Поэт, всю жизнь писавший стихи о розах, звездах, садах неведомого халифата, грезивший об острове Цитере и признававшийся в том, что не может «соединить в создании одном прекрасного разрозненные части»¹? Между тем была в стихах Георгия Иванова и политика. Хотя и в весьма небольшом количестве.

Из примерно 700 (включая варианты) известных в данное время стихотворений Георгия Иванова, опубликованных как при его жизни, так и после смерти, к категории «гражданская лирика» может быть отнесена от силы дюжина, максимум — десятка полтора, то есть не более двух процентов от объема его творческого наследия. О чем это свидетельствует? Прежде всего, о том, что эта тематика была Георгию Иванову совершенно не близка. Также о том, что, являясь изначально поэтом-лириком, таковым он до конца дней и оставался. Обращение же Иванова к темам, не входящим в его приоритеты как стихотворца, являлось, судя по всему, реакцией не столько поэта, сколько гражданина. Поскольку «жить в обществе и быть свободным от общества», как известно, невозможно никому, включая самых утонченных эстетов и пребывающих в умозрительной башне из слоновой кости философов.

 

«Россия — только страх»

Политические мотивы появились в поэтическом творчестве Георгия Иванова эмигрантского периода только после Второй мировой войны. До этого они в его стихах если и встречались, то крайне редко и лишь как свидетельство мучившей его ностальгии по той России, которую он, несомненно, любил и которую погубили ненавистные ему большевики.

В первую выпущенную им в эмиграции новую поэтическую книгу «Розы» было включено 41 стихотворение. Из них лишь одно можно отнести к разряду гражданской лирики: «Россия, Россия „рабоче-крестьянская“…»². В следующей книге — «Отплытие на остров Цитеру. Избранные стихи 1916—1936» (в первом ее разделе, куда были включены произведения, ранее публиковавшиеся в периодике Русского Зарубежья) — тоже было только одно из двадцати: «Россия счастие. Россия свет…». Оба эти стихотворения проникнуты неимоверной грустью и тоской по той России, которая, как их автор тогда уже со всей ясностью осознавал, погибла безвозвратно:

 

…Россия тишина. Россия прах.

А может быть, Россия — только страх.

 

Веревка, пуля, ледяная тьма

И музыка, сводящая с ума.

 

Веревка, пуля, каторжный рассвет —

Над тем, чему названья в мире нет³.

 

«…вашей России не помню и помнить ее не хочу»

На протяжении последних пяти лет жизни Георгия Иванова основным и фактически единственным публикатором его стихов был эмигрантский «Новый журнал». Почти все его произведения, опубликованные в этом издании⁴, принадлежали, пользуясь определением ответственного секретаря «Нового журнала» Романа Гуля, к поэзии «русского экзистенциализма»⁵. Однако были в их числе и те, что в данную категорию никак не вписывались. Из них самым ярким и наиболее известным стало одно из четырех, помещенных в вышедшем в 1952 году 31-м его номере.

 

Мне больше не страшно. Мне томно.

Я медленно в пропасть лечу.

И вашей России не помню

И помнить ее не хочу.

 

И не отзываются дрожью

Банальной и сладкой тоски

Поля с колосящейся рожью,

Березки, дымки, огоньки...

 

...Я вижу со сцены — к партеру

Сиянье... Жизель... Облака...

Отплытье на остров Цитеру,

Где нас поджидала Чека⁶.

 

Проникнутое неимоверным отчаянием, стихотворение это вошло в число наиболее известных ивановских удач — наряду с такими шедеврами, как «Хорошо, что нет Царя…», «Эмалевый крестик в петлице…» и «Распыленный мильоном мельчайших частиц…». Тем более странным выглядит решение автора, при включении этого стихотворения в макет книги «1943—1958. Стихи» купировавшего последнюю его строфу⁷, после чего изначально присутствовавший в стихах трагизм улетучился, как упомянутые в них дымки, или потух — как мерцавшие огоньки. Какими соображениями руководствовался Георгий Иванов, превращая изумительное стихотворение в просто хорошее, неизвестно. Впрочем, согласно широко распространенной максиме, гласящей, что поэт всегда прав, — за читателем стихов оставлено право только оценивать их с позиций «нравится — не нравится». Все прочие права сохраняются за автором.

