем вниманию читателей фрагменты этих интереснейших мемуаров, непосредственно связанные с пушкинологией (собственное выражение Раевского).

Текст расшифровок полностью соответствует фонограмме. По возможности, фрагменты расположены по хронологии. В угловые скобки заключены пропуски — повторы, исправления, технические пояснения, а также отступления от темы, которые Н. А. Раевский периодически делал в процессе аудиозаписи.

Публикуется впервые.

1928 год

В октябре месяце случайный, в конце концов, повод ознакомления с двумя только что вышедшими томами нового издания писем Пушкина под редакцией Модзалевского заставил меня почувствовать, что мое истинное призвание не биология, которой я увлекался с детства, а литература и, главным образом, изучение жизни и творчества Александра Сергеевича Пушкина. После некоторых колебаний почти уже готовую диссертацию я благополучно закончил, получил степень доктора естественных наук Карлова университета, но затем долгое время к биологии не возвращался и вскоре научную работу по этой отрасли знаний уже окончательно оставил. Я стал писателем-пушкинистом, и в этой отрасли постепенно составил себе некоторое имя. Таким образом, именно тогда, в октябре двадцать восьмого года, я, можно сказать, остро заболел Пушкиным и от этого заболевания не излечился до сих пор, о чем, впрочем, нимало не жалею. Думаю, что не жалеют об этом и читатели серии моих пушкиноведческих книг².

1934 год

Вспоминается мне и другая картинка, если можно так сказать: мы с Набоковым рассматриваем устроенную в Праге художником Зарецким очень интересную выставку Puškin a jeho doba — «Пушкин и его время», организованную страстным собирателем всего относящегося к Пушкину художником Зарецким. На этой выставке были, между прочим, нигде до сих пор не опубликованные фотографии, полученные Зарецким от потомков Григория Александровича Пушкина из имения его жены. Особенно мы обратили внимание на большой портрет умной, симпатичной на вид, но неимоверно объемистой старухи. Я заметил Набокову:

— И сказать только, что это «Зизи, кристалл души моей»!

А Владимир Владимирович ответил:

— Ну, теперь это не кристалл, а целый сталактит!³

1937 год

Я продолжал серьезно работать над темой «Пушкин и война», которая глубоко меня заинтересовала. Постепенно эта тема становилась <…> главной проблемой моей духовной жизни. <…> Работая над вопросами об отношении Пушкина к войне, к военному делу, современной ему русской армии, изучая его времяпрепровождение во время пребывания в армии генерала Паскевича, я находился все же в постоянном смущении: меня угнетала мысль о том, что, собственно говоря, я являюсь почти что пионером в серьезном изучении этих вопросов.

Большинство авторитетных пушкинистов либо совсем их обходили, либо касались их походя, считая, очевидно эти проблемы малосерьезными и совсем никто, кроме малоавторитетного⁴ военного педагога, всего-навсего преподавателя одного из Петербургских кадетских корпусов, Михневича⁵, не считал, что Пушкин является и военным писателем. Первоначально я принял этого, во всяком случае, эрудированного и вдумчивого человека за действительно авторитетного военного специалиста, генерала Генерального штаба Михневича⁶, который, по-видимому, является его братом. Это меня несколько ободрило: раз профессор академии Генерального штаба говорит, то с этим надо считаться и с этим будут считаться, а раз это не то лицо, то на кого же мне опереться?

Кое-какую поддержку я находил в воспоминаниях кишиневского приятеля поэта, полковника Генерального штаба Липранди⁷, поздних воспоминаниях археографа Юзефовича⁸ и некоторых других лиц, считавших, что Пушкин, по существу, был прирожденным военным. Постепенно углубляясь в изучение пушкиниады, я пришел к тому выводу, что поэт обладал глубокими и разносторонними военными познаниями, хотя в своих произведениях и старался это тщательно замаскировать. <…>

Приближалось 29 января 1937 года. Сто лет тому назад до ужаса преждевременно ушел из жизни Пушкин. В чешских литературных кругах, во всех почти редакциях газет и журналов уже давно велись приготовления к мемориальному пушкинскому дню. Редактор французского журнала, издававшегося в Праге, вспомнила о нем слишком поздно. Обратилась ко мне по телефону дней за десять до срока и предложила написать что угодно о Пушкине, только не меньше печатного листа. Легко было сказать, а исполнить в срок невозможно. Пришлось от лестного предложения отказаться.

