Осип (Иосиф) Эмильевич Мандельштам родился 2 (14) января 1891 года в Варшаве. Его отец был купцом первой гильдии, что давало возможность семье жить вне черты оседлости. В 1897 году Мандельштамы переехали в Петербург, где Иосиф был определен в Тенишевское училище, престижнейшее учебное заведение.

С 1908 по 1910 год он продолжил образование в европейских университетах: Сорбонне и Гейдельбергском университете, но вынужден был прервать обучение в связи с ухудшением материального положения семьи. Эхо этой поездки в Европу будет отзываться на протяжении всего творчества поэта.

Для поступления в Петербургский университет Мандельштам должен был креститься, чтобы обойти квоту на иудеев. Он выбрал методистскую церковь. Курс романо-германского отделения историко-филологического факультета Петербургского университета он так и не окончил, хотя числился его слушателем с перерывами с 1912 до 1917 года.

По возвращении из Европы Мандельштам начал печататься в петербургских журналах «Аполлон», «Гиперборей», «Новый Сатирикон» и др. Дружбу с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым он считал главной удачей жизни. В 1912 году вошел в организованную ими группу акмеистов. В 1913 году вышла первая книга Мандельштама «Камень», переиздававшаяся с изменениями и дополнениями в 1916 и 1923 годах.

Стихи «Камня» по-акмеистически изысканны и утонченны:

На бледно-голубой эмали,
Какая мыслима в апреле,
Березы ветви поднимали
И незаметно вечерели.

Узор отточенный и мелкий,
Застыла тоненькая сетка,
Как на фарфоровой тарелке
Рисунок, вычерченный метко, —

Когда его художник милый
Выводит на стеклянной тверди,
В сознании минутной силы,
В забвении печальной смерти

(1909)

 

Мы обратим внимание лишь на один мотив в его поэзии тех лет, который оттеняет трагическое завершение его судьбы — благополучие и приятие жизни:

 

Сусальным золотом горят

В лесах рождественские елки,

В кустах игрушечные волки

Глазами страшными глядят…

(1908)

 

Немного красного вина,

Немного солнечного мая, —

И, тоненький бисквит ломая,

Тончайших пальцев белизна.

(1909)

 

Я блуждал в игрушечной чаще

И открыл лазоревый грот…

Неужели я настоящий

И действительно смерть придет?

(1911)

 

Но я люблю на дюнах казино,

Широкий вид в туманное окно

И тонкий луч на скатерти измятой

(1912)

 

Правда, и в это время уже появляются роковые предчувствия, как, например, в «Петербургских строфах»:

 

Зимуют пароходы. На припеке

Зажглось каюты толстое стекло.

Чудовищна, — как броненосец в доке,

Россия отдыхает тяжело…

(1913)

 

А после 1917 года предчувствия порой перерастают в мрачные предвидения, пророчества («Кассандре»), относящиеся к Анне Ахматовой, его прекрасной подруге и сподвижнице по поэтическому цеху:

 

Когда-нибудь в столице шалой

На скифском празднике, на берегу Невы

При звуках омерзительного бала

Сорвут платок с прекрасной головы.

(1917)

 

Следующей после «Камня» стала еще одна замечательная книга «Tristia»¹ (1924), в которой талант Мандельштама обрел полную силу. В ней собраны его поэтические отклики на Первую мировую войну («Зверинец», «Собирались эллины войною...»), революцию 1917 года («Сумерки свободы»), перенос столицы из Петербурга в Москву («Когда в теплой ночи замирает...», стихи о «Петрополе»); а также обращения к прекрасным современницам: Цветаевой, Ахматовой, Арбениной. В стихотворении «Прославим, братья, сумерки свободы…», одном из центральных в книге, осмысление поэтом происшедшего исторического катаклизма — большевистского переворота в октябре 1917 года. Приведем последнюю (третью) строфу:

 

Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий,

Скрипучий поворот руля.

Земля плывет. Мужайтесь, мужи.

Как плугом, океан деля,

Мы будем помнить и в летейской стуже,

Что десяти небес нам стоила земля.

(1918)

 

Современник Мандельштама привел его рассказ о том, как создавалось это стихотворение — в процессе написания возникали «какие-то ассоциации с „Варягом“»: «Вот и решайте, чего в стихах больше — надежды или безнадежности»².

