Главный ресурс

Большевики создали уникальный тип монопольной власти.

Одна из принципиальных особенностей однопартийной диктатуры заключалась в выборе объекта ненависти и постоянного насилия. В первую очередь им становилось население страны, завоеванной ленинской сектой профессиональных революционеров: сначала представители идеологически враждебных сословий и общественных групп, а затем и сельского большинства, служившего главным ресурсом для социалистического эксперимента.

30 лет назад, 30 ноября 1992 года, Конституционный Суд Российской Федерации во главе с Валерием Зорькиным де-юре констатировал факт большевистских преступлений, совершавшихся длительное время и на большом пространстве, о чем свидетельствует заключение, содержащееся в части III постановления № 9-П: «Руководящие структуры КПСС были инициаторами, а структуры на местах — зачастую проводниками политики репрессий в отношении миллионов советских людей, в том числе в отношении депортированных народов. Так продолжалось десятилетиями»ⁱ. Весь советский проект по достижению социальной утопии в мировом масштабе и созданию нового человека растянулся на три поколения только потому, что в рамках однопартийной диктатуры власть могла неограниченно расходовать бесчисленные крестьянские жизни, ломать человеческие судьбы и манипулировать ими в собственных интересах. «Из всех ценных капиталов, имеющихся в мире, самым ценным и самым решающим капиталом являются люди»ⁱⁱ, — заявлял секретарь ЦК ВКП(б) Иосиф Сталин.

Политика «военного коммунизма» 1918—1921 гг. — с объявлением всей пашни в РСФСР государственной собственностью, привнесением кровавой классовой войны в деревню и тотальным истреблением тонкого слоя сельской буржуазии — служила лишь прологом к введению «второго крепостного права» в начале 1930-х гг. После ликвидации большевиками имущественных прав, свободного труда и землепользования раскулачивание и раскрестьянивание были лишь вопросом времени, а повсеместное разорение домохозяйств и провоцирование голодного мора становились эффективным средством принуждения хлеборобов к согласию со «счастливой колхозной жизнью». Пережившим ее в финале светила щедрая брежневская пенсия в 12 рублей, на которую довольный труженик земли мог приобрести почти четыре бутылки «Столичной» (без стоимости посуды).

В 1973 году в деревне Перелазы Усвятского района Псковской области обычная бабушка-колхозница Арина Семенова, перешагнувшая семидесятилетний рубеж, неспешно рассказывала о своей жизни участникам фольклорной экспедиции, приехавшим из Ленинграда за песнями:

«Мне не песенки петь, а только горюшко терпеть: прожито — порублено. Первое мое горе — как родителей раскулачили. Я тады уж замуж зайшла, так как нас не тронули, потому как мой Василий в 17-м году как раз в Питере миколаевским солдатом служил и с колокольни в жандармов стрелял. Как батьку забрали да мамку выселили, так я, как пташечки прилетят, все голосила <…>.

Второе горюшко — задарма робили всю жизнь. Трудодней робили много, а получали ничох. И всю жизнь засуха на столе была — хлеба хлеборобу не хватало. Теперь стало получше: и зажились мы с Васькой с мозолька, и пенсию по 12 рублей получаем. Сыто стали жить, но денег все равно не хватает. Эхма! кабы денег тьма…

Третье наше горе — из трех зятьев двое никудышных: пьют и женок бьют. А слова не скажи, не заступись — мамка будет виноватая и дочкам зря попадет»ⁱⁱⁱ.

Голод вынуждал крестьян бороться не против власти, а за выживание.

Поэтому Сталин и другие руководители партии в совершенстве овладели ленинским инструментом по организации репрессий путем рационирования продовольствия. В советских городах карточная система, введенная в мирное время, позволяла вести селекцию и стратификацию населения. Так, например, 16 декабря 1932 года члены Политбюро ЦК ВКП(б) приняли решение уменьшить выдачу с 1 января 1933 года хлебных пайков — на 100 тыс. по Москве^iv и на 80 тыс. по Ленинграду^v — по сравнению с декабрьскими объемами. Речь шла не только об отказе в снабжении «мертвых душ», числившихся в списках, но и разных «антисоветских элементов»^vi, состоявших на оперативном учете.