В русских эмигрантских организациях, естественно, тоже велись соответственные приготовления. Была организована многолюдная комиссия, представителем которой был член старой академии академик Францев. Фактически все дела вел довольно известный московский журналист Сергей Иванович Варшавский, секретарь комиссии. Он, между прочим, организовал изготовление юбилейных открыток и надписей к ним. Когда открытки ко дню печального юбилея появились в продаже, покупатели с удивлением увидели под одной из них, весьма художественно исполненной, надпись: «Раз в крещенский вечерок девушки гадали. — Пушкин».

А мы-то до сих пор думали, что это стихи Жуковского!

Отличился на этот раз Сергей Иванович. А в самый день, 29 января, удивительное открытие сделала популярная газета «Вечернее чешское слово». На первой странице она поместила известный портрет Дантеса в кавалергардской форме, под которым стояла надпись: «Пушкин в форме офицера царской гвардии». Исторический в своем роде номер хранится в Русском заграничном историческом архиве.

<…> В начале февраля в одном из небольших залов Праги состоялось и организованное русскими воинскими организациями заседание, посвященное все той же печальной дате 29 января. В разосланных приглашенным скромных машинописных повестках сообщалось, что с докладом на тему «Пушкин и война» выступит Н. А. Раевский. Против обыкновения я не говорил, а читал свой машинописный текст, рассчитанный на два академических часа с десятиминутным перерывом. <…> По тому вниманию, с которым аудитория слушала первую, сорокапятиминутную, часть моего доклада, я чувствовал, что он производит благоприятное впечатление. Во время десятиминутного перерыва никто, насколько я заметил, не ушел, что тоже было благоприятным признаком. Во время кулуарных разговоров мне было, между прочим, сказано, что я излагаю совершенно новый взгляд на Пушкина, так как никто до сих пор не говорил о том, что наш великий поэт был вместе с тем и военным писателем. Я сказал, что это неверно. В девяносто девятом году так назвал Пушкина очень скромный человек, преподаватель одного из кадетских корпусов Петербурга Михневич.

Вторую часть доклада, тоже сорок пять минут, аудитория снова выслушала с заметным вниманием. Аплодисменты были долгие и дружные. Впоследствии я по приглашению отдела Союза галлиполийцев в знаменитом промышленном городе Пльзени выступил с тем же докладом, и снова последний привлек к себе пристальное внимание аудитории. Я, конечно, был рад тому, что работа, на которую я потратил много труда и времени, произвела на слушателей, среди которых было немало лиц весьма квалифицированных, благоприятное впечатление⁹.

1938 год

О моих пушкинских разысканиях тридцать восьмого года я рассказал подробно в книге «Портреты заговорили» и возвращаться к ним сейчас не буду <…>. Упомяну только о некоторых подробностях моей поездки в замок Бродяны — или, по-словацки, Бродзяны, — которые не вошли в печатный текст. <…> В своих работах по Пушкину я неоднократно возвращался к моему единственному, к сожалению, посещению замка Бродяны во время Пасхальной недели тридцать восьмого года. Наиболее подробно я описал все, что там увидел и услышал, в хорошо известной пушкинистам научной работе «В замке А. Н. Гончаровой Фогель фон Фризенхоф», напечатанной в продолжающемся издании Пушкинского дома «Пушкин. Исследования и материалы». Ни в одной из своих публикаций я, однако, не коснулся забавного инцидента, происшедшего во время этого моего памятного визита.

