Наверное, надо просто рассказать, как все было. Быть может, это кому-то покажется фантазией, сказкой. Но что же тут поделать — все было именно так…

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон…

… На ночь меня завели в пещеру поменьше — помещение для задержанных. Оно было мне отчасти знакомо: зимой мы ночевали примерно в таком же. Ледяные сталактиты спускались с потолка, навстречу им с бетонного пола росли сталагмиты, холодные ручейки сбегали с наледи на сводах. Тогда, в январе, из щелей очень сильно дуло. Мы спали в верхней одежде, у меня начали болеть уши. И часть того срока — примерно три дня — я провела в больнице с отитом.

Деревянные топчаны по периметру. Железная дверь, над ней сверху смотрит круглый белый глаз гигантской рыбы, лежащей там, по ту сторону, белым брюхом прямо на прозрачном потолке. Он живой, мигает безресничным веком, глядит большим темным зрачком, поворачивая его ко мне… Круглосуточное наблюдение.

Из передачи я взяла немного черного хлеба, один бисквит — а остальное передала тем несчастным бандерлогам, кто должен был, по-видимому, провести эту ночь в клетке на входе.

Мрачный и неразговорчивый человекобык в полицейском костюме принес мне матрас и одноразовое белье.

Мне было очень грустно. Я чувствовала, что какая-то спокойная и безмятежная (как это сейчас ни кажется мне странным) часть моей жизни окончена. Я очень переживала, что, если мне присудят несколько суток, я потеряю все свои четыре работы. Но и перспектива штрафа (по моей статье — до 300 тысяч) выглядела, конечно, не лучше.

Ужасно хотелось спать — сказывались бессонные ночи... Как и многие, я, к сожалению, не воспитана в какой-то одной вере: меня учили ценности всех трех основных религиозных течений — так уж генетически сложилось в нашей семье. Но в тот момент мне вспомнилось из Натальи Горбаневской:

На зарайской на картофельной гряде
потрудись, как в райском вертограде...

Я шептала про себя эти строчки… Они вселяли в меня, во-первых, чувство единства, защищенности, некоей преемственности с теми, кто был уже в этой пещере раньше — с теми, благодаря кому Великое Оледенение наконец чуть ослабило мертвящую хватку и уступило — пусть ненадолго, на какие-то граны времени — теплу…

…потрудись, как сиживал когда-то
вскоре надолго забытый старый Бах
над кантатой стопятидесятой…

И эти стихи давали уверенность — что все — не зря, и что воздаяние придет ко всем — рано или поздно:

Сказано: «Трудись, и не покину»…

Я легла, и грустные мысли не давали мне покоя. Но глаза смыкались, спать очень хотелось. И я сказала себе: «А ведь могли бы и на скамейке оставить». Я хорошо знаю (испробовано на себе), что такое вполне возможно. Я вспомнила, как Юрий Айхенвальд, прошедший все круги этого ада, говорил: среди мрака удивляют и вселяют надежду светлые мгновения. И я подумала: что бы со мной дальше ни случилось, но всегда останется этот последний хороший момент любого дня: ведь всегда можно будет закрыть глаза и просто заснуть. И это меня сразу успокоило.

Я стала смотреть на потолок. Он был прозрачный, словно стена аквариума. Там, за стеклом, в голубой глубине, стояли какие-то полуразрушенные античные колонны, около них проплывали пестрые рыбки, морские коньки, прозрачные медузы. Подводные растения шевелили длинными листьями, и белобрюхая рыба, похожая на спящее морское чудовище из средневековых бестиарий, все так же равнодушным недреманным оком глядела на меня. Вдруг рыба, ощерив китовые зубы в улыбке, утробным голосом проговорила: «Добро пожаловать в ад!» — и захохотала, и в тот же миг я вдруг полетела, словно в обморок-сон, в темное небытие…

***

Утром меня вывели обратно на садовую скамейку. Бычара в полицейской форме сказал: сегодня повезут на суд. Я поверила — но верить тут никак нельзя — и приготовилась ждать.

И так вот сидела я. Шло Время Жизни. Со сталактитов мерно капали капли, отсчитывая секунды и минуты. Мелькали часы, годы, вечность… Летели века, гремели столетия, в огненных Небесах над Пещерой рождались и гибли Вселенные, возникали и рушились цивилизации, Чужие таращились на нас сквозь жерла телескопов… А я все сидела в ОВД на садовой скамейке, ни на какой суд меня, конечно, не везли.