Натиск на деревню никак не ослаблял карательной политики органов ОГПУ, продолжавших чистки и «изъятия» социально-враждебных лиц. По официальным данным МВД СССР, в 1932 году чекисты арестовали за «контрреволюционные преступления» 195 540 человек, а в 1933-м — 283 029^vii. Если в 1927 году в Советском Союзе (на 148,5 млн населения) в лагерях, тюрьмах, колониях, изоляторах и на этапах (без раскулаченных спецпоселенцев и ссыльных) насчитывалось до 200 тыс. заключенных, то к зиме 1934 года их численность (на 156,7 млн населения) превысила 800 тыс. человек и продолжала расти^viii.

Централизованный контроль над распределением ресурсов позволял большевикам манипулировать зерновыми фондами. 26 февраля 1933 года члены Комитета резервов при Совете труда и обороны СССР, работавшие под руководством члена Политбюро Валериана Куйбышева, приняли постановление № 5с. Ответственные товарищи уменьшили неприкосновенные запасы хлеба в Украинской ССР и Северо-Кавказском крае (СКК) РСФСР, а за счет сделанных сокращений — увеличили их в Московской и Ленинградской областях^ix, очевидно, с прагматичной целью не допустить массовых волнений на почве «продовольственных затруднений» в столичных центрах.

29 декабря члены Политбюро ЦК КП(б)У во главе с секретарем ЦК Станиславом Косиором потребовали от украинских колхозов, не выполнивших сталинский план хлебозаготовок, на протяжении 5—6 суток вывезти на ссыпные пункты все наличные фонды, включая семенной хлеб^x. Саботажникам грозили репрессиями. «На селе сейчас жрать нечего, местная власть и ГПУ обобрали крестьян дочиста, — рассказывал сослуживцам взводный командир, коммунист Колитенко, служивший в Украинском военном округе (УВО) и досрочно вернувшийся в декабре в свою часть^xi из отпуска. — Люди едят картофельную шелуху, село голодает»^xii. Партячейка немедленно исключила Колитенко из рядов партии. Однако бойцы и командиры РККА, в первую очередь из состава войск Украинского и Северо-Кавказского военных округов (УВО и СКВО), не могли просто закрыть глаза, чтобы ничего не видеть. «Житуха никуда, там урожай плохой, — сетовал в группе товарищей красноармеец кавалерийского эскадрона 28-й стрелковой дивизии (СКВО) Прокопов, — люди в колхозах голодают и говорят <…> вашу мать все равно нам придется с вами воевать»^xiii. 17 февраля 1933 года совестливого крестьянина-комсомольца арестовали особисты.

 

«Людей начали есть!»

Прямым результатом хлебозаготовок стал голодный мор на селе.

В январе 1933 года 1-й секретарь Харьковского обкома ВКП(б) Роман Терехов в разговоре со Сталиным попытался рассказать ему о вымиравшей Харьковщине, но Генеральный секретарь ЦК резко перебил собеседника: «Нам говорили, что вы, товарищ Терехов, хороший оратор, оказывается, вы хороший рассказчик — сочинили такую сказку о голоде, думали нас запугать, но — не выйдет! Не лучше ли вам оставить пост секретаря обкома и ЦК КП(б)У и пойти работать в Союз писателей; будете сказки писать, а дураки будут читать»^xiv. Вскоре Терехова сняли, а в должности секретаря обкома его сменил Павел Постышев, отличившийся в конце предыдущего года при тотальном выгребании хлеба в поволжских и украинских селах.

На объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б), состоявшемся 7—12 января, в официальных речах ни слова о голоде не прозвучало. Сталин лишь ставил партии в заслугу организацию более 200 тыс. колхозов и почти 5 тыс. совхозов, объединивших более 60 % крестьянских хозяйств, разгром кулачества с освобождением от его кабалы хлеборобов и превращение СССР «в страну самого крупного сельского хозяйства»^xv. В то же время оратор ясно дал понять: ответственность за выполнение государственных поставок отныне лежит на колхозных коммунистах, никакое благодушие к хлебозаготовкам недопустимо. Замаскировавшихся и скрытых врагов коллективизации следовало безжалостно разоблачать^xvi.

