Часа через два сообщение об этом появилось на его персональном сайте в интернете; в качестве причины смерти там было названо прекращение сердечной деятельности. Вскоре по каналам информационных агентств новость разнеслась по миру — от южного Кейптауна до северного Киркенеса и от всем известного города Сантьяго-де-Чили, где однажды была решена дальнейшая судьба этого человека, до неизвестного почти никому городка Белебей, в котором ему привелось родиться.

В европейской части России в этот момент была глубокая ночь. Слушая выпуск радионовостей, из которого мне стало известно, что Буковского в этом мире больше нет, я обратил внимание на то, как старательно выговаривает диктор слова, обозначающие социальный статус покойного: «писатель», «диссидент», «общественный деятель»…

Когда новости кончились, я выключил радио и подошел к окну. Там был непроглядный мрак, местами прореживаемый тусклым светом фонарей. Светилось несколько окон в доме напротив. По стеклу лениво стучал дождик — из разряда тех, что, едва начавшись, никак не могут решить, что делать дальше: припустить или прекратиться. И, вглядываясь в эту чернильно-мокрую пустоту, я подумал: общеизвестная народная примета, что Небеса тоже скорбят по хорошим людям, снова подтвердилась. А еще о том, что ночь темнее всего перед самым рассветом. Но, взглянув на часы, убедился, что до рассвета еще далеко.

Посеявший «Ветер»

В новейшей истории России Владимир Буковский был персоной статусной. Настолько, что никакие регалии для подтверждения этого статуса перечислять не требовалось. Да и не требуется. Когда в каком-либо разговоре упоминается эта фамилия, никому и в голову не приходит задавать уточняющий вопрос: «Это какой?» — имея в виду его почти однофамильца, покойного американского писателя, весьма в нашей стране популярного. А если такие невежды иногда и попадаются, то получают ответ: «Тот, который „Ветер“». И этого обычно хватает, чтобы вопросы кончились.

«Ветер» — точнее, «И возвращается ветер…» — это название книги Владимира Буковского, первой и самой известной. Когда Буковский эту книгу написал, ему было тридцать четыре года, когда она была опубликована — тридцать пять. По жанру это классические мемуары, рассказ о жизни автора — с первых оставшихся в памяти воспоминаний детства до того дня, на событиях которого он решил рассказ прекратить и поставил в тексте точку. Прочно въевшийся в сознание так называемого «массового читателя» стереотип, что мемуары в столь юном возрасте не пишут, весьма живуч. «Что уж такого особенного может рассказать нам человек, едва достигший середины жизненного пути?» — вопрошают скептики, недоверчиво изгибая бровь. Однако в случае с книгой Буковского этот каверзный вопрос оказался полностью несостоятелен. Автору «Ветра» было о чем поведать скептически настроенному читателю. Прежде всего, по той причине, что его биография оказалась такой, про какую принято говорить: «Ну, это прямо как в кино!»

Жизнь Владимира Буковского в самом деле была весьма похожа на кино. Очень страшное и безо всяких компьютерных спецэффектов — от этого еще страшнее.

Хулиган на Маяке

Всю сознательную жизнь Владимир Буковский был врагом советского коммунистического режима. Врагом умным, изобретательным, деятельным и бесстрашным. Он совершенно точно знал, что этот режим не имеет права на существование, а потому должен быть ликвидирован, и прилагал к этому делу все имеющиеся у него интеллектуальные и физические силы.

И режим ненавидел Буковского люто — пожалуй, как никакого иного своего идейного врага на подконтрольной ему территории. Свидетельством тому стала биография Буковского — та биография, которую сделала ему советская власть.

Коммунисты обратили внимание на юного Владимира Буковского в 1960 году. Это было время, когда он, студент первого курса биологического факультета Московского государственного университета, стал одним из организаторов еженедельных поэтических чтений и дискуссий молодежи на площади Маяковского. Встречи «на Маяке», как называли эту площадь в те времена, возникли стихийно еще в 1958 году, после того как там был установлен огромный памятник «первому пролетарскому поэту». Год спустя они сами собой прекратились, но еще через год нашлись люди, которые посчитали необходимым их возобновить. Их было трое, все студенты: двое, Всеволод Абдулов и Сергей Гражданкин, из театрального, третий, Владимир Буковский, из МГУ.

