Есть, разумеется, исключения: И. А. Бунин, А. И. Куприн, С. В. Рахманинов… Но на каждое известное имя приходятся десятки других, не менее заслуженных, но знакомых в лучшем случае специалистам.

Так произошло с именем выдающегося русского писателя и ученого Николая Алексеевича Раевского, 125 лет со дня рождения которого исполняется в июле 2019 года. Раевскому еще повезло: его знают хотя бы как исследователя жизни и творчества А. С. Пушкина, в отношении других замечательных писателей-белогвардейцев дело обстоит гораздо хуже. Однако пушкинистика, хотя и горячо любимая Н. А. Раевским, всего лишь одна из многочисленных граней его широко одаренной натуры. «Биолог, артиллерист, писатель», — говорил он сам о себе. В действительности список талантов Николая Алексеевича и вклад его в различные области науки и культуры намного богаче: биолог со специализациями в самых разных областях, например, в энтомологии и в гематологии; математик и артиллерист; филолог, знавший восемь иностранных языков; историк литературы, введший в научный оборот неизвестные данные о Пушкине и его окружении; источниковед, открывший миру неизученные документы; военный историк; наконец, литератор — публицист, мемуарист, романист. Но и этим перечень не исчерпывается.

Внимательное изучение трудов Н. А. Раевского позволяет говорить о том, что до настоящего времени он не оценен как серьезный русский мыслитель, подвергший глубокому анализу ситуацию в России конца XIX — первой четверти XX вв. Осмысление им отечественной истории в воспоминаниях и повестях может быть поставлено в один ряд с работами религиозных философов, таких как Н. А. Бердяев, И. А. Ильин, С. Л. Франк и др. В истории русской культуры XX века, буквально расколотой на две — зарубежную и (под)советскую — Николай Раевский выступает как фигура объединяющая, скрепляющая их в единую истинную русскую культуру: без советского антиисторизма, без компромиссов с совестью, но и без болезненного фанатизма или чувства собственной исключительности, присущего некоторым эмигрантам. Все, что писал, о чем размышлял Николай Алексеевич, выходило предельно честно, искренне, с глубоким переживанием ответственности за то, что он оказался одним из деятельных со-творцов истории, а не только свидетелем русской катастрофы. Из чувства исторической ответственности вытекала острая потребность сохранить и максимально правдиво, без приукрашивания той или иной стороны, передать будущим поколениям правду.

Отчасти такая возможность появилась благодаря его чрезвычайно продолжительной жизни — девяносто четыре с половиной года, притом насыщенных невероятными событиями и напряженным творческим трудом. Однако основная причина заключалась в другом: Николай Алексеевич был и до конца жизни оставался человеком не просто принципиальным и кристально порядочным, но и, главное, очень цельным. Отсюда и глубина духовно-исторического анализа происходящего, и обостренное чувство моральной ответственности, и предельная правдивость и точность.

Надо отметить, что для Белой стороны Гражданская война в России 1917—1922 гг. была временем цельных людей. Только это позволяло Белым воинам выжить в поистине апокалипсических условиях и сохраниться нравственно, до конца выполняя миссию, возложенную на них самой историей: защищать богатейшую русскую культуру и православную веру от тотального разрушения и абсолютного насилия, которое несли с собой большевики. Ведь если при войне международной морально-оценочные критерии распределены a priori, то выбор личной позиции в условиях войны гражданской далеко не так очевиден. Бросая взгляд с высоты прошедших лет, можно сказать, что Белое движение было в первую очередь актом этическим, его становление и существование определялось внутренним выбором каждого из участников.

Именно в такой возвышенный контекст оказалась навсегда вписана личность и судьба капитана Раевского. Его биография похожа на сюжет авантюрного романа или захватывающий киносериал. Вот как сам он кратко описывал свой жизненный путь¹.

