Не смягчал впечатления и девиз ордена, написанный на синей ленте: «Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает». Английский Двор не нашел другого способа выразить свое удовлетворение восстановлением «статус кво» при русском Дворе. Награждаемый император, похоже, не понимал, что ему на грудь торжественно водрузили клеймо… Это осознание придет несколько позже, и никогда, ни при каких обстоятельствах Императорская семья не будет вспоминать награду Англии на похоронах Александра II.

В конце марта Александр III принял неожиданное решение переехать на жительство в Гатчину, императорскую резиденцию в 50 километрах от Санкт- Петербурга. Впоследствии супруга императора Мария Федоровна в письме своей матери делилась переживаниями по поводу переезда: «Оставлять свой любимый, уютный дом в Аничковом для этого большого, нежилого, пустого замка, среди зимы еще, стоило мне много слез, но скрытых, т.к. бедный Саша так радовался уехать из города, который стал ему противен после всего ужаса и горя, которые мы пережили там». Двоюродный брат императора, великий князь Александр Михайлович, в своей оценке переезда в Гатчину нашел рациональное зерно в сокращении представительских функций: «Что же касается его государственной работы, то она только выиграла от расстояния, отделявшего Гатчину от С.-Петербурга. Это расстояние дало Александру III предлог для того, чтобы сократить, елико возможно, обязанности по представительству, а также уменьшить количество визитов родственников». Отец генерала Врангеля, барон Н. Е. Врангель, отзывался о новом обитателе Гатчины, напротив, критически: «Тревожить свой покой он не любил, как и не любил вообще общаться с людьми. Представительствовать, появляться на публике он находил неприятной обязанностью и заперся за десятью замками в Гатчине, подобно принцу в сказочном дворце. Проводил жизнь с людьми праздными, играя на тромбоне, рубя дрова, как деспот-принц в старые добрые времена, прерывая свое безделье только тогда, когда надо было отдавать приказания подчиненным, людям, которые жили при нем и так же, как и он, ничего не делали». К этим высказываниям следует добавить, что Гатчина слыла центром главного императорского развлечения — охоты. Еще со времен Павла I устроенный здесь зверинец получил свою окончательную планировку, с вольерами, где содержались сибирские и американские олени, зайцы, дикие козы, зубры и кабаны. Охота была протокольным мероприятием, в том числе для приема династических особ. Кроме охотничьих угодий, имелись озера, специально зарыбленные и составлявшие отдельный вид развлечения. Одним словом, отправлять государственные обязанности в Гатчине было куда приятнее, чем в пыльном Петербурге.

В Петербурге тем временем шла бурная ротация кадров, и император предпочел находиться подальше от возможных скандалов. Одного за другим убирали функционеров спецслужб, назначенных Лорис-Меликовым, причем некоторым из них предъявляли обвинения в ненадлежащем выполнении своих обязанностей. Лорис-Меликов приложил немало усилий, чтобы спасти от судебного преследования градоначальника С.-Петербурга генерал-майора А. В. Федорова, много сделавшего для разгрома «Народной Воли». Характерно, что работу по преследованию всего розыскного аппарата Лорис-Меликова возглавил его заместитель (Товарищ) по министерству внутренних дел П. А. Черевин.

Перетряска началась и в правительстве. После казни первомартовцев процесс пошел активно. Главной проблемой стало увольнение председателя Государственного совета. Великий князь Константин Николаевич покинул С.-Петербург и жил в Орианде — своем поместье в Крыму, но в конце мая 1881 года очередь дошла и до него. 28 мая великий князь получил из С.Петербурга письмо от статс-секретаря А. В. Головина:

«Ваше Императорское Высочество!
Получив высочайшее повеление явиться 23 мая к Государю императору в Гатчину, я был принят в 11½ ч. утра. Его императорское величество изволил приказать мне написать вашему высочеству с морским курьером и по получении ответа представить оный его величеству.
Государь изволил сказать мне, что нынешние совершенно новые обстоятельства требуют новых государственных деятелей, что вследствие этого состоялись по высшему управлению новые назначения и что его величество желает, чтобы вы облегчили ему распоряжения, выразив готовность вашу оставить управление Флотом и Морским ведомством и председательствование. …Его Величеству весьма не хотелось бы произвести тяжелое впечатление, не сказав в указе: „согласно желанию“. Сверх того, Государь желал бы, чтобы вы отдохнули, успокоились, чтоб обстоятельства изменились и чтобы Ваше Высочество, вполне располагая своим временем, не считали себя обязанным торопиться с приездом в Петербург».
Обращение к великому князю через третье лицо с предложением покинуть занимаемые посты вызвало вполне адекватную реакцию Константина Николаевича. В своем ответном письме Головину он четко расставил все акценты возникшей ситуации:

«Любезнейший Александр Васильевич! Письмо твое от 24 мая, в котором ты мне передаешь твой разговор накануне с Государем, я получил через моего адъютанта Гуляева сегодня утром. Всем происходившим, начиная с несчастного 1 марта, я уже был подготовлен к этой развязке и успел вполне к ней приготовиться. Если Его Величество находит, что ввиду теперешних новых обстоятельств нужны и новые государственные деятели, то я вполне преклоняюсь перед его волей, нисколько не намерен ей препятствовать и поэтому желаю и прошу его ни в чем не стесняться в распоряжениях его об увольнении меня от каких ему угодно должностей.
Занимал я их по избранию и доверию покойных двух незабвенных Государей: моего отца и моего брата. Морским ведомством я управлял 29 лет, в Государственном Совете председательствовал 16 с половиной лет. Крестьянское дело вел 20 лет, с самого дня объявления Манифеста. Если ввиду теперешних новых обстоятельств эта долговременная, 37-летняя служба, в которой я, по совести, кое-какую пользу принес, оказывается ныне более ненужной, то, повторяю, прошу Его Величество ничем не стесняться и уволить меня от тех должностей, какие ему угодно. И вдали от деятельной службы и от столицы в моей груди, пока я жив, будет продолжать биться то же сердце, горячо преданное Матушке-России, ее Государю и ее Флоту, с которым я сроднился и сросся в течение 50 лет. Моя политическая жизнь этим кончается, но я уношу с собою спокойное сознание свято исполненного долга, хотя с сожалением, что не успел принести всей той пользы, которую надеялся и желал».

Ответ Великого Князя, полный достоинства и сознания исполненного долга, произвел должное впечатление на Александра III, но не это главное: в самых первых словах Константин Николаевич указывает своему племяннику, что ему понятен смысл события 1 марта и он не питает никаких иллюзий относительно дальнейшего курса правления. Просто выставить за дверь столь значительную фигуру Император не мог: в большой романовской семье так обходиться с Великими Князьями было не принято.

Пришлось Императору поумерить свой пыл и несколько «подсластить пилюлю». Увольнение Великого Князя состоялось только 13 июля 1881 года и было обставлено как почетная отставка по собственному желанию. Разрешилось многолетнее скрытое противостояние Великого Князя Константина Николаевича, презиравшего наследника-цесаревича за малообразованность и легкомыслие. Александр Александрович, в свою очередь, где мог, постоянно выражал неприятие личной жизни Великого Князя, имевшего вторую семью.

Процесс избавления от команды царя-реформатора шел интенсивно по всем направлениям, причем Император счел нужным поделиться своими соображениями по этому вопросу с Победоносцевым в подробном письме, где он не только обсуждает со своим корреспондентом разногласия с увольняемыми министрами, но и рассказывает о вновь назначаемых деятелях. Принято считать, что Победоносцев оказывал решающее влияние в этот период на Александра III, но это совсем не так — царю было важно проверить общественную реакцию на проводимую кадровую ротацию — и не более того. Другой подходящей персоны для этого просто не было.

Важнейшей фигурой для принятия государственных решений, в том числе и кадровых, стала немедленно и постоянно супруга Императора Мария Федоровна. Это обстоятельство тщательно скрывалось и нигде не афишировалось, но целый ряд красноречивых деталей говорит в пользу нашего утверждения. Мария Федоровна не только направляла кадровую политику Императора, но и сходу задала вектор внешней политике России. Миниатюрная женщина из Дании, по семейному «Минни», максимально контролировала все происходящее при русском Дворе, причем единственным инструментом для выполнения столь замысловатой задачи был ее собственный супруг. Она никогда не давала каких-либо указаний или распоряжений от себя (боже упаси!), везде локомотивом выступал «милый Саша». Этот метод управления действовал безотказно, и большинство окружения Их Величеств находились в полном заблуждении относительно самостоятельности императора в принимаемых решениях.