 

«Какие отвратительные рожи»

Наиболее известным политическими стихами Георгия Иванова являются «Стансы». Стихотворение это состоит из двух частей; первая, по утверждению автора, была написана в начале 1953 года, когда советский диктатор Иосиф Сталин был еще жив, вторая — в середине марта того же года, примерно через две недели после того, как из Москвы пришло известие о его смерти. По-видимому, данное событие настолько впечатлило Георгия Иванова, что он позволил себе то, чем уже много лет не занимался, — сочинить рифмованную публицистику.

 

СТАНСЫ

 

Родная моя земля,

За что тебя погубили?

Зинаида Гиппиус

 

I

 

Судьба одних была страшна,

Судьба других была блестяща.

И осеняла всех одна

России сказочная чаща.

 

Но Император сходит с трона,

Прощая все, со всем простясь, —

И меркнет русская корона,

В февральскую скатившись грязь.

 

Двухсотмильонная Россия —

«Рай пролетарского труда».

Благоухает борода

У патриарха Алексия.

 

Погоны светятся, как встарь,

На каждом красном командире,

И на кремлевском троне «царь»

В коммунистическом мундире.

 

Протест, сегодня бесполезный, —

Победы завтрашней залог!

Стучите в занавес железный,

Кричите: «Да воскреснет Бог!»

 

 

II

 

И вот лежит на пышном пьедестале

Меж красных звезд, в сияющем гробу,

«Великий из великих» — Оська Сталин,

Всех цезарей превозойдя судьбу.

 

И перед ним в почетном карауле

Стоят народа меньшие «отцы» —

Те, что страну в бараний рог согнули.

Еще вожди, но тоже мертвецы.

 

Какие отвратительные рожи,

Кривые рты, нескладные тела!..

Вот Молотов. Вот Берия, похожий

На вурдалака, ждущего кола...

 

В безмолвии у сталинского праха

Они дрожат. Они дрожат от страха,

Угрюмо морща некрещеный лоб.

И перед ними высится, как плаха,

Проклятого вождя — проклятый гроб⁸.

 

«Благоухает борода у патриарха Алексия»

С этим стихотворением произошла и довольно неприятная для Георгия Иванова история — насколько известно, единственная в его эмигрантской жизни, — связанная с цензурным вмешательством в его текст. Причем, что интересно, не единожды, а дважды.

Первая случилась в 1953 году, когда Иванов только сочинил первую часть «Стансов». Он предложил их редактору журнала «Возрождение» Сергею Мельгунову, с которым в очередной раз возобновил сотрудничество после длительной ссоры. Однако Мельгунову, ярому антимонархисту, не понравились строки про русскую корону, катящуюся в февральскую грязь. Такой грубый выпад против Февральской революции 1917 года он посчитал чуть ли не персональным для себя оскорблением и предложил Иванову заменить прилагательное «февральскую» на «октябрьскую» — чтобы перевести стрелки с кадетов и октябристов на большевиков. Поэт категорически отказался менять в тексте хотя бы запятую. Иванов и Мельгунов в очередной раз поругались, и публикация не состоялась.

Четыре года спустя Иванов решил попробовать опубликовать это стихотворение снова — в том же издании. Мельгунова в «Возрождении» уже давно не было, журнал делали другие люди, настойчиво уговаривавшие Иванова забыть былые распри и обиды и возобновить сотрудничество. Вот он и решил послать туда «Стансы» (состоявшие уже из двух частей) — как пробный шар. Что в марте 1957 года и сделал.

Дальше случилось нечто такое, чего поэт Иванов менее всего мог ожидать.