Вот так прошло несколько миллионов лет…

Конечно, один раз я не выдержала и спросила у пробегавшего мимо человекобыка: «А когда?»

Ответ был короткий: «Это не ко мне. Шьют дело». Больше вопросов у меня не возникало.

Я понимала: все здесь делается и говорится не просто так. Человека надо довести до необходимой кондиции. И делается это просто и почти незаметно. Поэтому я решила молча тихо сидеть, ни о чем не спрашивать, никуда не проситься. Про еду мне ничего не говорили. И я не спрашивала — ведь у меня была передача. Чтобы не волноваться и сохранить спокойствие, я стала рисовать просто то, что видела перед собой — Пещеру. Потом этот рисунок я подарила Коле Рекубратскому.

И так время шло. Рыбий глаз, такой же, как в камере, безразлично смотрел с потолка на меня.

А задержанные все появлялись. Ну да — наверное, перед выборами…

Неподалеку от скамейки, на которой я сидела, была страшная дверь в Чистилище. Там, за столом, хитрый волчара, посмотрев документы задержанных, определял дальнейшую судьбу доставленных к нему людей.

Вот аж две бригады толстых мышей в форме Скорой привезли какого-то парнишку. Понятно — «психи».

Светловолосый, высокий, худой, он заходил в эту дверь — помещение для «переговоров» — кажется, с желанием что-то доказать, объяснить. Ну да, так и бывает. Он не знал, что судьба его была уже определена. Прессовали его долго. На удивление долго. Но результат оказался вполне предсказуем. Толстые мыши повели его с собой — Туда, откуда не возвращаются. Бедный парень! Он шел с ними, словно на смерть…А может быть, так оно и было?..

Кто он был — думаю сейчас я — агитатор за «Умное голосование»? Сторонник Навального? Или просто интеллигентный парень из провинции, приехавший в Москву? Он решил выйти на площадь с желанием заявить что-то миру — и исчез в Вечности. Думаю, что мы уже не узнаем, кто он — эта безымянная жертва, одна из тысяч таких же. Оттуда — да, не возвращаются.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья.

Я сидела над своими рисунками, опустив глаза и боясь повернуть голову. Лишь краем глаза я могла видеть, как светловолосая крашеная Мышь, замыкая строй и оглядываясь, уводила этого ошарашенного парня в темноту по узкому коридору… И знакомые строчки «сурового Данта» огненной надписью горели у меня в голове…

***

Утром на следующий день повезли в суд. Перед этим покормили — первый раз за три дня. Ну да, я конечно, не просила. Покормили, ведь понимали, что я выхожу от них, из Пещеры, на волю к живым людям — пусть даже совсем на короткое время…

И вот, всего лишь на второй день ожидания, снова появился белый наутилус, предвещая грядущую перемену в жизни. Привезли меня в пол-одиннадцатого утра. В суде — Татьяна Илюшникова, милый, чудесный человек! И Николай — он решил прийти как свидетель. От ОВД-инфо приехала адвокат — стильная Катя в армейских ботинках — защищать меня. Судья Криворучко — да-да, тот самый, осудивший Костю Котова — вальяжным драконом выполз из зала и, недовольно взглянув на нас, пошел на обед. И судейская отглаженная мантия, черные драконовские крылья, стучали по полу в такт его грузным шагам....

Вот так мы сидели, и время снова катилось куда-то, улетали бесценные золотые секунды жизни, и мы, не зная, чем их наполнить (кто сидел в телефоне, кто — уйдя от реальности в книгу), не понимали, что главное совершается именно в эти минуты.

Мы ждали примерно до 18 часов. Да-да! Просто больше шести часов ждали в коридоре.

Коля на суде пытался всю вину взять на себя. Он принес мне свой старенький свитер, и я взяла его — не столько от холода, сколько чтоб не показаться судье Криворучко хорошо одетой: я очень боялась штрафа….

Ну вот и приговор — шестнадцать суток. Все-таки я надеялась, будет хотя бы десять. Но нет. Что ж, прощай, моя работа…Но тут же я включила позитивное мышление: ведь могло быть гораздо хуже…И конечно, так оно и было.