В любом проявлении недозволенной гражданской активности советский режим чуял для себя опасность — точно так же, как ныне чует ее узурпировавший власть в России режим неосоветский. Отличие состоит лишь в том, что шесть десятилетий назад коммунисты разгоняли оппозиционно настроенную молодежь не посредством озверелых «космонавтов», а с помощью идейных комсомольцев, состоявших в так называемых «комсомольских оперативных отрядах». По сути, это были самые натуральные штурмовики, только без дубинок, щитов и электрошокеров. Что же касается подкрепления этого бандитизма лживой пропагандой, то в этом плане между тогдашним и нынешним Агитпропом разницы вовсе не наблюдается — только вывески другие. Коммунистические борзописцы использовали против Владимира Буковского и его товарищей испытанную демагогию, обзывая их в своих клеветнических пасквилях «бездельниками», «лоботрясами», «тунеядцами» и «антиобщественными элементами».

После грандиозного побоища между активистами и комсомольцами, случившегося на Маяке 14 апреля 1961 года, власти сначала грозились привлечь устроителей чтений и дискуссий за хулиганство и массовые беспорядки, а потом, в октябре того же 1961 года, сфабриковали против нескольких из них первое дело об «антисоветской агитации и пропаганде». Были арестованы и на длительные сроки посажены в политлагеря активисты-маяковцы Владимир Осипов, Эдуард Кузнецов и Илья Бокштейн. Буковский проходил по «делу» как свидетель и в тот раз ареста избежал. Но ярлык «хулиган», навешенный на него еще в ту пору советской пропагандой, с достойным восхищения упрямством использовался ею почти до самого конца существования коммунистического тоталитарного режима.

Одиннадцать из семидесяти шести лет

В первый раз Владимир Буковский был арестован в июне 1963 года, когда ему было двадцать лет, по обвинению в хранении и попытке распространения «антисоветской литературы», в последний — в марте 1971-го, за «проведение антисоветской агитации пропаганды». Между этими арестами были еще два: в декабре 1965 года, за три дня до легендарной демонстрации московских студентов на Пушкинской площади с требованием гласности на предстоящем суде над писателями Андреем Синявским и Юлием Даниэлем; затем два года спустя, в январе 1967-го, за участие в организации знаменитой демонстрации московских диссидентов на той же Пушкинской — на этот раз с требованием прекратить репрессии против инакомыслящих и распространителей Самиздата.

За каждым арестом следовало лишение свободы — от одного года и девяти месяцев по первому делу до семи лет строгого режима с последующей пятилетней ссылкой по последнему. В очередной раз оказавшись в Лефортовской тюрьме, Буковский почувствовал, что попал домой — настолько за годы неволи стерлась зыбкая грань между нахождением в Большой и Малой зонах, то есть по ту и по эту сторону тюремной решетки. И понял, что живым эти людоеды его отсюда постараются больше не выпускать. Но человеку не дано знать своей судьбы.

Из семидесяти шести лет земной жизни Владимира Буковского одиннадцать с лишним прошли в советских тюрьмах, обычных и психиатрических, и в концлагерях — уголовных и политических. Вне всякого сомнения, провел бы он в этих местах и много больше времени, если бы не случилась история, по тем временам ставшая совершенно уникальной, едва ли не сказочной, да и сегодня представляющаяся натуральным чудом.

На рассвете 17 декабря 1976 года конвоиры вывели Буковского из камеры во Владимирской тюрьме, куда его отправили из пермского политлагеря ВС-389/35 за «неправильное поведение», и, ничего не объясняя, запихнули в машину и куда-то повезли. Буковский подумал, что вот сейчас остановят машину где-нибудь в безлюдном месте, выпихнут на дорогу и застрелят «при попытке к бегству». И ничего ведь не сделаешь: он один, их пятеро, закон — тюрьма, прокурор — медведь…