Представьте себе обстановку: вечером в уютной малой гостиной замка, освещенной керосиновыми лампами (электричества в то время в Бродянах еще не было), в старинных креслах, на которых когда-то сиживала вдова поэта, навестившая сестру, и сама Александра Николаевна, в этих креслах сидим и беседуем мы: теща владельца замка графиня Эрнфельд, вдова германского генерала, командовавшего кавалергардами Вильгельма II, правнук Александры Николаевны граф Георг Вельцбург, которому принадлежал теперь замок, его молодая тогда супруга и я. Беседуем по-французски. Я довольно бойко говорил по-немецки, но делал немало ошибок. Поэтому, встречаясь с центрально-европейской знатью, я предпочитал говорить по-французски. Весьма немолодая уже, но бодрая на вид, очень представительная дама, графиня Эрнфельд, наводит на меня свой золотой лорнет и говорит:

— Так у них была дуэль?

— Да, мадам.

— Это ужасно! А скажите, кто кого убил, Пушкин Дантеса или Дантес Пушкина?

Граф Вельцбург краснеет и растерянно произносит только одно слово:

— Maman!

Мне пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы не рассмеяться, но я спокойно объясняю графине, что, к несчастью, на дуэли погиб не Дантес, а Пушкин. Перевожу после этого разговор на другую тему, чтобы снова не пришлось делать над собой усилие.

<…> Я был очень рад тому, что мне удалось увидеть в неприкосновенности иконографические сокровища Вельцбургов и некоторые мемориальные предметы, связанные с Александрой Николаевной, которые они тщательно сохраняли. Молодая графиня, показывая мне эти коллекции, сказала, между прочим: «Мы, откровенно говоря, не знаем, что это за вещи, но мы чувствуем, что они очень ценны».

Действительно, я увидел в замке не менее семидесяти портретов родных и друзей поэта. Изображений самого Пушкина в Бродянах не было. Зато в столовой висел описанный мною портрет Дантеса, который уже стал предметом дискуссии пушкинистов. Очень интересны были и альбомы рисунков писателя и художника Ксавье де Местра, которые неожиданным образом оказались в замке. Первоначально я насчитал восемь таких альбомов, но впоследствии выяснилось, что два из них заполнены весьма скучными пейзажами кисти итальянского художника Божжи… Признаюсь, что я принял эту фамилию неизвестного мне и вообще малоизвестного художника за название местности. Зато в остальных шести альбомах была целая галерея современников поэта, а также портрет, на котором изображен, по-видимому, Левушка Пушкин. В свое время мне удалось получить фотокопию этого портрета, и она воспроизведена в моей книге «Если заговорят портреты».

Альбомы Ксавье де Местра, видимо, кем-то похищены и вряд ли когда-либо найдутся. Об этом приходится очень и очень пожалеть, так как они, несомненно, представляли большую ценность. Среди портретов и бытовых сценок, набросанных художником, много детских. Кто знает, быть может, специалисты могли бы там обнаружить и изображения мальчика Пушкина, так как Ксавье де Местр был частым гостем семьи Сергея Львовича.

С моей поездкой в Бродяны связана еще одна довольно странная история, о которой я до сих пор умалчивал, но в этих своих воспоминаниях считаю нужным рассказать. Когда я вернулся из Словакии в Прагу, Сережа Шаховской подарил мне фотокопию семейной группы, которую Игумнова в свое время получила от герцогини. Подлинная фотография, снятая в то время, когда Наталья Николаевна Ланская-Пушкина с мужем гостили у Александры Николаевны, изготовлена, по всей вероятности, в Вене — фотографического ателье в деревне Бродяны не было и в тридцать восьмом году.

