За три года до своей трагической гибели Геннадий Шпаликов написал в дневнике: «Конечно, я родился писателем — по призванию, по влечению, но, как это часто бывает, много не успел. Но каждый успевает отпущенное. Вот это — уж точно. Не знаю кем». В искусстве ему была отпущена вспышка яркая и краткая. Но подлинность его таланта так бесспорна, что о нем не забывают и не забудут.

«Никогда не возвращайся в прежние места»

Место своего рождения, карельский поселок Сегежа, где его отец, военный инженер Федор Григорьевич Шпаликов, работал на строительстве целлюлозно-бумажного комбината, Геннадий Шпаликов не запомнил: когда по окончании строительства в 1939 году семья вернулась в Москву, ему было всего два года. Москва и была для него тем, что сентиментально называют малой родиной. Он всем собою чувствовал легкую составляющую московского духа, так блистательно воплощенную им в сценарии «Я шагаю по Москве» и в песне, звучащей в этом фильме.

В 1941 году Военно-инженерная академия, в которой работал отец, была эвакуирована в Киргизию, в город Фрунзе (теперь Бишкек). Федор Григорьевич вскоре добился, чтобы его отправили на фронт, а мать Людмила Никифоровна поселилась вместе с Геной и его сестрой Еленой в киргизском селе Ала-Арча. Судя по строкам «Путешествия в обратно / я бы запретил / и прошу тебя, как брата, / душу не мути», — детские воспоминания бередили его душу слишком сильно. Извещение о гибели отца пришло зимой 1945 года. К тому времени семья уже вернулась из эвакуации в Москву. Гена пошел в школу, но через два года мать решила отправить его в Киевское суворовское училище. Ее брат, генерал-полковник, считал, что мальчик должен быть военным.

Вряд ли так считал сам Гена Шпаликов, только что потерявший отца и одиннадцатилетним ребенком оказавшийся вне семьи. Но учился он хорошо и полюбил Киев — много лет спустя писал об этой любви Виктору Некрасову, с которым дружил. В Суворовском занимался спортом и начал писать стихи, которые даже были опубликованы в молодежной газете. Он выглядел эталонным будущим военным, и его поступление в 1955 году в «Кремлевку» (Московское пехотное училище им. Верховного Совета РСФСР) выглядело вполне органичным. Курсант Шпаликов сразу стал командиром отделения и младшим сержантом. Но по всей своей сути он был совсем не армейским человеком и уже понимал это. «Мне противна армия вообще, с ее порядками, правилами», — писал он в те годы своему другу. Но и какой-то особенной тягостности армейской службы Шпаликов не ощущал: «Я жил, как жил, / Спешил, смешил, / И даже в армии служил, / И тем нисколько не горжусь, / Что в лейтенанты не гожусь».

Стать лейтенантом не позволила травма колена — учеба прервалась, курсант вернулся домой. В ту же зиму, когда это произошло, в дневнике, который он вел всю жизнь, появилось первое упоминание Всесоюзного института кинематографии — знаменитого ВГИКа, который Шпаликов считал одним из интереснейших вузов в стране.

«О легкость, мудрости сестра»

Конкурс на сценарный факультет был огромный, но Шпаликов его прошел. И, поступив, стал одним из самых заметных студентов: в нем было то, что теперь назвали бы харизмой. Его однокурсник, режиссер Александр Митта, вспоминал в эссе «Моцарт оттепели»: «Он был неправдоподобно красив. Фотографии сохранили только правильность и мужскую привлекательность его лица. Но они не способны передать волшебную смесь доброты, иронии, нежности и сдержанной силы, которая была его аурой. Что можно сказать с уверенностью: у этого человека не только не было врагов, но не было даже человека, кто бы относился к нему без симпатии. Это обаяние разило наповал. Он был бескорыстен, как ребенок, и хитр, как младенец». Военная выправка и модный вельветовый пиджак дополняли сногсшибательный образ.

ВГИК времен оттепели — явление легендарное. Одни имена тогдашних студентов чего стоят: Андрей Тарковский, Андрей Кончаловский, Лариса Шепитько, Элем Климов, Отар Иоселиани, Василий Шукшин… И в этом созвездии Геннадий Шпаликов был одной из самых ярких звезд. Учившийся на киноведческом факультете Наум Клейман, с которым он подружился в первые же дни учебы, писал: «У Гены было удивительное сочетание в самом лучшем смысле слова романтизма без сентиментальности с очень высоким настроем души, он был в этом смысле человек многих нравственных ценностей, у него были абсолютные ценности. Он очень рано сформировался как поэт, причем к своим стихам относился не то чтобы несерьезно — он знал им цену, но это для него было естественно: как он дышал, так стихи сочинял. У меня есть его автографы, которые он сочинял прямо на лекциях».