Родился 30 июня (ст. стиля) 1894 года в городе Вытегре Вологодской области. По национальности русский. Происходит из рода Раевских, внесенного в III часть родословной книги б[ывшей] Петербургской губернии. Дворянское достоинство было пожаловано в 1848 году прадеду Николаю Федоровичу Раевскому, известному духовному писателю своего времени. <…> В 1913 году, окончив Каменец-Подольскую классическую гимназию с золотой медалью, поступил на Естественное отделение физико-математического факультета б[ывшего] Санкт-Петербургского университета. Пройдя 2 курса, 1 мая 1915 г. добровольцем поступил в Михайловское артиллерийское училище. По окончании 3-го ускоренного курса 1 ноября 1915 г. произведен в прапорщики полевой легкой артиллерии. Состоял в 3 батарее 1 Финляндского горного артиллерийского дивизиона, где занимал должность младшего офицера, участвовал в боях против австрийцев и германцев на Юго-западном и Румынском фронтах. В 1916 году произведен в чин подпоручика, в 1917 году — в чин поручика. За боевые отличия награжден орденами Анны 4 степени с надписью «За храбрость», Станислава 3 степени и Анны 3 степени. В феврале 1918 г. по демобилизации армии ушел в запас.

C февраля по август 1918 года проживал в городе Лубнах. С 19 марта 1918 г. состоял младшим офицером артиллерийского взвода при офицерском-добровольческом отряде, носившем наименование Лубенского куреня. В сентябре 1918 г. добровольно вступил в сформировавшуюся на Дону Южную армию генерала Иванова². В составе второй батареи 1-ой артиллерийской бригады названной армии участвовал в боях против частей Красной армии в б[ывшей] Воронежской губернии в ноябре 1918 года. По расформировании Южной Армии в феврале 1918 г. перешел в составе своей части в Добровольческую армию Генерала Деникина. Батарея была переименована в четвертую батарею Дроздовской Артиллерийской бригады. В качестве младшего офицера (командира орудия) этой батареи участвовал в боях против Красной армии. В 1919 и 1920 г. вместе с своей частью прибыл в марте 1920 г. в Крым и участвовал в боях против Красной армии в Северной Таврии. В 1919 г. был произведен в общем порядке в чин штабс-капитана, в 1920 г. в чин капитана.

1 ноября 1920 г. в составе армии генерала Врангеля уехал из г. Севастополя за границу. До 1 сентября 1921 г. находился в лагере армии у г. Галлиполи (Греция)³. 4 сентября 1921 г. в составе своей части на пароходе «Решид-Паша» прибыл в Болгарию. Батарея была расквартирована в городе Орхание (Северная Болгария). По расформировании армии генерала Врангеля в сентябре 1922 года проживал в городах Орхание и Софии. Давал частные уроки иностранных языков. 4 апреля 1924 года прибыл в город Прагу (Чехословакия) и поступил на Естественный факультет чешского Карлова университета, получив стипендию чехословацкого правительства. Одновременно состоял слушателем Французского института в Праге, который окончил 24 июня 1927 года. Представив диссертацию и выдержав установленные экзамены, получил 24 января 1930 г. ученую степень Доктора естественных наук.

С февраля 1930 г. по сентябрь 1934 г. давал частные уроки иностранных языков и занимался переводами медицинских работ для Государственного Гигиенического института Чехословакии и ряда научных обществ. С октября 1934 г. по 31 декабря 1940 г. состоял помощником библиотекаря Французского Института. Продолжал давать частные уроки и делать переводы научных работ по медицине и естествознанию.

С 1 января 1941 г. по 13 мая 1945 г. проживал безвыездно в г. Праге, давал частные уроки русского и иностранных языков. В политических партиях как в России, так и за границей не состоял. С апреля 1924 г. до апреля 1945 г. состоял членом Галлиполийского Землячества в Праге (объединение б[ывших] офицеров и солдат армии генерала Врангеля, входившего в Русский Общевоинский Союз). В 1924 и 1925 гг. был членом правления указанной организации. Иностранного подданства не принимал и в иностранных армиях не служил. Проживал по паспортам, установленным для русских эмигрантов. В браке не состоит и не состоял. Внебрачных детей не имеет.