У датского короля Христиана IX было три дочери. Любящий отец различал их по явным достоинствам и называл по отечески «Красивая», «Умная» и «Добрая». Все три удачно вышли замуж: «Красивая» досталась принцу Уэльскому, будущему королю Великобритании; «Добрая» нашла свое счастье с герцогом Кумберлендским, но больше всего повезло, разумеется, «Умной» — принцессе Марии Софии Фредерике Дагмар, ставшей супругой русского цесаревича Александра Александровича. Как и у всех умных, с Дагмар вначале случился казус — неожиданно умер ее официальный жених, русский цесаревич Николай Александрович. Для невесты это был жуткий шок, но все удалось поправить. Вновь назначенный после смерти брата цесаревич Александр Александрович, после недолгих переговоров, благородно согласился стать сначала женихом, а уж потом и супругом несчастной невесты.

Нет печальней повести, чем повесть о трагической любви датской принцессы Дагмар сначала к Николаю, а затем к его брату Александру. Когда это было? Российская историография спустя много лет продолжает жевать эту вполне прагматичную династическую ситуацию, как «трагедию любви». Как бы то ни было, Дагмар, пробыв цесаревной пятнадцать долгих лет, 1 марта 1881 года стала вдруг русской императрицей Марией Федоровной. Для нее открылось совершенно новое поле деятельности и на совершенно иной материальной основе. Приобретение модной одежды и украшений, роскошные балы и банкеты, вояжи в Европу и отдых в Ливадии стали ее повседневной жизнью. Король Христиан не ошибался, называя свою дочь «Умной» — Дагмар за внешними атрибутами власти ни на минуту не забывала своего происхождения и предназначения.

Деятельность принцессы Дагмар на посту русской императрицы далеко не исследована, но совершенно очевидно, что сразу после 1 марта 1881 года русские часы европейской политики стали сверять в Копенгагене. Именно датский королевский Двор, остро переживавший отторжение Германией в 1864 году Шлезвига, Голштейна и Лауэнбурга в скоротечной войне, перенес в Россию антигерманскую бациллу. Славянофильские круги в Москве, почувствовав изменение конъюнктуры при Дворе, вновь подхватили старую песню единения славян перед лицом австро-германской агрессии. Новые контуры российской внешней политики стали проявляться не сразу, так как эта сфера при Александре III была полностью приватизирована лично Императором.

Были, однако, и посвященные в российскую монархическую кухню в полном объеме, но они позволяли себе доверять отдельные мысли только далеко запрятанным личным дневникам. По истечении многих лет российская общественность узнала много интересного из дневников В. Н. Ламсдорфа, обрусевшего немца, всю жизнь проработавшего в российском МИДе и дослужившегося до министра иностранных дел. Дневники публиковались частями, начиная с 1926 года, и благодаря им капля по капле возникала картина российской политической кухни и ее главных действующих лиц.

Владимир Николаевич, будучи личностью весьма своеобразной, отличался большой наблюдательностью и тактом. Именно из его дневниковых записей в стиле лучшей российской дипломатии мы узнали, что собой представляли российские «Величества» в их непосредственной работе — управлении российской государственной машиной. Кроме этого, мягкими, но точными мазками, разбросанными там и тут по страницам дневника, Ламсдорф нарисовал портрет самого достойного российского монарха — семьянина и миротворца. Стал понятен не только интеллектуальный уровень монарха, но и происхождение нового вектора в российской внешней политике.

В августе 1881 года король и королева Дании приехали погостить к новым хозяевам России. Их принимали в Петергофе по высшему разряду. Правда, император вынужден был ненадолго отвлечься от общения с близкими родственниками для неожиданной поездки в Данциг. Александр III выехал в Данциг на яхте «Отечество» для встречи с императором Вильгельмом I по инициативе немецкой стороны. Вильгельм I решил убедиться лично в преемственности российской политики и верности подписанному недавно в Берлине австро-русско-германскому секретному договору. Чутье не подвело старого императора — в российско-германских отношениях появился датский привкус. Встреча двух императоров проходила на борту германской яхты «Гогенцолерн» 28 августа 1881 года в присутствии канцлера Бисмарка, статс-секретаря Николая Гирса и великого князя Владимира Александровича. Говорят, что оба императора прослезились, вспоминая убитого Александра II. Никаких документов не подписывалось, все свелось к устным заверениям и обещаниям. Это было только начало…