Однако нехорошие опасения политзаключенного Буковского не оправдались. Он был доставлен из Владимира в Москву, помещен в «родное» Лефортово, а на следующий день, 18 декабря, погружен в пустой самолет и вместе с матерью и старшей сестрой депортирован за пределы Советского Союза — в Швейцарию, в Цюрих. Там в тот же день произошел его обмен на главаря чилийских коммунистов Луиса Корвалана, до того содержавшегося в тюрьме у себя на родине, куда его вместе со всеми прочими коммунистами, кому повезло выжить после военного переворота 1973 года, посадил военный диктатор Чили генерал Аугусто Пиночет. Тот самый, которого в Советском Союзе на протяжении всех семнадцати лет его правления государственная пропаганда именовала не иначе как «кровавым палачом» и «лакеем международного империализма».

Не прошло и пары дней, как по всей необъятной Советской империи, от Бреста до Владивостока, на прокуренных кухнях зазвучало четверостишие: «Обменяли хулигана / На Луиса Корвалана. / Где б найти такую б…, / Чтоб на Брежнева сменять».

«Детали практического характера»

Владимир Буковский много лет пытался узнать детали этой абсолютно беспрецедентной для международных отношений в XX веке акции, но потерпел в этом неудачу. В начале 1990-х ему удалось проникнуть в святая святых — партийные архивы. Там Буковский целенаправленно искал документы, из которых можно было составить представление о том, как готовилась эта уникальная операция. Однако найти удалось всего несколько листочков — тех, что имеют отношение лишь к самой последней стадии подготовки, когда переговоры между двумя хунтами, чилийской и кремлевской, проводившиеся в Вашингтоне при посредничестве высокопоставленного американского дипломата Хайлэнда, находились уже на завершающей стадии. О том, кому и где — Брежневу? Андропову? Пиночету? в Москве? в Сантьяго? в Вашингтоне? — пришла в голову сама эта идея, никаких документов обнаружить не удалось.

Хронология же была такова.

Утром 8 декабря 1976 года в Москву поступила шифротелеграмма № 3073 из Вашингтона за подписью посла СССР в США Анатолия Добрыниина. Совпосол информировал начальство, что чилийское правительство согласно освободить и депортировать из страны Луиса Корвалана, если правительство СССР одновременно освободит и депортирует Владимира Буковского. Далее сообщалась предлагаемая пиночетовцами схема обмена:

Чилийская сторона предлагает, чтобы Корвалан и Буковский могли бы быть одновременно доставлены в одно и тоже¹ место: Нью-Йорк, Вашингтон, Женева, Париж или Копенгаген; или одновременно в различные места, например, Корвалан в Нью-Йорк и Буковский — в Женеву, Париж или Копенгаген.

Чилийская сторона считает, что можно было бы избежать проблем в будущем, если бы Корвалана сопровождала его семья, а Буковского сопровождала бы его мать.

Чилийская сторона хотела бы, чтобы обе стороны одновременно сделали заявления об этих освобождениях².

Два дня спустя, 10 декабря, этот вопрос рассматривался на заседании Политбюро ЦК КПСС. «Дело об обмене» значилось в его повестке под номером 23. Содержательной частью рассмотрения была аналитическая записка под шифром № 25-С-2284, датированная 9 декабря 1976 года и подписанная заместителем заведующего Международным отделом ЦК КПСС К. Брутенцем. В записке, озаглавленной «О мероприятиях в связи с освобождением т. Л. Корвалана», сначала пересказывалась информация, ранее переданная послом Добрыниным, а затем предлагалась схема принятия решения:

Полагали бы возможным сообщить чилийским властям, что мы согласны на одновременную доставку Л. Корвалана и Буковского в Женеву или в Западный Берлин и готовы принять Л. Корвалана с семьей, а также разрешить, чтобы с Буковским выехала его мать. Из названных чилийскими властями пунктов Женева является наиболее подходящим для проведения операции, поскольку здесь менее вероятны антисоветские выступления. Западный же Берлин был бы удобным для нас местом в политическом и организационном отношении.

Практические вопросы организации этой операции можно было бы возложить на КГБ при Совете министров СССР и МИД СССР, используя для этого имеющиеся контакты по данному вопросу с американской стороной.