Выводя из зала суда, на меня впервые в жизни надели наручники. «Вот и пришлись впору, — подумала я, и, конечно, о муже: — Да, милый Сережа, видел бы ты меня сейчас…».

***

В изолятор временного содержания «Мневники» повезли на следующий день. Там сначала, как обычно, досмотр. Меня они еще помнили — я была у них зимой. Некоторых запомнила и я — человека-ежика, начальника в чине майора. Я помнила, что он в общем-то достаточно вменяемый, и сказала все то же, что и в прошлый раз. Что я однажды была в реанимации, что у меня неполная блокада какой-то из ножек пучка Гиса и что в камере, где все курят, я долго не проживу.

Они вызвали скорую.

— Ну и что, блокада. С этим живут, — протянула овечка-врач, хмуро взглядывая на меня.

— Живут, — сказала я. — Но недолго.

И меня, как и зимой, посадили в изолятор. Отдельная камера! И это показалось счастьем…

***

Что было дальше? Я думаю, что напишу книгу об этом — вот так же, в жанре сказки, фэнтези, при этом — по возможности не уходя от фактов.

Сейчас в общем могу сказать следующее. Мне было не так плохо в сравнении с остальными. Почему? Потому что я находилась не в общей камере, а отбывала в изоляторе. Я поняла, что и Сережа избегал этого. Его нередкие карцеры, изоляторы — это также были отчаянные попытки выжить.

В общей камере я не выжила бы больше суток. Хотя, в принципе, у меня не такое уж слабое здоровье.

Дело конкретно не в ИВС. Здесь еще не самые плохие условия. Дело в самой системе. В убийственной системе ФСИН, которую надо ломать, реформировать, менять. Что много лет и пытался делать Сергей Мохнаткин.

ИВС — это еще далеко не ад. А всего лишь его преддверие.

В общих камерах все практически курят. Сигареты не запрещены. Это первое. Ведь приговор «сутки ареста» и «сутки в газовой камере» — это все-таки разные вещи...

Второе. Питание. Скажу сразу: те, кто был там, знают — кормят... Сыплют очень много приправы — естественно, она вызывает повышенный аппетит. Мытое-немытое, свежее-несвежее — уже неважно, не чувствуешь. И из-за этого ешь много хлеба. А дальше — примерно то, что происходило с блокадниками, которые, выжив Ленинграде, умирали потом. Умирали из-за серьезных проблем с пищеварением, приобретенных уже после блокады.

Поэтому я просила почти только салат. Салат... На одно ведро тертой моркови — одно ведро уксуса... И, как я понимаю, эта пища распространяется централизованно, по многим «казенным домам»... Естественно, в рационе з/к — ни фруктов, ни молока. И надо расписываться, что получил это питание на сумму 360 рублей в сутки, что по моим скромным подсчетам, конечно, далеко не так. Ну 80 — еще с большой натяжкой можно поверить...

В передачах из фруктов разрешены практически только яблоки. Молочка запрещена...

Библиотека — несколько рваных книжек. Сережа когда-то пополнял библиотеки спецприемников. Спасибо большое ему за это! Читала и те книги, что приносили друзья. Спасибо им огромное!

Камеры наблюдения — круглосуточно. Соответственно, спи при свете. А начнешь просить, требовать, стучать в двери?.. Лучше этого не делать, поверьте. Поэтому я сидела очень тихо. Несколько раз оставалась вообще без обеда, например, когда возили на апелляцию.

Опять же, мое счастье, что я сплю как сурок — в любых условиях.

И самое главное. Имея опыт жизни в московской рабочей общаге в комнате на 18 человек... 16 суток в ИВС? Еще вопрос — где хуже…

А теперь — о том, что происходит сейчас…

Юрий Самодуров и Виктория Ивлева задержаны за одиночные пикеты. Подумать только, ведь всего несколько дней назад я тоже приходила на Пушкинскую и на какое-то время сменила Юрия Вадимовича в пикете за «Мемориал». Нас тогда не задержали и, постояв некоторое время на площади с плакатами, мы пошли пить кофе. О чем мы говорили тогда? О моей диссертации. Юрий Вадимович так внимательно слушал — а я говорила, как мне хотелось бы продолжать заниматься наукой… Что ж, видимо, не судьба… Как и многим. Судьба у нас, похоже, совсем другая…