21 июня 1941 г. был арестован чинами Гестапо и находился в германской тюрьме в Праге до 16 августа того же года. При освобождении взята подписка о невыезде из Праги. 13 мая 1945 г. арестован в своей комнате в Праге советскими властями. 15 июля 1945 г. в г. Бадене у Вены Военным Трибуналом Центральной Группы Войск приговорен по ст. 58-й кодекса Р.С.Ф.С.Р. к 5 годам заключения в исправительно-трудовых лагерях и 3-м годам поражения в правах. Отбывал заключение в лагерях на Украине, а с ноября 1949 г. — в Краслаге. Освобожден 9 мая 1950 г., местом проживания избрал г. Минусинск. 26 мая 1950 г. по настоящее время состоит лаборантом городской больницы имени 5-го Съезда Советов.

Проживает по виду на жительство в СССР для лиц без гражданства, п. № 190. 428, выданному ОВИР Управления Милиции Красноярского края 30 сентября 1951 г. В феврале 1954 г. возбудил ходатайство о принятии в Советское гражданство. Владеет хорошо языками французским, немецким и чешским; понимает английский, итальянский и болгарский; знает латинский в объеме курса гимназии. Опубликовал собственные печатные работы по зоологии. Занимался пушкиноведением и обнаружил ряд новых материалов для биографии поэта. Ссылка на них имеется в 7-ом томе временника «Пушкин» и в 15-ом томе академического издания Пушкина.

Дополним эти сведения. В 1950—1961 гг. Николай Алексеевич заведовал клинико-диагностической лабораторией Минусинской больницы, затем переехал в Алма-Ату, где погрузился в работу над пушкинской темой (впервые он обратился к ней еще в эмиграции, в 1931 году), одновременно состоя на государственной службе. В 1961—1977 гг. Н. А. Раевский — научный сотрудник Казахского института клинической и экспериментальной хирургии. Автор книг «Если заговорят портреты», «Портреты заговорили», «Друг Пушкина — Павел Воинович Нащокин», «Джафар и Джан», «Последняя любовь поэта», «Жизнь за Отечество», а также вышедших уже посмертно, в постсоветскую эпоху, исторических повестей, или, лучше сказать, литературных мемуаров «Добровольцы. Повесть крымских дней», «Дневник галлиполийца», «1918 год».

Рукописи трех последних из перечисленных книг сам автор считал утерянными в ходе Второй мировой войны. Однако они не пропали, а были вывезены из Праги советскими войсками в 1945 году в составе знаменитого Русского заграничного исторического архива. До 1989 годы все фонды бывшего РЗИА были засекречены. Николай Алексеевич не дожил буквально полгода до их открытия для широкого круга историков, а потому так и не узнал, что сохранилась и самая первая его крупная литературная работа, которая, по его мнению, была утрачена безвозвратно. Автор почти не упоминал о существовании рукописи во второй половине своей жизни (тогда как на «Дневник галлиполийца», «1918 год» и «Добровольцев» указывал не раз), и потому ее не искали.

Однако в ноябре 2018 года, при подготовке празднования 125-летия со дня рождения Н. А. Раевского, было сделано настоящее открытие: еще в 1922—1923 гг. в Болгарии по горячим следам Гражданской войны Николай Алексеевич написал повесть, по объему и содержательности превосходившую и «Добровольцев», и «1918 год» вместе взятые. Как и они, рукопись во многом автобиографична и романтична, но при этом охватывает глубочайшие пласты проблем, порожденных историей революции и Гражданской войны в России. Эту повесть Н. А. Раевский озаглавил «Рыцари Белой мечты» (а впоследствии предполагал издать под названием «Молодежь на войне»). Именно «Рыцари…» послужили первичным материалом, на котором с привлечением большого количества иных источников позднее были написаны «1918 год» и «Добровольцы».

Уже с первых страниц становится очевидно, что перед нами не только интереснейшие мемуары, по красоте языка и захватывающему сюжету успешно соперничающие с приключенческими романами, но глубокое историко-философское произведение. В «Рыцарях Белой мечты» Раевский последовательно осмысляет все то, чем жили молодые русские люди в предреволюционную эпоху и особенно в годы Смуты, размышляет над тем, как подготавливалась революция, чем она была в сознании современников до того, как произошла, и как ими была воспринята после того, как разразилась, принеся чудовищно ядовитые плоды. А затем с любовью, подробно и тщательно, ничего не упуская (даже ошибок), рисует образы тех самых «рыцарей», не испугавшихся кровавого революционного хаоса, не сломленных им и рвущихся к правде — «за Белой мечтой». Это подробный духовно-нравственный портрет того среза русского общества, о котором в те же 1920-е гг. Главнокомандующий Добровольческой армией генерал А. И. Деникин сказал:

Если бы в этот трагический момент нашей истории не нашлось среди русского народа людей, готовых восстать против безумия и преступления большевистской власти и принести свою кровь и жизнь за разрушаемую родину, — это был бы не народ, а навоз для удобрения беспредельных полей старого континента, обреченных на колонизацию пришельцев с Запада и Востока⁴.