Выписка из протокола заседания Политбюро, разосланная высшим бонзам советского режима, имевшим отношение к его выполнению (Брежневу, Подгорному, Косыгину, Андропову, Громыко, Суслову и Пономареву), была озаглавлена точно так же — «О мероприятиях в связи с освобождением т. Л. Корвалана» и состояла из двух пунктов:

1. Утвердить текст указаний совпослу в США (прилагается).

2. Комитету государственной безопасности при Совете министров СССР и МИД СССР осуществить практические меры по организации приема от представителей чилийской хунты т. Л. Корвалана с семьей и передачи им Буковского с матерью, используя для этого имеющиеся контакты по данному вопросу с американской стороной.

Приложением к первому пункту выписки был текст шифротелеграммы послу Добрынину, в которой тот информировался, что «советская сторона согласна на одновременную доставку Л. Корвалана с семьей, а Буковского с матерью в Женеву или Западный Берлин. Мы также готовы незамедлительно обсудить через посредство американской стороны все необходимые детали практического характера».

На то, чтобы обсудить «необходимые детали практического характера», у советских и американских дипломатов ушло еще три дня. Утром 14 декабря в Москву из Вашингтона поступила шифротелеграмма № 3130, в которой посол Добрынин информировал, что «чилийские власти согласны на Женеву как место одновременной доставки Корвалана с семьей и Буковского с матерью. Они предлагают произвести все это в субботу, 18 декабря».

На заседании Политбюро, состоявшемся 15 декабря 1976 года, о ходе подготовки операции докладывали Андропов и Громыко:

Совпосол в Вашингтоне сообщил о согласии чилийских властей передать т. Л. Корвалана с семьей в Женеве. Имеется в виду, что там же будет передан нами Буковский с матерью.

Чилийцы предлагают провести передачу 18 декабря с. г. Считаем целесообразным дать согласие на эту дату.

В Женеву для встречи т. Л. Корвалаиа желательно направить представителя Международного отдела ЦК КПСС, а также врача.

Для доставки т. Л. Корвалана из Женевы в СССР следует выделить спецсамолет. Этим же самолетом в Женеву будет доставлен Буковский.

Представляется необходимым, чтобы передаче Буковского чилийской стороне предшествовало принятие Президиумом Верховного Совета СССР Указа о выдворении его из мест лишения свободы за пределы Союза ССР. Это позволит, не освобождая Буковского из-под стражи и без согласия со стороны последнего, доставить его в Женеву.

Возражений не последовало. С этого момента можно было считать, что обмен состоится с вероятностью 98%. Последние два процента, как это обычно бывает, оставались на случай возникновения ситуации, известной под названием «форс-мажор». Но заседающие на кремлевском властном Олимпе старики очень не любили форс-мажоров.

Еще накануне принятия «окончательного решения буковского вопроса», то есть 14 декабря, гэбисты пришли в квартиру 213 в доме № 24/2 на 15-й Парковой улице — там жила Нина Ивановна Буковская, которой по плану операции надлежало спустя четверо суток оказаться в Женеве вместе со своим сыном. Узнав о предстоящем вынужденном переезде, мать политзаключенного Буковского наотрез отказалась покидать страну с одним только сыном, без Ольги, старшей сестры Владимира. Ольга же, сразу же дав согласие на эмиграцию, сказала, что никуда не поедет и не полетит без своего двенадцатилетнего сына Михаила. Таким образом количество депортируемых вместе с «хулиганом» родственников увеличилось до трех человек.

О том, что с ним происходило в течение 17 и 18 декабря 1976 года, то есть как произошла операция по обмену «хулигана на Корвалана», со всеми подробностями рассказано в книге Владимира Буковского «И возвращается ветер…»³.

«Они обязательно что-нибудь придумают»

Оказавшись в свободном мире, вдали от лубянских следователей, изуверов-психиатров, прокуроров, вертухаев и прочей гэбистской сволочи, Владимир Буковский остался тем же, кем был прежде — врагом советской власти. Его вклад, сделанный в 1970—1980-е гг. в дело уничтожения Советского Союза, настолько велик, что когда-нибудь об этом будет написана толстенная монография почище марксова «Капитала». Вот лишь одна история из этой самоотверженной борьбы — хотя и не самая известная, но весьма характерная.