Вслед за Сталиным преданный ему член Политбюро ЦК ВКП(б) и 1-й секретарь Московского горкома ВКП(б) Лазарь Каганович подчеркнул выдающееся значение низового актива как важнейшей социальной опоры номенклатурной власти. Его представители легко добирались до каждой избы, от них не могла спрятаться ни одна крестьянская семья. Активистам надлежало «вести за собой основную массу»^xvii разобщенных колхозников, остававшихся один на один со сталинской партией. Во время выступления один из участников пленума не сдержался и, как позднее сообщал читателям архивист Борис Николаевский, имевший свои источники в ЦК, воскликнул: «Но ведь у нас уже людей начали есть!» Каганович возразил: «Если мы дадим волю нервам, то есть будут нас с вами… это будет лучше?»^xviii Логика члена Политбюро выглядела железной: мор, наводивший ужас на современников, цементировал колхозную систему, гарантировавшую незыблемость режима.

В качестве отчаянной реакции на бедствие хлеборобы побежали.

В первую очередь стихийная миграция охватила украинские села и кубанские станицы. В поисках куска хлеба и ради спасения жизни крестьяне и казаки бежали в Западную, Московскую и Центрально-Черноземную области РСФСР, в Поволжье и Белоруссию. В ответ 22 января Сталин и председатель Совнаркома, член Политбюро Вячеслав Молотов издали директиву от имени ЦК ВКП(б) и правительства СССР с требованием к партийным и советским органам, а также к местным полномочным представительствам (ПП) ОГПУ не допускать массовых выездов населения из пораженных голодом районов, останавливать мигрантов, задерживать «контрреволюционеров», а остальных принудительно возвращать по месту жительства. Руководители ВКП(б), владевшие полнотой информации, тем не менее цинично заявляли подчиненным:

«ЦК ВКП и Совнарком СССР не сомневаются, что этот выезд крестьян, как и выезд из Украины в прошлом году, организован врагами Советской власти, эсерами и агентами Польши с целью агитации „через крестьян“ в северных районах СССР против колхозов и вообще против Советской власти. В прошлом году партийные, советские и чекистские органы Украины прозевали эту контрреволюционную затею врагов Советской власти. В этом году не может быть допущено повторение прошлогодней ошибки»^xix.

Сталинскую директиву власти приняли к исполнению.

Примерно за полтора последующих месяца на коммуникациях удалось задержать 219 460 человек. Из них 186 588 (85 %) вернули домой, остальных привлекли к судебной ответственности^xx. Все это происходило на фоне начавшейся паспортизации советского населения с введением института обязательной прописки по месту жительства.

Вряд ли судьба осужденных оказалась более счастливой.

Голод свирепствовал и в ГУЛаге ОГПУ СССР. В 1933 году, по официальной статистике, показатели смертности заключенных достигли пиковых значений за все предвоенное время. В лагерях и на этапах (без тюрем и колоний) умерли 67 247 узников: более 15 % среднегодового списка. Насколько данные цифры критичны? Для сравнения: в 1931 году смертность в ГУЛаге составила 2,9 %, в 1932-м — 4,8 %^xxi. В царской России самый высокий показатель смертности в пенитенциарной системе периода 1885—1915 гг. фиксировался в 1892-м — недородном и холерном — году. Тогда в империи умерли 5,9 % всех заключенных. В нацистском концлагере Бухенвальд предвоенная годовая смертность узников от их общего числа выглядела так: 1937-й — 2 %, 1938-й — 10,4 %, 1939-й — 14,7 %^xxii.

В 1933 году, по оценкам известного историка-аграрника Ильи Зеленина, голодали 25—30 млн человек^xxiii — на территории Украины и Северного Кавказа, в Западной Сибири, Казакской АССР, Поволжье, Уральской области и в некоторых других регионах, или 15—18 % населения СССР. Все это происходило в мирное время и без стихийных бедствий. «Тяжкий был год»^xxiv, — сожалел Молотов в 1975 году. Многочисленные источники свидетельствуют о людских страданиях, смертях, каннибализме, вплоть до детоубийств.