Ознакомившись с присланными стихами, издатель «Возрождения» Абрам Гукасов (он же Гукасян) приказал секретарю редакции Игорю Мартыновскому-Опишне выкинуть из третьей строфы первой части одну строку — ту, в которой фигурирует борода сталинского патриарха Алексия (Страгородского), — и заменить ее точками, и только тогда позволил засылать стихотворение в набор. Мартыновский-Опшня, выполнив распоряжение, посчитал своим долгом уведомить о нем автора подвергнутого цензуре стихотворения. Он написал Иванову извинительное письмо, в котором разъяснял, что его стихи попали в пасхальный номер журнала и поэтому упоминание такой почтенной религиозной фигуры, как патриарх Алексий, в столь непочтительном контексте может вызвать среди читателей «Возрождения» нежелательные ассоциации. Получив письмо Мартыновского, Иванов ответил, что не может позволить, чтобы с его стихами обращались подобным образом, и попросил вовсе не публиковать «Стансы», предложив к следующему номеру прислать какие-нибудь другие стихи, не вызывающие никаких сомнительных ассоциаций. Но когда в редакции «Возрождения» получили это его письмо, было уже поздно — макет ушел в типографию и тираж печатался.

Узнав о том, что стихотворение все же было опубликовано с цензурной купюрой, Иванов сильно рассердился. А когда получил журнал, открыл его и увидел, что в его публикации по недосмотру редакции еще и неправильно напечатан эпиграф из стихотворения Зинаиды Гиппиус (две стихотворные строки были набраны в одну, что превратило стихи в прозу), то обозлился до чрезвычайности. В сентябре 1957 года он поведал об этом конфликте своему заокеанскому корреспонденту Роману Гулю:

«Где же было <…> тиснуть [эти стишки], как не у Гукасяна — там был восторг <и> усиленная оплата таких социально созвучных чеканно-пушкинских строф. Но поганый армяшка, по подлости и трусости, <ему> присущей, выпустил строчку „Благоухает борода у патриарха Алексия“ <…>. Этот сукин кот засомневался — вдруг на него патриарх обидится? Он искренне считает, что „Возрождение“ в СССР кем-то читается и на кого-то „влияет“»⁹.

Все люди, хорошо знавшие Георгия Иванова, в один голос утверждали, что главным его врагом является его же собственный до невозможности злой и ядовитый язык. И что именно благодаря своему языку он в течение жизни неоднократно попадал в разные неприятные истории и под конец жизни оказался во французской богадельне для стариков без гражданства, не имеющих собственного жилья и государственной пенсии. Несомненно, понимал это и сам Георгий Иванов. Но поделать с собой ничего не мог, да, скорее всего, и не хотел. Язык был сильнее его.

 

«Россия рухнула во тьму»

Последние три с половиной года жизни Георгия Иванова прошли в пансионе для престарелых лиц без гражданства, находящемся в городке Йер-ле-Пальме на средиземноморском побережье Франции. Там он вместе с женой, поэтессой Ириной Одоевцевой, имевшей точно такой же статус, оказался в начале февраля 1955-го и там же умер в конце августа 1958 года. В течение всего этого времени, несмотря на постоянно ухудшающееся состояние здоровья, Иванов продолжал писать стихи. Все, что он присылал в редакцию «Нового журнала», немедленно шло в набор. При этом у Иванова, в отличие от «прочей поэтической братии» (как он сам презрительно именовал коллег по перу), в данном издании было совершенно особое положение — его стихи печатались не «в общей массе», а отдельно, в специально для него сделанной рубрике «Дневник»¹⁰.