За столом сидит генерал Ланской, конечно, в штатском костюме, хозяйка замка — пополневшая и поздоровевшая Александра Николаевна и молодая женщина, которую я ошибочно принял за Наталью Николаевну. В действительности это, вероятно, ее старшая дочь Мария Александровна Гартунг. Справа от стола, несомненно, стоит барон Фризенхоф¹⁰ (?) и молодая особа, по всей вероятности, младшая дочь Пушкина Наталья Александровна, которая в это время еще не была разведена со своим первым неудачным мужем, жандармским полковником Дубельтом. Слева от стола стоит в профиль пожилая высокая дама. По мнению покойной Татьяны Григорьевны Селовской, это и есть Наталья Николаевна Ланская-Пушкина. Другие компетентные лица это отрицают. Рядом с ней мы видим средних лет господина, ради которого я, собственно, и затеял подробное объяснение этой фотографии. Она, вероятно, осталась бы никому неизвестной, если бы я не послал переснятого с нее экземпляра Вельцбургу. На обратной ее стороне я написал фамилии тех лиц, идентичность которых мне казалась несомненной. Одновременно я отправил туда еще несколько фотографий из пушкинского окружения, надеясь, что граф Георг, быть может, сможет разыскать в своих покоях еще другие, не замеченные мною, портреты. Эта вторичная копия венской группы была кем-то найдена в Бродянах уже после того, как владельцы замка его покинули, так как по окончании войны они оставаться там не могли.

Не знаю, кому пришла в голову несчастная мысль решить, что этот среднего роста господин, совершенно не похожий на Дантеса, есть именно барон Жорж. Могло, таким образом, создаться впечатление, что найдено документальное подтверждение выдумки (весьма прискорбной) покойного профессора Лисоченко, который напечатал в одном словацком издании сообщение о том, что будто бы Наталья Николаевна в Бродянах встретилась с Дантесом, целый день гуляла с ним по парку и они совершенно примирились. Впоследствии каким-то образом эта выдумка стала известна знаменитой поэтессе Анне Ахматовой, которая отнеслась резко отрицательно к духовному облику вдовы Пушкина, а посланная мною в Бродяны фотокопия, в конце концов, была воспроизведена в одном из словацких журналов, причем этот среднего возраста господин, о котором я говорю, был назван Жоржем Дантесом. В действительности это, по всей вероятности, брат генерала Ланского, талантливый рисовальщик, который был вместе с ним в Бродянах. Серия его весьма удачных портретов, сделанных, по-видимому, в пятьдесят втором году, сохранилась в альбоме Александры Николаевны…¹¹

1943 год

…Теперь дорогу Пушкину! Тени прошлого, как далекого, так и недавнего, посторонитесь! После оккупации Праги немцами я продолжал свои пушкинологические работы, как и раньше. Теперь, после нападения немцев на Советский Союз и начала войны, для того, чтобы пользоваться советской литературой, надо было получить специальное разрешение, а без этой литературы, конечно, работать по Пушкину было нельзя. Пришлось отправиться в соответствующее культурное немецкое учреждение. Здесь мне повезло: с секретаршей, которая меня встретила, оказалось, я (шапочно, правда, но все же) был знаком давно. Эта немецкая барышня любила бывать на русских балах и, кажется, даже увлекалась кем-то из русских эмигрантов. Во всяком случае, встретила она меня весьма дружелюбно.

— Вам, собственно, следовало бы обратиться в гестапо, но вам, вероятно, не особенно хочется идти в это учреждение.

— Да, откровенно говоря, не слишком.

— Ну, думаю, это можно будет устроить у нас. Я доложу о вашем деле. Подождите.

Минут через десять барышня вернулась и сказала, что «все обстоит хорошо. Начальница выдаст вам бумагу, пойдемте к ней».

Начальница, довольно сурового вида дама средних лет, одетая в защитную форму, казалась на вид типичной женщиной Новой Германии, но, узнав, что мне нужно, отнеслась ко мне все же довольно благосклонно.

— Вы работаете только по Пушкину?

— Да.

— Это можно. Присядьте, я напишу.

В тот же день я явился к немецкому комиссару национальной университетской библиотеки, в которой работал много лет. Он повторил тот же вопрос.

— Вы, доктор, занимаетесь только Пушкиным?

— Да, господин комиссар.