 

 

Из сообщения от 16 февраля 1933 года органов ГПУ УССР в ЦК КП(б)У о положении в Винницкой и Киевской областях

 

Букский район Киевской области.

«В с[еле] Тимошевке крестьянка Г. убила 4-летнего ребенка и мясо трупа употребляла в пищу. Г. арестована. На место выслан оперработник ГПУ».

 

Володарский район (бывшего Белоцерковского округа) Киевской области.

«В с[еле] Петрашевке за последние дни <…> от истощения умерло до 35 чел[овек]. На 4 февраля в селе насчитывается больных на почве недоедания от 30 до 40 чел[овек] <…>. В селе Рудое единоличница Я. бросила троих детей и выехала из села. 9-летний ее мальчик вместе со старшей сестрой камнем убили младшую 3-летнюю сестру, после чего отрезали голову и употребляли в пищу в сыром виде мясо трупа. В селе Лобочево на кладбище в снегу обнаружены трупы 3 детей»^xxv.

 

Из сводки от 12 марта 1933 года ГПУ УССР о «продовольственных трудностях» в пораженных голодом районах Украины

 

Ново-Васильевский район Киевской области.

«Голодающие питаются всякими отбросами, падалью и различными суррогатами. В районе отмечена торговля спекулятивного элемента трупами кошек, собак и мясом павших лошадей. Средняя стоимость трупа собаки — 12 руб[лей], килограмма мяса павших лошадей — 6-8 руб[лей]»^xxvi.

 

Из информации от 7 марта 1933 года

Секретно-политического отдела (СПО) ОГПУ о голоде в районах СКК

 

Ейский район. Станица Ново-Щербинская.

«Колхозница Голояд, имеющая до 300 трудодней, питается древесными опилками. Единоличник Довженко питается собачьим мясом и крысами, семья его в 6 чел[овек] (жена и дети) умерли от голода».

«В 3-й бригаде колхоза жена кулака Елисеенко зарубила и съела своего 3-летнего ребенка, семья Елисеенко состоит из 8 чел[овек], которые питаются различными суррогатами (сурепа, силос и пр.) и мясом кошек и собак <…> В 3-й бригаде жена осужденного Сергиенко таскает с кладбища трупы детей и употребляет в пищу. Обыском квартиры и допросом детей Сергиенко установлено, что с кладбища взято несколько трупов для питания. На квартире обнаружен труп девочки с отрезанными ногами и найдено вареное мясо».

Станица Должанская.

«Гражданка Герасименко употребила в пищу труп своей умершей сестры. На допросе Герасименко заявила, что на протяжении месяца она питалась различными отбросами, не имея даже овощей, и что употребление в пищу человеческого трупа была вызвано голодом».

Ново-Александровский район. Станица Воздвиженская.

«Единоличница Щеглова, имея двух детей, питалась мясом собак. Обследованием квартиры найдены две собачьи головы, приготовленные для изготовления холодца»^xxvii.

 

Из письма от 16 апреля 1933 года писателя Михаила Шолохова — Генеральному секретарю ЦК ВКП(б) Иосифу Сталину о положении в Вешенском районе СКК

 

«Теперь же по правобережью Дона появились суслики и многие решительно „ожили“: едят сусликов, вареных и жареных, на скотомогильники за падалью не ходят, а не так давно пожирали не только свежую падаль, но и пристреленных сапных лошадей, и собак, и кошек, и даже вываренную на салотопке, лишенную всякой питательности падаль… Сейчас на полевых работах колхозник, вырабатывающий норму, получает 400 гр. хлеба в сутки. Но те из его семьи, которые не работают (дети, старики), ничего не получают… И вот этакий ударник половину хлеба отдает детишкам, а сам тощает, тощает… Такие полутрупы с полей отвозят в хутора. А дома чем его голодная семья отпечалует?»^xxviii

 

Из спецсообщения от 1 апреля 1933 года СПО ОГПУ о голоде в колхозах ЦЧО РСФСР

 

«Борисовский район. В 4 сельсоветах Борисовского района отмечены острые формы прод[овольственных] затруднений. В сл[ободе] Борисовке (райцентр) имеется до 100 семейств, опухших от голода. В Михайловском сельсовете умерло от голода до 30 чел[овек] детей и взрослых. В Октябрьском сельсовете умерло 25 чел[овек] и в Никольском сельсовете до 20 чел[овек]. Отдельные целиком вымершие семьи лежали замерзшими в своих хатах по нескольку дней, со стороны сельсоветов мер к их похоронам не принималось.