Последним знаковым увольнением августа стала отставка министра Двора Александра Адлерберга, единственного из окружения Александра II, говорившего с ним на «ты». Адлерберг так долго задержался рядом с новым монархом только по одной причине — ему было поручено разбираться со всеми нюансами завещания убитого Императора. Самой деликатной была ситуация вокруг потерпевшей стороны — супруги убитого Императора княгини Юрьевской и ее детей. Сложность, собственно, заключалась в состоянии тяжелого шока, в котором находилась княгиня после всего, что ей пришлось пережить 1 марта, когда она увидела изуродованного императора. Екатерина Михайловна впала в глубокое депрессивное состояние: у нее путались мысли, изменился почерк, она искала сочувствия, а его не было… Более того, неадекватное поведение княгини воспринималось как наглость, ее обращения с различными просьбами расценивались как неуместные. В конце концов, само пребывание княгини в С.-Петербурге становилось неуместным, так как ее нигде не принимали и никуда не звали. Разумеется, такое отношение к княгине Юрьевской исходило от монархов, и прежде всего — от императрицы Марии Федоровны.

Грустная картина последнего года пребывания княгини в С.-Петербурге возникает из ее писем к Александру III. Жалуясь ему на всевозможные неудобства, исходящие из Министерства Двора, княгиня не выдерживает и в одном из писем обращается к образу убитого Императора: «…Все Ему видно на Небе, и Он не меня обвинит в чем-нибудь. Напротив того, Он как и Вы, видите как я себя держу, и сделала ли я что-либо неприятного Вам со дня Его смерти, и сколько терпения надо было мне, чтобы перенести все оскорбления. Могу Вам сказать откровенно, что из истинной дружбы к Вам только благодаря моему влиянию многие мемуары Вашего семейства не были публикованы до сих пор. Но так как меня не щадят, я ни за кого более не отвечаю».

Намек более чем прозрачный, и на сами «мемуары», и на их источник. Александру III и его супруге были хорошо известны имена их оппонентов и возможная информация, которой они располагали. В Германии лечился министр внутренних дел в правительстве Александра II Лорис-Меликов; великий князь Константин Николаевич в конце 1881 года уехал на всю зиму в Париж. Такие фигуры за рубежами России игнорировать было нельзя. Пребывание же в С.-Петербурге вдовы убитого императора становилось для монаршей четы совершенно нестерпимым. За каждую букву завещания Александра II шел настоящий торг, так, например, за право проживания вдовы в Зимнем дворце Александру III пришлось отдать ей в собственность особняк на Гагаринской улице. В итоге, осознав невозможность нормального проживания в столице, княгиня Юрьевская в апреле 1882 года выехала за границу и поселилась в Ницце.

Последним аккордом устранения Александра II стал процесс над деятелями «Народной Воли», сидевшими в Петропавловской крепости. Процесс, вошедший в историю как «процесс 20-ти», подвел черту как под самой организацией, так и под деянием, ею совершенным. Работу, проделанную «Народной Волей», одна из заметных ее функционеров Вера Фигнер назвала эпически — «Запечатленный труд». В двух томах (последнее издание 1964 года) женщина со скорбным выражением лица рассказала российскому обществу, как она в компании трех десятков таких же «озабоченных судьбой России» неустанно трудилась в течение полутора лет над организацией убийства руководителя российского государства и добилась своего — император был убит. Рассказ Веры Николаевны не вызывал никаких сомнений у читателей, не знакомых с жизнью по поддельным документам на съемных квартирах, а уж тем более с организацией подпольных типографий и динамитных лабораторий. Женщина со скорбным лицом «запечатлела» свой труд и труд своих товарищей без излишних деталей и подробностей. Кому, в самом деле, интересно, на какие деньги и каким образом в столице империи около двух лет жили и работали три десятка человек? Кто станет удивляться, что многих из них периодически арестовывали, но это никак не влияло на производительность их труда? Наконец, что необычного в том, что всех их скопом взяли сразу после того, как предмет труда исчез? Все эти наивные вопросы так же не интересовали судей на «процессе 20-ти», как и читателей повести Веры Фигнер.

Процесс проходил с 9 по 15 февраля 1882 года и был обставлен, как абсолютно закрытый. Все обвиняемые, числом в 22 человека, были разделены на группы в соответствии с предъявленными обвинениями, которые свели в 14 пунктов. Обвинение по пункту 12, в «Злодеянии 1-го марта 1881 года», предъявили 13-ти арестантам. Александру Михайлову, роль которого как главного организатора была выявлена в ходе следствия, обвинение по пункту 12 вообще не предъявлялось, но он сам подал суду прошение присутствовать на заседании по разбору этого преступления.