Стихотворения, опубликованные в те годы в «Новом журнале», являются лучшими из всех, когда-либо Ивановым сочиненных. Сам поэт, крайне скептически относясь к своему раннему стихотворчеству, поздним с полным основанием гордился. Однако все они принадлежали к категории той самой — пользуясь определением Романа Гуля — «экзистенциальной лирики», которой так восхищались одни читатели Георгия Иванова и которую так не выносили другие, обвинявшие поэта в том, что он является певцом «безнадежности, обреченности, смерти», а его стихи полны «юмора висельника» и, по сути, являются примером поэзии, «отрицающей самое себя»¹¹.

Ни в одной из публикаций новожурнального «Дневника» Георгия Иванова 1953—1957 гг. ни одного проникнутого социально-политической тематикой стихотворения нет. Однако из этого факта никоим образом не следует, что Иванов в те годы таких стихов вообще не писал, — из этого следует только то, что таких стихов он туда не посылал. По какой причине? Вероятнее всего, по той, что опасался в случае появления их на страницах «Нового журнала» возникновения скандала — и потери единственного места для публикации, которым он в те годы располагал. А то, что скандал был бы неминуем, Георгий Иванов ни на мгновение не сомневался, и для такой уверенности у него были все основания.

Когда на рубеже 1940—1950-х гг. правительство Соединенных Штатов Америки наконец осознало, что Советский Союз вовсю готовится к Третей мировой войне, а развязанная Сталиным в июне 1950 года война в Корее является к ней прологом, в Вашингтоне приняли решение ответить на брошенный свободному миру вызов, однако не силой оружия, а силой интеллекта. И против СССР была развернута психологическая война. Важнейшими ее инструментами стали американские государственные центры — Информационное агентство США, Координационный комитет по борьбе с коммунистической пропагандой и действующие под его эгидой радиостанции «Свободная Европа» и «Свобода». На контрпропагандистскую работу были выделены крупные финансовые средства. По обе стороны Атлантического океана одна за другой стали возникать различные эмигрантские антикоммунистические организации, союзы и комитеты, а уже существовавшие и до того прозябавшие в нищете воспряли духом.

Организаций таких в те годы было великое множество. Уцелевшие от выдачи Советам после Второй мировой войны власовцы создали СБОНР (Союз борьбы за освобождение народов России), остатки принимавших участие в войне на стороне Третьего рейха белоэмигрантов — СБСР (Союз борьбы за свободу России) и САФ (Союз Андреевского флага). В 1945—1946 гг. в беженских лагерях на территории союзной оккупационной зоны Германии бурно разросся НТС (Народно-трудовой союз). В 1949 году в Нью-Йорке возникла ЛБНС (Лига борьбы за народную свободу). Получив щедрое финансирование, все эти группы объединились в КЦАБ (Координационный центр антибольшевистской борьбы), но лишь для того, чтобы почти сразу же смертельно разругаться — все со всеми.

Георгий Иванов, живший в полном отрыве от эмигрантского социума, мог следить за тем, что в нем происходит, только по сообщениям в прессе и по переписке со знакомыми и приятелями. Относился Иванов к тому, что творилось в эмигрантской жизни в начале 1950-х гг., безо всякой симпатии. Политическую активность он презрительно именовал «мышиной возней», а возникавшие антибольшевистские организации воспринимал как компании жуликов-проходимцев, присосавшихся к американскому долларовому шлангу. Особенно его раздражал вынырнувший из небытия Александр Федорович Керенский, возглавивший эфемерную ЛБНС и попытавшийся заявить претензии на право идейного руководства всем антикоммунистическим движением. По-видимому, именно это раздражение стало импульсом для написания Ивановым следующего стихотворения:

 

Слава, императорские троны…

Все о них грустящие тайком —

Задаетесь вы на макароны,

Говоря вульгарным языком.

 

Что мечтать-то: отшумели годы,

Все исчезло, сгнили мертвецы…

Но, пожалуй, рыцари свободы —

Те еще отчаянней глупцы.

 

Мнится им: из пустоты вселенской

Заново — и сладко на душе! —

Выгарцует этакий Керенский

На кобыле из папье-маше.