Когда я начал посещать библиотеку, комиссар еще раза два приходил в читальный зал, чтобы проверить, действительно ли я занимаюсь русским поэтом или кем-нибудь из врагов Новой Германии. Убедившись в моей, так сказать, благонадежности, он оставил меня в покое. Однажды я удостоился чести лицезреть в библиотеке самого рейхсминистра Розенберга, впоследствии, как известно, повешенного по приговору Нюрнбергского суда.

При входе Розенберга все присутствующие, и я в том числе, конечно, встали. Немцы вытянулись, что называется, в струнку. Розенберг быстро пошел вдоль столов. Проходя мимо моего, несколько замедлил шаг. По-видимому, заметил раскрытый передо мной комплект «Огонька». Я читал как раз ту страницу, на которой был воспроизведен известный рисунок Пушкина, изобразившего себя верхом на коне с пикой в руках. Розенбергу, бывшему русскому студенту, он, вероятно, был знаком. Не останавливаясь, рейхсминистр пошел дальше. Зрение у меня еще было тогда в полном порядке, и я успел заметить, что весьма неприятная физиономия Розенберга выбрита чрезвычайно тщательно.

Во время немецкой оккупации пушкинологическую работу я вел по двум направлениям: во-первых, продолжал давно уже начатое мной исследование личности графини Фикельмон и ее отношений с Пушкиным. Этой замечательной женщине я посвятил, в общем, более трехсот страниц в моей книге «Портреты заговорили», которая в разных формах неоднократно переиздавалась. Останавливаться поэтому на этой книге я не буду. <…>

Одновременно с этими исследованиями, которые теперь хорошо известны и специалистам, и так называемому широкому читателю, я был занят и другой очень интересовавшей меня работой, которая, к сожалению, по-видимому, безвозвратно погибла, как говорится, в связи с обстоятельствами военного времени. Я задумал написать двухтомное научное исследование под названием «Пушкин в Эрзерумском походе». Условия для такой работы в Праге были очень благоприятны, так как в так называемой «Славянской книговне», составлявшей часть Национальной библиотеки, имелся чрезвычайно богатый русский фонд, и специальный работник был выделен администрацией для работы над пушкинианой. Такого фонда работ по Пушкину, насколько я знаю, не имеется ни в какой другой библиотеке Европы.

До конца войны я успел составить почти в окончательной форме только первый том, который был посвящен кратким характеристикам всех участников Эрзерумского похода, с которыми поэт встречался, с несомненностью должен был встретиться и, по всей вероятности, мог встретиться. Всего в моем первом томе были приведены сведения более чем о ста лицах перечисленных мной категорий, причем наряду с необходимыми — по неизбежности очень краткими — характеристиками (сведений о некоторых лицах имелось весьма мало), я составил и довольно большие очерки, а графу Паскевичу-Эриванскому посвятил более шестидесяти рукописных страниц. Этот отрывок моей работы пожелал прослушать генерал Генерального штаба Войцеховский¹², бывший командующий войсками Моравии, а ранее офицер Генерального штаба Колчака. Войцеховский нашел мою работу удачной, и это меня очень ободрило, так как навыков в подобного рода исследованиях у меня тогда еще не было, а Войцеховский являлся человеком очень компетентным¹³.

Фото:

1. Николай Алексеевич Раевский. Прага. 1920-е гг. ГАРФ Ф. Р-5840 Оп. 1 Д. 1а.

2. Наталья Николаевна Пушкина-Ланская. Подпись рукой Н. А. Раевского: «Неизвестный портрет Н. Н. Пушкиной-Ланской. Увеличен с семейной группы, снятой в 1863 г., по-видимому, летом. Подлинник в альбоме герцогини Натальи Густавовны Ольденбургской, дочери бар.[онессы] А. Н. Фризенгоф, ур. Гончаровой». ГАРФ Ф. Р-5840 Оп. 1 Д. 12.

3. Пропуск Н. А. Раевского в Славянскую библиотеку в Праге на 1940/41 гг. ГАРФ Ф. Р-5840 Оп. 1 Д. 1а.