С удивительной цельностью, бывшей стержневым качеством его натуры, и с полным пониманием своей ответственности перед историей, ничего не замалчивая и не затирая, Раевский рисует главные черты своих соратников, «рыцарей Белой мечты»: беззаветный патриотизм, жертвенность, любовь к России, предпочтение собственной смерти позору и разрушению любимой родины, желание быть верными долгу и положить душу свою за други своя… Об этих основополагающих особенностях Белого движения свидетельствует не только Раевский, но многие другие участники и очевидцы событий Русской Смуты. Генерал А. И. Деникин так описывал своих товарищей, руководителей Белого движения:

Добровольческая армия чтит память многих первых своих командиров: Неженцев — влюбленный в Корнилова и в его идею до самопожертвования… Тимановский — весь израненный — в Кубанских походах ходивший в атаку также спокойно, с величайшим презрением к смерти… И много других, уже павших или уцелевших, которые с первых дней армии добросовестно и бескорыстно отдали ей свои силы и жизнь⁵.

Цель и смысл этого самоотречения и глубокой жертвенности белых добровольцев удивительно точно выражены в книге генерал-майора А. В. Туркула, под начальством которого Раевский служил в 1919—1920 гг.:

Шестьсот пятьдесят дроздовских боев за три года гражданской войны, более пятнадцати тысяч дроздовцев, павших за русское освобождение, также и как бои и жертвы всех наших боевых товарищей, были осуществлением в подвиге и в крови святой для нас правды⁶.

Разумеется, генералу Туркулу было отлично известно, насколько глубоко чувствовал и понимал сущность Белого дела Н. А. Раевский. Поэтому, когда 10 мая 1923 года в швейцарской Лозанне белый офицер-дроздовец, капитан М. М. Конради застрелил крупного большевистского деятеля В. В. Воровского, то, по решению Туркула, одним из ключевых свидетелей в суде должен был стать Николай Алексеевич. Белогвардейцы стремились превратить процесс над Конради в суд над большевизмом.

Предоставим слово самому Н. А. Раевскому, который в конце жизни записал на магнитофон подробные воспоминания о своем пребывании в эмиграции и, в частности, о проекте выступления в швейцарском суде. Капитан Раевский жил тогда вместе с боевыми товарищами в небольшом болгарском городке Орхание. Вызов в Софию стал для него полной неожиданностью.

В небольшой одноэтажный дом во дворе русского посольства, где помещалась канцелярия военного агента, я вошел без замирания сердца, как принято говорить, просто я был в совершенном недоумении, почему это военному агенту нужно было меня вызывать из Орхании? <…> Принял меня Фосс⁷. Он, кстати сказать, другом моим не был, но все же между нами существовали очень хорошие товарищеские отношения. Я считал его прежде всего весьма толковым и очень убежденным человеком. Так вот, полковник⁸, весьма убежденный человек, усадил меня в своем отдельном помещении, где стоял несгораемый шкап, свидетельствующий о том, что мой приятель причастен сейчас к каким-то секретным делам. Против обыкновения он заговорил со мной официальным и довольно торжественным тоном, что у него не было в обычае. С первых же слов я понял, что совершенно напрасно я пытался целую ночь напролет, или около этого, догадаться, зачем меня вызывают в Софию. Не догадался бы, если бы раздумывал не одну только эту ночь, а, скажем, тысячу и одну, как в сказках соответствующего количества ночей. Сказал мне Фосс примерно следующее:

— Николай Алексеевич, командование возлагает на вас очень ответственную миссию. Как вы знаете, в скором времени в Лозанне начнется процесс Мориса Конради. По существу этот процесс Белой России против красной, и его надо выиграть. Да, Николай Алексеевич, надо его выиграть, и командование решило, что вы подходящее лицо, чтобы выступить на Лозаннском процессе. Генерала Крейтера и вас посылают в качестве свидетелей в Лозанну.