Такая двойственность позиции по отношению к советскому режиму сохранится в творчестве поэта до конца его пути…

Тридцатые годы ознаменовались для Мандельштама возвращением к стихам после длительного периода поэтической немоты. В этих произведениях (об Армении, «волчий цикл» и др.) поэт следует провозглашенному им в «Четвертой прозе» принципу не писать «разрешенных вещей»: «Писателям, которые пишут заранее разрешенные вещи, я хочу плевать в лицо, хочу бить их палкой по голове и т. д.»³.

В первом же стихотворении выражено неприятие советской действительности:

Куда как страшно нам с тобой,

Товарищ большеротый мой!

 

Ох, как крошится наш табак,

Щелкунчик, дружок, дурак!

 

А мог бы жизнь просвистать скворцом,

Заесть ореховым пирогом...

 

Да, видно, нельзя никак.

За ним последовал цикл «Армения», «напряженность и тревога в образном строе» которого, по утверждению А. Г. Меца⁴, вызваны «актуальными политическими событиями: в это время шел процесс „Промпартии“ и началось следствие по делу группы Ломинадзе⁵». Член ЦК Ломинадзе оказывал тогда помощь Мандельштамам, находившимся на Кавказе, в том числе в Тифлисе.

После цикла об Армении отчужденность от окружающей действительности, ощущение неприкаянности не покидают поэта.

В том же ряду стихотворения 1931 года «Мы с тобой на кухне посидим…», «Помоги, Господь, эту ночь прожить…», стихи так называемого «волчьего цикла»: «Ночь на дворе. Барская лжа…», «Колют ресницы, в груди прикипела слеза…», «За гремучую доблесть грядущих веков…», «Нет, не спрятаться мне от великой муры…», «Неправда», «— Нет, не мигрень, — но подай карандашик ментоловый…», «Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья и дыма…».

«Век-волкодав», «великая мура», «шестипалая неправда» — все, конечно, уже тянуло на статью УК СССР, но для этого не пришло еще время.

Вместе с тем в конце мая — первой половине июня 1931 года вдруг наступает кратковременная смена настроения, возникает желание преодолеть свое изгойство, опять, как провозглашено семь лет назад в стихотворении «Нет, никогда ничей я не был современник…» (1924), попытаться «с веком вековать». Появляются «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», «Еще далеко мне до патриарха…», «Довольно кукситься! Бумаги в стол засунем…», «Сегодня можно снять декалькомани…».

Но очень быстро примиренческие устремления вновь сменяются принципиальным отрицанием происходящего и чувством безысходности. В написанном в мае 1932 года «Ламарке» трагическое осознание гибели культуры:

 

Он сказал: довольно полнозвучья, —

Ты напрасно Моцарта любил:

Наступает глухота паучья,

Здесь провал сильнее наших сил.

 

В 20-х числах июля 1933 года осведомитель сообщает в ОГПУ: «На днях возвратился из Крыма О. Мандельштам. Настроение его резко окрасилось в антисоветские тона <…>. Его очень угнетают картины голода, виденные в Крыму, а также собственные литературные неудачи…»⁶

И вскоре, летом того же года, Мандельштам создает совершенно крамольное стихотворение «Холодная весна. Голодный Старый Крым…», вызванное голодомором на Украине, Кубани, в Крыму — везде, где происходило так называемое раскулачивание и у крестьян изымался последний хлеб. А осенью появляется стихотворение «Квартира тиха, как бумага…» с отзвуками той же темы и с ощущением безысходности и страха. А за ним — отчаянно безрассудные с точки зрения житейской логики антисталинские стихи «Мы живем, под собою не чуя страны…». Видимо, внутреннее напряжение, внутренний протест против бесчеловечных действий власти и лично Сталина, олицетворявшего всю эту чудовищную по жестокости политическую систему, достигли в сознании Мандельштама такой силы, что невозможно стало удерживать это в себе. Это был катарсис, после которого наступило некоторое успокоение.

Пришло осмысление совершенного поэтического поступка, гибельного для собственной судьбы. Именно к этому моменту (февраль 1934) относится известное признание Мандельштама, сделанное Ахматовой, спокойное и бесстрастное, будто речь шла о чем-то будничном: «Я к смерти готов»⁷.

Вполне ожидаемый арест, последовавший в ночь на 17 мая⁸ 1934 года, обозначил конец рассмотренного нами периода в творчестве Мандельштама.