Оттепельные иллюзии — одна из самых трагических тем того времени. Шпаликов отдал им дань в полной мере. Казалось, все несправедливости репрессий не повторятся уже никогда. И тем более тяжелое впечатление производил каждый знак того, что это не так. Для Шпаликова таким знаком было кровавое подавление советскими войсками венгерского восстания 1956 года. Он тогда рассказывал друзьям, что якобы летал в Венгрию вместе с дядей-генералом и своими глазами видел, как сквозь прорезь смотрят друг на друга сидящий в танке советский солдат и его ровесник-венгр, у которого в руке бутылка с зажигательной смесью, и думают «стрелять — не стрелять», «бросать — не бросать». Конечно, историю эту он выдумал, но выдумал именно потому, что венгерские события потрясли его — тем более что двое однокурсников были арестованы из-за «антисоветских» высказываний об этом. «Он внутри себя был полон тревоги, — вспоминал Клейман. — Не надо думать, что он был такой „звездный мальчик“, который жил только романтическими идеалами. У него очень остро было ощущение тревоги, неустойчивости случившихся перемен, воспоминание о войне и боязни новой войны — все мы тогда жили под угрозой Третьей мировой». Это ощущение тревоги определило и жизнь Шпаликова, и его смерть.

А пока — феерическая вгиковская действительность. Всемирный фестиваль молодежи и студентов 1957 года, недели французского и итальянского кино с фильмами Феллини и Висконти — огромный мир приоткрылся перед талантливым молодым человеком. Неслучайно в первом сценарии «Причал», написанном Шпаликовым-четверокурсником по заказу «Мосфильма», чувствовалось влияние французского режиссера Жана Виго — живое сочетание наивности и остроты.

Фильм «Причал» тогда не состоялся, но сценарий прочитал Марлен Хуциев, уже снявший к тому времени легендарную «Весну на Заречной улице», и тут же предложил пятикурснику стать сценаристом его нового фильма. Сценарий «Мне двадцать лет» Шпаликов написал стремительно — он всегда так работал. Когда в июле 1961 года текст был опубликован в журнале «Искусство кино», киноведы назвали его манеру «кинематографическим импрессионизмом», а сам сценарий «энциклопедией оттепельной жизни». Марлен Хуциев снял по нему фильм под названием «Застава Ильича». Кстати, и реальные герои времени — поэты Евтушенко, Вознесенский, Рождественский, Светлов — промелькнули на экране.

У «Заставы Ильича» сразу появились поклонники — и какие! — Виктор Некрасов, Анджей Вайда. Но тогда же Шпаликов впервые лично столкнулся с советской цензурой. Достаточно было первому секретарю ЦК КПСС Хрущеву заявить, что фильм наполнен неприемлемыми, чуждыми советским людям идеями, как тут же пошла в бой старая официозная киногвардия: режиссер Донской возмутился, почему показаны какие-то шалопаи, почему текст сценария «нечеловеческий»… Оттепель оттепелью, а просто посмеяться над этим бредом было невозможно: партийная организация «Мосфильма» потребовала, чтобы сценарий был переписан. Шпаликов, натуре которого подчинение цензуре претило, переписывать отказался, чем вызвал гнев Марлена Хуциева, который счел его поведение предательским, ведь переделывать фильм все равно пришлось. Он вышел на большой экран в урезанном виде под сценарным названием «Мне двадцать лет» — нельзя же связывать с историей про «шалопаев» имя Ленина! Полную его версию удалось показать только во время перестройки, в 1988 году.