Я перебил Фосса…

— Послушайте, ну какой же я свидетель по делу Конради? Я говорил с ним один раз в жизни несколько минут, да и то не очень-то уверен в том, что это был именно Конради.

— Николай Алексеевич, дело ведь, по существу, совсем не в нем. Нужные сведения о Конради вы получите, а говорить вам надо будет о Белом движении. Вы это сумеете. Словом, я вас сейчас представлю полковнику, а затем оставайтесь в Софии и готовьтесь к процессу. Ну, об этом пока никому и ничего. Лучше, чтобы это дело пока оставалось в тайне.

Я долго, вероятно, около часа, беседовал с военным агентом. Высказал ему, между прочим, свой взгляд на то, как следует защищать наше Белое дело перед лицом Европы. Потом в разговоре с Фоссом он меня поправил:

— Николай Алексеевич, не забывайте, не только перед лицом Европы, но фактически всего земного шара. Процесс мировой.

<…> Я поселился в общежитии дроздовцев, где мне предоставили койку и столик для бумагописания. Мне необходимо было представиться генералу Туркулу. Я его неоднократно видел на своих докладах в Галлиполи, но представлен ему еще не был: генерал был где-то в отъезде <…>. Дней через десять генерал Туркул вернулся, наконец, из своей поездки и сразу же вызвал меня в Красную комнату. Я вошел, вытянулся, как полагается, по-военному, и начал было формулу представления:

— Ваше Превосходительство, Дроздовского артиллерийского дивизиона…

Туркул меня прервал:

— Не будем терять время, капитан Раевский. Я вас знаю. Садитесь.

Обдумывая дальнейшую запись своих воспоминаний, я был в некотором затруднении. Предстояло рассказать о вещах, которые я обязался честным словом никогда никому не говорить. Но это было ровно 60 лет тому назад. Кроме меня, никого, кажется, из заинтересованных лиц уже нет в живых. <…>

— Вы знаете, Раевский, что убийство Воровского организовал я? Капитан Конради пожертвовал собой из патриотических соображений. Надо было организовать судебный процесс, на котором бы мы рассказали о том, что такое было Белое движение, за что мы боролись и против кого мы боролись. <…>

Я признался генералу Туркулу, что совсем, собственно говоря, не знаю Конради. Не уверен даже в том, что его узнаю. Генерал показал мне фотокарточку.

— Узнаете?

— Да.

Я действительно, видимо, говорил с ним.

— А как он водил в атаку конвой! Всегда прямо на хвосте моей лошади. Вы видели?

— Видел, Ваше Превосходительство. Не раз.

— Ну, об этом расскажете как свидетель.

<…> Я был убежден в том, что для всех этих выступлений и бесед необходимо прежде всего найти общий, так сказать, руководящий принцип, лейтмотив, броский и понятный для иностранцев. На мой взгляд, таким лейтмотивом могли служить печальные слова Корниловского марша, этого неофициального гимна Добровольческой армии, который было принято выслушивать, сняв головные уборы:

За Россию и свободу, если в бой зовут,

То Корниловцы и в воду и в огонь пойдут…

…Мы, Добровольческая армия, боролись за свободную Россию, Россию будущего, а советская тирания эту свободу в корне уничтожила. Я, правда, ясно сознавал, что многие и многие участники Белого движения — и седовласые генералы, и семнадцати-восемнадцатилетние кадеты — были искренне убеждены в том, что они сражаются за Веру, Царя и Отечество. Как в былые времена. Не могу забыть одного добровольца нашего, нашей батареи, юношу-кадета лет семнадцати, если не шестнадцати. Он как-то сказал мне с горьким чувством:

— Может быть, это и неправда, но, господин капитан, оставьте нам хоть иллюзию того, что мы умираем за царя.