Не будем из-за ограниченности объема журнальной публикации останавливаться на известных фактах: на неожиданно мягком приговоре, на ссылке в Чердынь, на звонке Сталина Пастернаку и т. п. Для нас важно, что арест катастрофически повлиял на состояние психики поэта.

Эмма Герштейн запечатлела в воспоминаниях облик Мандельштама после Чердыни: «Осип был в состоянии оцепенения, у него были стеклянные глаза. Веки воспалены, с тех пор это никогда не проходило, ресницы выпали. Рука на привязи…»⁹

В Чердыни Мандельштам пережил приступы умопомешательства, во время одного из них выпрыгнул из окна и сломал руку. В телеграммах от 3 и 6 июня 1934 года из Чердыни, адресованных матери и брату, Надежда Яковлевна сообщала о бреде и галлюцинациях у мужа.

Стихи пришли вновь почти через год после ареста — в апреле 1935 года в Воронеже, где Мандельштам отбывал ссылку. Внешние обстоятельства были таковы: выжить можно было, только преодолев былую отстраненность от советской действительности, став активным участником происходящего, как это продекларировано в его «Стансах»:

 

Но, как в колхоз идет единоличник,

Я в мир вхожу — и люди хороши.

 

Чтобы выжить, поэту необходимо было войти не только в «мир», но и в советскую литературу, обретя новое лицо. Отсюда любование «шинелью красноармейской складки», желание самому «в долгополой шинели стеречь, охранять» свою страну, приятие «молодых любителей белозубых стишков», воодушевление от звуков заводских гудков и от ощущения простора совхозных полей, и даже для такого словечка советского новояза, как трудодень, находится место в новых стихах Мандельштама. В лексике поэта появляются и другие совершенно чуждые его прежней поэтике слова из арсенала агитпропа: «совхоз», «боец», «большевик», «товарищи», «краснознаменная», «ленинско-сталинское слово», «ленинский октябрь», «наши враги», имена советских вождей и т. п.

Казалось бы, такая «смена вех» должна была стать губительной для творчества Мандельштама. Но каким-то образом, несмотря на эти внешние привходящие обстоятельства, воронежские стихи поэта поражают, по признанию, например, Ахматовой, «красотой и мощью» (к сожалению, не ко всем воронежским стихам это можно отнести).

Такой результат стал неожиданным даже для Ахматовой, заметившей в своих воспоминаниях о друге-поэте: «Поразительно, что простор, широта, глубокое дыхание появилось в стихах Мандельштама именно в Воронеже, когда он был совсем не свободен.

 

И в голосе моем после удушья
Звучит земля — последнее оружье…»¹⁰.

 

И действительно, многие стихи одушевлены радостным приятием жизни как таковой (вне политических и социальных обстоятельств). Приведем лишь один пример в подтверждение этого тезиса:

 

Я должен жить, хотя я дважды умер,

А город от воды ополоумел:

Как он хорош, как весел, как скуласт,

Как на лемех приятен жирный пласт,

Как степь лежит в апрельском провороте,

А небо, небо — твой Буонаротти…

(Апрель 1935)

 

По-видимому, время ареста и ссылки в Чердынь отложилось в подсознании и памяти Мандельштама так, что каждый миг возвращенной ему неподконвойной (в прямом смысле этого слова) жизни, несмотря на социальные и правовые лишения, несмотря на возникающие временами размышления о возможности самоубийства, стал для него драгоценным…

Важно отметить, что и здесь, в условиях ссылки и продекларированной внутренней «перековки», пишутся иногда стихотворения столь крамольные, что Надежде Яковлевне приходится записывались их шифром. Вот одно из них:

 

Лишив меня морей, разбега и разлета

И дав стопе упор насильственной земли,

Чего добились вы? Блестящего расчета —

Губ шевелящихся отнять вы не смогли.

(Май 1935)

 

Кто эти «вы», кого поэт имеет в виду, совершенно очевидно. Причем писались эти стихи параллельно с такими, например, выдержанными в просоветском тоне, как «На Красной площади всего круглей земля…».