«Поэтам следует печаль, а жизни следует разлука»

Летом 1958 года в жизни Шпаликова появилась Наталья Рязанцева, тоже учившаяся на сценарном факультете. «Мы встречались часто и дружески, и всегда я забывал все на свете, потому что ты была важнее, чем все на свете, и ты знаешь это», — писал он ей. И стихи ей, конечно, писал тоже: «Любимая, все мостовые, / Все площади тебе принадлежат, / Все милиционеры постовые / У ног твоих, любимая, лежат». Родители Натальи Рязанцевой быстро поняли, что не в силах выдержать совместный быт с таким зятем, как Шпаликов. Однако брак продлился недолго не из-за богемной бесприютности, которая его сопровождала. В заявлении о разводе написали «не сошлись характерами», и эта стандартная формула была правдивой — не в последнюю очередь потому, что на шпаликовский характер все более властно оказывал влияние алкоголизм. В юности это не казалось проблемой, тем более что он мог писать стихи и сценарии в любом состоянии. Когда же юность прошла, сладить с болезнью оказалось уже невозможно…

Но пока — жизнь подарила Шпаликову возможность реализовать его талант.

Режиссер Георгий Данелия вспоминал: «Пришел Гена Шпаликов, принес бутылку шампанского в авоське и сказал, что придумал для меня классный сценарий. И рассказал:

— Дождь, посреди улицы идет девушка босиком, туфли в руках. Появляется парень на велосипеде, медленно едет за девушкой. Парень держит над девушкой зонтик, она уворачивается, а он все едет за ней и улыбается… Нравится?

— И что дальше?

— А дальше придумаем».

Так начинался фильм «Я шагаю по Москве» (1964). Название его появилось из стихотворения Шпаликова «Я шагаю по Москве, как шагают по доске» и вновь возникло уже в саундтреке фильма — о том, как «просто летний дождь прошел, нормальный летний дождь… а я иду, шагаю по Москве». Актер Евгений Стеблов, сыгравший одну из главных ролей, вспоминал, что текст для этой песни Шпаликов написал в ресторане «София», глядя в окно на площадь Маяковского, где уже шли съемки. И сценарий тоже придумывался с волшебной легкостью. Знаменитый эпизод с полотером (дебютная роль Владимира Басова) был написан на коробке из-под торта, когда Данелия и Шпаликов вышли во время домашней вечеринки покурить на лестничную площадку.

Чтобы объяснить, что такое культовое кино, достаточно назвать этот фильм, и все станет понятно. Как только он вышел на экраны, его посмотрели двадцать миллионов зрителей. Никому из них наверняка даже в голову не пришло, что кинематографическим начальством сценарий был назван легковесным и бесконфликтным. Шпаликову нелегко дались бесчисленные переделки, на которые пришлось пойти. Ему вообще нелегко давались правила советского социума. Но от доработки сценария он на этот раз не отказался, и фильм увидел свет. И принес славу всем, кто его создал.

Кинорежиссер анимационного кино Андрей Хржановский, учившийся со Шпаликовым во ВГИКе и всю жизнь с ним друживший, вспоминал: «В шестидесятые годы он был любимцем всей Москвы. Куда бы вы ни пришли в компании Шпаликова, где бы ни оказались, к нему притекали, подходили, подскакивали по одиночке, группами и целыми делегациями друзья, поклонники, хорошие знакомые и малознакомые люди для того, чтобы поприветствовать его, объясниться в любви, затеять ничего не значащий разговор, а Гена растерянно улыбался своей смущенной улыбкой и не пренебрегал никем из покушавшихся на его внимание».

Таким он запечатлен теперь в памятнике: на ступеньках ВГИКа — студенты Андрей Тарковский, Василий Шукшин, Геннадий Шпаликов.

«Жизнь уходит сквозь пальцы желтой горстью песка»

В 1962 году женой Шпаликова стала молодая актриса Инна Гулая, в 1963 году у них родилась дочь Даша. Инна была красавицей — Шпаликов считал, что она похожа на Флору с картины Боттичелли. Но брак с ней оказался так же драматичен, как все, что происходило в его жизни. Актерская судьба Инны Гулой, так много обещавшая в начале (она снялась вместе с Юрием Никулиным в фильме Льва Кулиджанова «Когда деревья были большими»), складывалась неудачно, и это так же мало помогало семейным отношениям, как алкоголизм, все более овладевавший Шпаликовым. Бороться за свою актерскую карьеру Инна Гулая не умела, да, пожалуй, и не хотела. Так, однажды она пришла к Григорию Козинцеву пробоваться на роль Офелии в «Гамлете», понятия не имея о содержании шекспировской пьесы. Козинцев терпеть не мог такого отношения к работе и взял на роль Анастасию Вертинскую.