В армии приходилось считаться и с такими настроениями, но сейчас, громко говоря, перед лицом Европы, об этих смертниках-монархистах говорить нельзя. Я хорошо понимал, что, по существу, упраздненная в России монархия далеко не была каким-то чудовищем, которое словами Тредиаковского можно назвать: «Чудовище обло, озорно, стозевно…» и так далее, и так далее. У нее, конечно, были свои хорошие стороны, но это дело будущих историков <…>. Так вот, допустим, перед лицом всего земного шара о воинах-монархистах говорить нельзя. Павшая монархия в Европе прежде всего имеет, как принято говорить, плохую прессу. А вот лозунг «За Россию и свободу» — он, говоря фигурально, от полюса до полюса понятен и будет большинством граждан принят сочувственно. Я собираюсь говорить прежде всего в спокойном тоне. Эта защитительная, по существу, а не митинговая речь, но в основе своей она должна быть твердой, как орудийная сталь. «За Россию и Свободу!» — за свободную Россию сражались и гибли добровольцы. Сражался за нее и капитан Морис Конради.

<…> Я был уверен, почти уверен в том, что [генерал В. К.] Витковский не будет возражать против основной мысли моего доклада: Белую борьбу на лозаннском процессе надо представить как борьбу за свободную Россию, а не за восстановление отечественной монархии. Сам я был твердо уверен в справедливости этого основного положения моей будущей лозаннской речи⁹.

По ряду организационных причин, а также из-за нехватки денежных средств поездка Раевского в Лозанну не состоялась. Но суд, получивший широкий международный резонанс, большинством голосов все-таки оправдал Конради, сочтя его поступок актом справедливого возмездия советскому режиму за его злодеяния. За 10 дней слушаний перед судьей и присяжными выступило около 70 свидетелей, рассказывавших о преступлениях большевиков, в частности, о голоде в Поволжье, вызванном их продовольственной политикой. Большое впечатление на швейцарцев произвели также подробности большевистской антирелигиозной кампании.

Что касается Николая Алексеевича Раевского, то, не сумев выступить в суде, он все-таки зафиксировал основные принципы предполагаемой речи в защиту Белого дела в «Рыцарях Белой мечты». Эту рукопись он завершил в то время, когда готовился к поездке в Лозанну, в июне 1923 года. Там впервые в его работах прозвучала идея Белого Дела — необходимость сохранения, сбережения и приумножения великой отечественной истории и культуры. Именно как носитель духа и смысла Белого Дела, как убежденный белогвардеец Н. А. Раевский всю жизнь боролся против большевиков — разрушителей России и ее культуры: сперва на фронтах Гражданской войны как офицер, а впоследствии, в эмиграции и после водворения в СССР — как мыслитель, публицист и писатель.

ВРЕЗКА

Уважаемые читатели! Значительная часть личного архива Н. А. Раевского, связанная с пушкинологическими исследованиями, во время Второй мировой войны была передана им друзьям в Праге, наследница озабочена их поисками. Если кто-либо из вас располагает сведениями о судьбе архива Н. А. Раевского, просим сообщить в редакцию журнала или падчерице Н. А. Раевского Елене Ивановне Беликовой (owl-elena@yandex.ru).

1 Автобиография не имеющего гражданства Раевского Николая Алексеевича // Семейный архив Е. И. Беликовой.

2 Речь идет о генерале Николае Иудовиче Иванове, который в начале Первой мировой войны командовал Юго-Западным фронтом.

3 Н. А. Раевский указывает государственную принадлежность полуострова Галлиполи на период, в который была составлена «Автобиография». В 1920—1921 гг., когда части Русской армии генерала П. Н. Врангеля находились в Галлиполи, территория полуострова относилась к Турции (оккупированной войсками стран Антанты после их победы в Первой мировой войне).

4 Деникин А. И. Очерки Русской смуты. Т. 2. Минск, 2002. С. 238.

5 Там же. С. 244—245.

6 Туркул А. В. Дроздовцы в огне: Картины гражданской войны, 1918—1920 гг. Л., 1991. С. 45.

7 Фосс Клавдий Александрович — участник Белого движения на Юге России, капитан Дроздовского артиллерийского дивизиона. Руководитель канцелярии Русского общевоинского союза (1924—1927), затем «Внутренней линии» (контрразведки) РОВС.

8 Ошибка: К. А. Фосс имел только чин капитана.