Не менее крамольно стихотворение, написанное в декабре 1936 года и тоже зашифрованное:

 

А мастер пушечного цеха,

Кузнечных памятников швец,

Мне скажет: ничего, отец, —

Уж мы сошьем тебе такое…

 

Таким образом, хотя в Воронеже написан ряд совершенно просоветских стихотворений, появление которых у Мандельштама до ареста 1934 года невозможно было себе представить, большая часть его творчества воронежского периода, вопреки намерениям самого поэта влиться в поэзию социалистического реализма, свободна от советской тенденции. Иначе говоря, Мандельштам сумел сохраниться как поэт, и время воронежской ссылки оказалось для него неожиданно счастливым в творческом отношении.

При этом в воронежских стихах на фоне постоянно ощущаемой беды прослеживаются беспрестанные колебания между свободным вдохновением и долгом, диктуемым страхом, что так точно выразила Ахматова в стихотворении «Воронеж»:

 

А в комнате опального поэта

Дежурят страх и Муза в свой черед.

И ночь идет,

Которая не ведает рассвета.

 

Объем журнальной статьи не позволяет подробно остановиться на просталинских стихотворениях, написанных в Воронеже как бы во искупление того одного антисталинского 1933 года, трагически переломившего жизнь поэта.

Восхваляющие Сталина стихи действительно представлялись Мандельштаму искуплением. Это был результат психологического и психического воздействия на сознание поэта, произведенного чекистскими профессионалами заплечных дел во время ареста. О том, как велось следствие, Мандельштам оставил красноречивую запись: «Следователь мне заявил, что я должен пройти через устрашающие минуты, но что для поэта страх, конечно, ничто… В карцере не давали пить, когда я подходил к глазку, брызгали в глаза какой-то вонючей жидкостью. Эти восемь часов оказались решающими для всего психического заболевания»¹¹.

Остановимся коротко лишь на стихотворении «Когда б я уголь взял для высшей похвалы…», нередко коротко называемом «Одой».

По поводу него сломано немало копий, о нем оставили свои заключения многие крупные литературоведы и поэты. Тем из них, кто всерьез рассматривал «Оду» как большое поэтическое достижение Мандельштама, хочется, помимо упомянутых выше обстоятельств, обусловивших его покаянные стихи, напомнить свидетельства современников.

В воспоминаниях Анны Ахматовой сообщается: «О своих стихах, где он хвалит Сталина: „Мне хочется сказать не Сталин — Джугашвили“ (1935?)¹², он сказал мне: „Я теперь понимаю, что это была болезнь“»¹³.

Указание на болезнь находим и в воспоминаниях Всеволода Иванова о Пастернаке: «Как-то Борис Леонидович, как обычно, заглянул к нам <…>. В этом разговоре Пастернак рассказал, что после воронежской ссылки Мандельштам приезжал к нему в Переделкино. Он старался уверить Пастернака, что тот недооценивает Сталина. На Пастернака он произвел впечатление сумасшедшего»¹⁴.

Наиболее объективной оценкой «Оды» представляется мнение Сергея Аверинцева: «…это не совсем пустая версификация, а нечто, хотя бы временами, отдельными порывами и проблесками, причастное мандельштамовскому гению <…>. Поэтическая система Мандельштама дошла до такой степени строгости и последовательности, что она как бы срабатывает сама, отстраняя от себя ложь, создавая между ложью и собой дистанцию, при которой ложь, независимо от намерения поэта, выступает как объект наблюдения. Поэт может пытаться принудить себя солгать, но его поэзия солгать не может»¹⁵.

После Воронежа Мандельштам был занят беспрестанными поисками пристанища, его творчество пошло на убыль, а судьба была предрешена.

В начале марта 1938 года супруги Мандельштам оказались в профсоюзном доме отдыха Саматиха под Москвой. Там же в ночь с 1 на 2 мая 1938 года Осип Эмильевич был арестован во второй раз. Это был конец.

«Смерть пришла» 27 декабря 1938 года в пересыльном лагере во Владивостоке.

В 1965 году, через четверть века после гибели Мандельштама, Владимир Набоков дал характеристику его творчеству и погубившей его эпохе: «Возможно, одним из самых печальных случаев был случай Осипа Мандельштама — восхитительного поэта, лучшего поэта из пытавшихся выжить в России при Советах, — эта скотская и тупая власть подвергла его гонениям и в конце концов загубила в одном из далеких концентрационных лагерей. Стихи, которые он героически продолжал писать, пока безумие не затмило его ясный дар, — это изумительные образчики того, на что способен человеческий разум в его глубочайших и высших проявлениях»¹⁶.