В 1965 году Шпаликов написал сценарий «Долгая счастливая жизнь» и снял по нему фильм, отдав Инне главную роль. «Это автобиография души, что у лириков отдельна от тела. О молодых людях, что случайно встретились, легко сблизились, а наутро расстались, словно и не было того, что они вчера почувствовали. Сегодня этот фильм смотрится как предсмертная записка Геннадия Шпаликова. Лирическое мироощущение, к общему сожалению, оказалось не универсальным», — написал о «Долгой счастливой жизни» кинокритик Юрий Богомолов.

И семейная жизнь не вышла ни долгой, ни счастливой. По точному наблюдению Марианны Вертинской, Инна Гулая «тоже не была женщиной, рожденной для дома, для семьи. Они были по-разному, но отвязные люди».

В жизни Шпаликова все происходило именно так: никто не виноват, а счастья нет, и жизнь уходит сквозь пальцы, и всем, включая его самого, понятно, что иначе у него быть не может.

Несмотря на это, он был успешным автором, написал сценарии к знаковым фильмам лучших режиссеров своего времени: «Ты и я» Ларисы Шепитько (1971), в котором сыграла главную роль Алла Демидова, «Я родом из детства» Виктора Турова (1966), где Владимир Высоцкий сыграл и спел свои великие военные песни. Остались и невоплощенные его сценарии — «Девочка Надя, чего тебе надо?», «Прыг-скок, обвалился потолок»…

Друзья и знакомые — а в кинематографической среде в 60-е годы дружили и были знакомы буквально все — сходились в том, что у Шпаликова не было врагов. Его любили, ему сочувствовали, пытались помочь. Киностудии давали авансы, понимая, что сценарии он уже не напишет. Сергей Бондарчук устроил в хорошую наркологическую больницу. Но помочь ему было невозможно. Режиссер Сергей Соловьев вспоминал: «Погибал Гена медленно. Вместе со временем 60-х, духом, энергией и воплощением которых был он сам. Гена пил водку, дома не уживался, бродил сначала по друзьям, потом просто по городу. Судить никого не стану — знаю, в быту Гена был невыносимым, иногда даже страшным». Близко знавший Шпаликова драматург Анатолий Гребнев предостерегал от того, чтобы искать в его болезни экзистенциальные причины: «У Гены Шпаликова всемирный запой, раз уж мы об этом стали говорить, был не формой протеста, а, как ни печально, болезнью, и только. Никакого разлада с действительностью не было». Но пронзительность его судьбы ощущалась всеми так же отчетливо, как подлинность его таланта, и именно это, а не жалость «к пьяненькому» определяло отношение к Шпаликову.

«На меня надвигается / По реке битый лед. / На реке навигация, / По реке пароход. / Пароход белый-беленький, / Дым над красной трубой...

Ну что тут, спрашивается, в этих простых, почти бессмысленных строчках, которые мы пропели, пробормотали, просвистели почти все свои молодые дни? Отчего я помню их и сейчас, больше чем через сорок лет с того ослепительного дня, когда, засунув руки в карманы, сияя белозубой улыбкой физкультурника и баловня судьбы, прошел передо мной впервые их автор?» — Сергей Соловьев написал это именно о том обаянии подлинности, которое было присуще Шпаликову все недолгое время отпущенной ему жизни. Ведь когда стихотворная строка, или мелодия, или картина производит такое впечатление, которое невозможно забыть, — это и есть главный признак настоящего искусства.

В последние годы Шпаликов не имел своего угла: квартиру, полученную от Союза кинематографистов, он оставил жене и дочери. Получал иногда комнату в Доме творчества кинематографистов в Болшеве, актер Василий Ливанов давал ему приют у себя в мастерской, Лидия Корнеевна Чуковская — в Переделкине, где он прочитал всего Солженицына… Он был безнадежно болен, и ощущение жизненного тупика становилось невыносимым.

В Переделкине, в писательском Доме творчества, в комнате на втором этаже Шпаликов покончил с собой. Утром 2 ноября драматург и врач Григорий Горин вынул его, мертвого, из петли.

«Страна не пожалеет обо мне, но обо мне товарищи заплачут», — написал он. И, в точности по этим стихам, плакали люди, пришедшие на Ваганьковское кладбище, чтобы с ним проститься.

Жизнь ему была отпущена короткая и горестная. Но после него не осталось ни одной фальшивой строчки. Это дорогого стоит.