В 1979 году группа находившихся на Западе советских политэмигрантов, многие из которых в недавнем прошлом были политзаключенными — Владимир Буковский, Владимир Максимов, Александр Гинзбург, Эдуард Кузнецов и другие, — начала кампанию за бойкот предстоящих в следующем году летних Олимпийских игр в Москве. Они рассылали в правительственные учреждения стран свободного мира и персонально государственным деятелям обращения, в которых призывали не принимать участия в Олимпиаде-1980, поскольку страна, в которой существует коммунистический тоталитарный режим, не имеет права устраивать у себя подобное мероприятие. А демократические страны, которые не отклонят приглашения на спортивный праздник за колючей проволокой, тем самым лишь легитимизируют в глазах своих граждан право советских коммунистов преследовать людей за убеждения, арестовывать инакомыслящих и сажать их в концлагеря и сумасшедшие дома.

Поначалу государственные учреждения и политики, получавшие воззвания и обращения советских политэмигрантов, отделывались вежливыми отписками. Суть отписок сводилась к тому, что они, разумеется, весьма озабочены проблемой соблюдения прав человека в Советском Союзе, но ведь на то и Олимпийские игры, чтобы посредством столь масштабного спортивного состязания помочь жителям разных стран и представителям различных национальностей лучше понять друг друга и наладить контакты между простыми людьми. А так называемая «народная дипломатия» бывает весьма успешной. Вот приедут английские, американские, немецкие и прочие спортсмены в Москву и другие советские города, увидят их русские, поговорят и поймут, что те точно такие же люди, как и они сами, что никто на Западе не хочет на Россию нападать и ее завоевывать — и сознание жителей СССР начнет меняться в правильную сторону. И вообще, не стоит, господа диссиденты, так мрачно смотреть на вещи. Советский Союз уже давно не тот, каким был при Сталине, да и повторение таких вещей, как, например, оккупации Чехословакии, ныне уже совершенно невозможно. Новая реальность на дворе, господа. Эпоха детанта, по-вашему — разрядки международной напряженности.

«О, полезные идиоты! — не сдерживая эмоций, восклицал литератор Владимир Максимов, бросая в мусорную корзину очередной ответ — на сей раз из канцелярии федерального канцлера Гельмута Шмидта. — Мало вас большевики в Сталинграде… хм… воспитывали». Владимир Емельянович Максимов был человеком с пролетарским происхождением, в юности прошедшим суровую школу беспризорничества и колоний для малолетних уголовников, так что в выражениях не стеснял себя никогда.

Ближе к осени 1979-го диссидентская кампания за бойкот Московской Олимпиады начала сдуваться, как проткнутый воздушный шарик. Все послания и воззвания проваливались в какую-то черную дыру, из которой веяло тревожным космическим холодом — и только. До начала Олимпиады-1980 оставалось девять месяцев, и становилось совершенно ясным, что переломить ситуацию уже невозможно. У политэмигрантов опускались руки. Но не у всех.

В октябре Владимир Буковский давал интервью какому-то не то американскому, не то британскому журналисту, и разговор, как и следовало ожидать, зашел о несостоятельности кампании бойкота Московской Олимпиады. «Мистер Буковский, — полюбопытствовал интервьюер, — не кажется ли вам, что у вас и ваших единомышленников ничего с этим не получается?» — «Нет, мне так не кажется, — ответил Буковский. — Более того, я уверен в том, что все у нас получится». Журналист был несколько озадачен. «На что же вы надеетесь?» — задал он уточняющий вопрос. «Я надеюсь на Кремль», — ответил Буковский. И, видя, что таким ответом вогнал журналиста в ступор, пояснил: «Они обязательно что-нибудь придумают. Даже не сомневайтесь».