 

Чтобы снова головы бараньи

Ожидали бы наверняка

В новом Учредительном Собраньи

Плети нового Железняка¹².

 

Использованное в нем странноватое выражение «задаетесь вы на макароны» принадлежит ивановской юности — тем годам, когда будущий поэт обучался в Санкт-Петербурге во Втором кадетском корпусе. На кадетском жаргоне оно означало «безудержно форсить, хвастаться вымышленными успехами, давать заведомо невыполнимые обещания». Ну а упомянутый в последней строке Железняк — это тот самый матрос-анархист Анатолий Железняков, который, будучи начальником охраны Таврического дворца, под утро 6 января 1918 года разогнал едва начавшее работать Учредительное Собрание. Действовал матрос Железняк, разумеется, не по собственному почину, а по приказу главаря большевистского режима Ульянова-Ленина, однако в российскую историю попал именно в качестве человека, осуществившего ликвидацию демократически избранного государственного совещания.

Таким же настроением проникнуто и еще одно политически окрашенное стихотворение Георгия Иванова, написанное в те же 1950-е годы:

 

И сорок лет спустя мы спорим,

Кто виноват и почему.

Так в страшный час над Черным морем

Россия рухнула во тьму.

 

Гостинодворцы, царедворцы

Во всю старались рысь и прыть;

Безмолвствовали чудотворцы,

Не в силах чуда совершить.

 

И начался героев-нищих

Голгофский путь и торжество,

Непримиримость все простивших,

Не позабывших ничего¹³.

 

Нет ничего удивительного в том, что оба эти стихотворения были опубликованы посмертно: первое — в 1959 году, второе — более двух десятилетий спустя.

 

«Россия тридцать лет живет в тюрьме»

Однако если кто-нибудь, прочитав эти стихи, наполненные саркастической горечью и проникнутые безмерной тоской, решит, что Георгий Иванов мог только издалека грустить и скорбеть об уничтоженной большевиками России, — он будет неправ. Были у первого поэта Русского Зарубежья и стихи откровенно плакатного содержания, светящиеся той кристально чистой яростью, которую публицисты чаще всего именуют «благородной». Они вполне годятся для цитирования по тому или иному поводу, который требует подкрепления каких-то соображений мнением человека, обладающего гораздо более известным именем и пребывающего в статусе вечно живого классика:

 

Россия тридцать лет живет в тюрьме,

На Соловках или на Колыме.

И лишь на Колыме и Соловках

Россия — та, что будет жить в веках.

 

Все остальное — планетарный ад.

Проклятый Кремль, злосчастный Сталинград

Заслуживает только одного —

Огня, испепелящего его¹⁴.

 

Это стихотворение, написанное в 1949 году, как и следующее, сочиненное примерно тогда же, насколько известно, никогда не предлагалось Георгием Ивановым для публикации редакциям эмигрантских изданий. Оба они сохранились в рукописях, попавших после его смерти к разным людям из числа его знакомых и приятелей. Тогда, в конце 1940-х гг., бездомный и стремительно скатывавшийся в беспросветную нищету поэт с неимоверной силой декларировал свое политическое кредо:

 

Я — за войну, за интервенцию.

Я — за царя, хоть мертвеца.

Российскую интеллигенцию

Я презираю до конца.

 

Мир управляется богами,

Не вшивым пролетариатом.

Сверкнет над русскими снегами

Богами расщепленный атом…¹⁵

 

Это удивительное стихотворение ныне в России обожают цитировать все кому не лень. Делают это и либералы, презирающие узурпировавший власть гэбистско-воровской режим, являющийся последним изводом ненавистного Георгию Иванову большевизма; и националисты, ненавидящие либералов и не видящие никакой разницы между ними и той российской интеллигенцией, которую презирал поэт Иванов. Но и те, и другие при этом вряд ли мечтают о том, чтобы над русскими снегами сверкнул расщепленный кем бы то ни было атом. Лирический экзистенциалист Георгий Иванов, по-видимому, был в этом плане человеком куда более решительным¹⁶.