Михайлов сразу почувствовал фальшь своего положения на суде перед лицом остальных обвиняемых в случае отсутствия на ключевом заседании. Этот ключевой нюанс никогда не комментировался историками: получался парадокс — главный организатор преступления, самим правосудием выводился из числа обвиняемых. Поведение Михайлова на суде описал один из присутствовавших, возможно, это был действительный статский советник князь Демидов Сен-Донато, специально имевший личный доклад у министра внутренних дел о ходе процесса. Он так описывал Михайлова на суде: «Он среднего роста, худощавый блондин с большой окладистой мягкой бородой и усами, выражение приятное, интеллигентное, говорит тихо, несколько запинается». Описание очень точное: по ходу процесса Михайлов не сделал ни одного лишнего телодвижения, и только прошение о присутствии на заседании по пункту 12 выделяло его из общей массы обвиняемых. Собственно, само рассмотрение дела «О злодеянии 1-го марта», которое слушалось судом 10 февраля, никак Михайлова не затронуло, и все ограничилось его присутствием. Зачем, в таком случае, это присутствие ему понадобилось? Все очень просто: любой из 13-ти обвиняемых мог указать на руководящую роль Михайлова, но в присутствии самого Хозяина ни один не решился это сделать.

В целом процесс был еще более формальным, чем процесс первомартовцев, сопровождался многими процессуальными нарушениями и отличался только необычной закрытостью. Приговор был оглашен 15 февраля, и его суровость поражала — десять человек, включая Михайлова, приговаривались к повешению, остальные к разным срокам каторжных работ. Официальное сообщение о процессе появилось только 21 февраля 1882 года в «Правительственном Вестнике» и содержало краткие выдержки из обвинительного акта и приговор. Других публикаций по «делу 20-ти» больше не было до 1906 года. Приговор был утвержден императором только 17 марта. В окончательном варианте смертная казнь была сохранена только лейтенанту флота Суханову, но повешение заменили «расстрелянием». Остальные получили каторжные работы, от нескольких лет до бессрочных.

В день утверждения приговора родилось внесудебное указание императора: оставить десять приговоренных на постоянное пребывание в Петропавловской крепости, причем в этот список попали только пятеро приговоренных судом к повешению, то есть наиболее опасных террористов определил сам император. В соответствии с указанием Департамента полиции, 10 осужденных преступников в ночь на 27 марта были переведены поодиночке в Алексеевский равелин крепости и размещены в одиночных камерах. Самым надежным образом упрятали Александра Михайлова — в камере тупикового коридора левого крыла бастиона. Упрятали так, что уже больше его никто не видел. Только после революции в документах Петропавловской крепости нашли «Дело о смерти арестанта Александра Михайлова». Среди прочих бумаг «Дела о смерти…» есть одна любопытная:

«Коменданту С.Петербургской крепости от Старшего врача Управления доктора Вильмс.

Рапорт.

Содержавшийся в камере №1 Алексеевского равелина арестант, именовавшийся по заявлению Смотрителя того равелина Александром Михайловым, сего марта 18 числа 1884 года умер в 12 часов дня от остро-катарального воспаления обоих легких, перешедшего в сплошной отек обоих легких.

Доктор Г.Вильмс, марта 18 1884 г.»

Постоянно обслуживавший заключенных Алексеевского равелина доктор Вильмс для идентификации безжизненного тела Михайлова предпочел все же сослаться на Смотрителя равелина… Так надежнее — в тюремной бухгалтерии тоже случались ошибки.

После процесса над террористами ближайшей перспективой стала коронация русского монарха. Подготовительные работы проводились Министерством Двора и московским властями: предстояло разместить в Москве массу высокопоставленных гостей, отработать церемониал и самое главное — обеспечить безопасность. Впрочем, за это можно было не беспокоиться: ужасную «Народную Волю» надежно запечатали в равелине…

Продолжение следует.

Список использованных источников:
1. Дневник событий 1881 г., СПБ, 1882;

2. И. Э. Рыженко, Александр III в Гатчине, С.Петербург, 2011;

3. Толмачев Е. П., Миротворец Александр III и его время, М., 2008;

4. ГАРФ, фонд 79, ч. 4, «Дело генерал-майора Мравинского»;

5. ОР РГБ, фонд 169, Милютин Д. А., картон 61, ед. хр. 32;

6. ГАРФ, фонд 677, Александр III, дело 1061;

7. ГАРФ, фонд 112, ОППС, дело 512, «Дело 20-ти…»; 

8. РГИА, фонд 1280, дело 245, «О смерти арестанта А. Михайлова».