Два месяца спустя, 25 декабря 1979 года, выполняя постановление Политбюро ЦК КПСС от 12 декабря того же года, стотысячная группировка советской армии перешла границу и вторглась на территорию Афганистана — небольшой среднеазиатской страны, в которой уже без малого два года правил просоветский марионеточный режим. Через два дня глава этого режима Хафизулла Амин был расстрелян гэбистским спецназом в собственном дворце, а на его место был посажен Бабрак Кармаль — клоун, привезенный в Кабул в оккупационном обозе из Ташкента, куда его перед этим доставили из Москвы, а в Москву — из Праги. После чего из Кремля на весь мир было объявлено, что, оказавшись перед лицом происков международной империалистической реакции, правительство дружественного Афганистана обратилось к Советскому Союзу за всесторонней помощью, включая военную, и правительство СССР приняло решение такую помощь братскому афганскому народу оказать.

Это был акт межгосударственного терроризма. Или бандитизма. А еще точнее — безумная выходка престарелых кремлевских параноиков, решивших наложить свои лапы на нефтяные прииски стран Персидского залива, чтобы поставить Соединенные Штаты Америки на колени, перекрыв нефтяные потоки, и тем самым все же осуществить то, что не удалось сделать Сталину — захватить весь мир.

Чем это для Советской империи обернулось — общеизвестно. Но начался ее крах именно с вторжения в Афганистан. А первым шагом в процессе последнего этапа «холодной войны» был бойкот, объявленный странами свободного мира Олимпийским играм 1980 года в Москве.

Вернется ли ветер?

Можно долго распространяться о том, что говорил, писал и делал Владимир Буковский после того как надежды, связанные с возрождением свободной и демократической России на обломках Советской империи, оказались несостоятельными и приложившие к этому столько сил диссиденты очутились не при делах. Можно долго рассуждать о радикализме позиции Буковского, о его нежелании считаться с мерзким обстоятельствами «реальной политики» — такими, например, как хронический алкоголизм первого российского президента Бориса Ельцина, который с похмелья начисто забывал обо всех своих обещаниях, данных до ухода в запой. Осуществить главную свою мечту — новый Нюрнбергский процесс над советским коммунизмом — Буковскому не удалось. Вместо этого в Москве был устроен гнусный фарс, памятный многим из тех, кто имел к нему отношение в качестве «свидетелей обвинения». Именно тогда, в 1992 году, Буковский понял: России предстоит еще очень долгий путь на пути к подлинной свободе и демократии, и будет он усеян отнюдь не розовыми лепестками, а шипами колючками. И что рецидива тоталитаризма, вероятнее всего, избежать не удастся. И что ему самому до победы дожить будет не суждено.

Так оно и произошло.

Размышляя над тем, что ждет его родину в обозримом будущем, и осмысливая свое место в истории России, Владимир Буковский писал:

Несчастна страна, где простая честность воспринимается в лучшем случае как героизм, в худшем — как психическое расстройство. В этой стране земля не родит хлеба. Горе тому народу, в котором иссякло чувство достоинства. Дети его родятся уродами. И если не найдется в той стране, у того народа хотя бы горстки людей, да хоть бы и одного, чтобы взять на себя их общий грех, никогда уже не вернется ветер на круги своя.

По крайней мере, я так понимал свой долг и потому ни о чем не жалею⁴.

Эти полные неимоверной горечи, но и неколебимой веры в правоту своего дела слова достойны того, чтобы стать надгробной эпитафией. Или эпиграфом к книге, которую напишет о Владимире Буковском его будущий биограф.

Postcriptum

Девятнадцатого ноября 2019 года тело Владимира Буковского было предано земле на Хайгейтском кладбище в Лондоне. На том самом, где покоятся останки скончавшегося в 1979 году советского писателя-невозвращенца Анатолия Кузнецова, автора знаменитого романа «Бабий Яр», и российского офицера-перебежчика Александра Литвиненко, автора документального расследования деятельности правящего в России криминального режима «Лубянская преступная группировка», отравленного в 2006 году гэбистами Ковтуном и Луговым. Александр Литвиненко был близким другом Владимира Буковского, который принимал участие в его похоронах. Теперь их могилы расположены недалеко одна от другой. Там же, на Хайгейте, находится и могила Карла Маркса, с чьими «верными учениками и последователями» Владимир Буковский сражался всю сознательную жизнь. Такова ирония Истории.