 

«Вернуться в Россию — стихами»

Большевиков Георгий Иванов ненавидел всю жизнь. Ненавидел люто, страстно, отчаянно. По «Русскому Парижу» многие годы гуляла байка про то, как на кем-то заданный Иванову вопрос, каково его политическое кредо, тот, ни секунды не раздумывая, ответил: «Правее меня — только стенка».

Большевики платили Георгию Иванову той же монетой. Средства для выражения ненависти к «классовому врагу» у них в арсенале были испытанные — навет, клевета, замалчивание. Через несколько лет после бегства Иванова из Советской России его имя было изъято из истории литературы. После 1925 года ни единой его строки в СССР не публиковалось¹⁷. Если он и упоминался в большевистской прессе, то исключительно как «реакционер-монархист», «белоэмигрант» и «злобный враг советской власти».

В Советской литературной энциклопедии, издававшейся в 1929—1939 гг., Георгия Иванова нет. В четвертом ее томе, вышедшем в 1930 году, имеются статьи про четырех Ивановых — Всеволода (советского беллетриста), Вячеслава (российского символиста), Ивана («реакционного» литературоведа) и даже какого-то Петра (пролетарского графомана от станка), но Георгия Иванова там нет. Его, с точки зрения ответственного редактора этого издания Анатолия Луначарского и его партийных товарищей, просто не существовало.

В качестве несуществующего литератора Георгию Иванову суждено было пробыть в Советском Союзе более тридцати лет. Запрет на его имя был снят при Хрущеве, но — только на имя, не на книги. Да и оно упоминалось почти исключительно в прежнем ругательном контексте — с той лишь разницей, что ярлыки политические сменились ярлыками эстетическими.

В 1962 году в СССР было начато издание нового справочника по советской и зарубежной литературе. Новая «Краткая литературная энциклопедия» оказалась столь же тенденциозной и лживой, как и та, что ей предшествовала. Издание было переполнено ошибками и неточностями всех видов, в основном по части фактологии отечественной литературы досоветского периода. Короткая заметка о Георгии Иванове из третьего тома этого позорного опуса, написанная С. Симовским, содержала с полдюжины грубейших ошибок на полтора десятка строк. Автор ее неправильно указал не только места рождения и смерти Иванова, но и годы начала им литературной деятельности, отъезда из Советской России за границу и место первого издания книги «Петербургские зимы». В то же время все любопытствующие могли узнать от товарища Симовского, что книга эта является «крайне субъективной», что в творчестве Иванова «заметно влияние М. А. Кузмина» и что «Стихи И<ванова> насыщены настроениями неясной тоски, утомленности, эротич<ескими> мотивами, романтич<ескими> картинами старины; их лирич<еский> герой весь в прошлом, он растерян и ищет утешения в религии»¹⁸. В направлении, заданном столь солидным (по советским понятиям) трудом, к Георгию Иванову и стали относиться далее.

Потребовалось еще два десятилетия для того, чтобы в Советском Союзе сначала появилась первая публикация стихов Георгия Иванова в периодике (1987), затем вышла книга (1989), а еще через четыре года — собрание сочинений в трех томах, у которого, правда, имелось неимоверное количество изъянов: и в плане работы редактора-составителя, и особенно по части изобиловавших различными несуразностями примечаний. Но что могли означать все эти «отдельные недостатки» по сравнению со свершившимся фактом. Фактом, который сам Георгий Иванов предсказал в своем знаменитом предсмертном стихотворении:

В ветвях олеандровых трель соловья.

Калитка захлопнулась с жалобным стуком.

Луна закатилась за тучи. А я

Кончаю земное хожденье по мукам,

 

Хожденье по мукам, что видел во сне —

С изгнаньем, любовью к тебе и грехами.

Но я не забыл, что обещано мне

Воскреснуть. Вернуться в Россию — стихами¹⁹.