Местные врачи случаи [смерти] от голода скрывают, выдавая о причинах смерти фиктивные справки. Врач рай[онной] больницы по этому вопросу заявлял: „Мы не пишем справок о голодной смерти из-за боязни того, что нас, врачей, могут обвинить в каком-либо вредительстве“»^xxix.

 

Из телефонограммы от 11 мая 1933 года Чапаевского районного отделения ОГПУ — в Средне-Волжский краевой исполком о случае каннибализма в поселке Нечаевка Переволоцкого сельсовета

 

«Колхозница-беднячка Н. Анастасия Ивановна, 26 лет, вдова, муж бросил [ее] весной 1932 г[ода], по окончании работы в колхозе осенью получила 1,5 пуда хлеба, дочь — 7-8 мес[яцев], по словам, бросила в сухой колодец, а половину съела, неделю после назад была обнаружена пропажа этого ребенка, и вчера, в 4 часа дня, она в этом созналась и рассказала все подробно»^xxx.

 

Подобные чудовищные эксцессы носили частый характер.

Милиционеры и чекисты докладывали по инстанциям о фактах убийства родителями и родственниками детей, в том числе своих, с целью употребления их мяса в пищу. Такие преступления фиксировались в Артинском и Нязепетровском районах Уральской области, Вейделевском районе ЦЧО РСФСР, Винницкой области УССР, Майкопском и Ново-Покровском районах СКК РСФСР, Рассказовском районе Воронежской области РСФСР^xxxi и в других регионах.

6 декабря 1946 года генерал-майор Сысой Бородин, находившийся вместе с другими власовцами в американском лагере военнопленных № 26 в Ландсхуте (северо-восточнее Мюнхена), записал рассказ эмигранта «второй волны», казачьего офицера Исаева, о драматической истории, произошедшей с его товарищем на Кубани в мае 1933 года:

 

«Вся родня моего товарища по работе была вывезена из станицы [Беломечетской]. Он как-то случайно застрял в Баталпашинске, в 25 верстах от своей родной станицы. Был май месяц. Его тянуло в станицу посмотреть, что там и как. Добыл он пол-литра водки, запасся кое-какой едой и пошел в станицу. Видом станицы он был ошеломлен. Многих дворов и домов уже не было, вся станица заросла высоким бурьяном. Не видать ни людей, ни животных. Идет к своему дому. Дом стоит. Во дворе — высокий бурьян, а в бурьяне сидит старик с большой бородой со странным выражением лица и какой-то дикостью во взоре.

Мой друг подошел к нему. Здравствуйте“, — сказал он. „Здравствуйте, — сумрачно ответил старик. — Чего пришел? “ „Да вот… этот дом — дом моего отца. Я в нем тоже жил. Хочется посмотреть“. „Что ж, смотри“, — заметил старик и повел моего товарища в дом. Разговорились. Старик как-то особенно на него посматривал — не так, как все люди, и даже не так, как смотрит следователь на допросах. Друг мой подумал, что старик смотрит так, потому что он голоден. Тогда он говорит: „Что ж, дедушка, может, выпьем-то с горя? У меня кое-что тут в корзинке есть“. „Выпьем“, — сказал старик. Мой друг достал все из корзинки и поставил на стол. Старик достал два стакана. Скоро они все выпили и съели. После этого старик встал и говорит: „Ну, а теперь мы съедим мое“.

Мой друг удивился. Что могла быть за еда у старика? Старик рогачом достал из печи большой чугун с чем-то и стал в большую миску вынимать из чугуна человеческие руки, куски ног и другие куски сваренного человеческого мяса. У моего друга поползли мурашки по телу и волосы зашевелились. „Чего таращишь бельмы-то? Ешь!“ — говорит старик. — „Нет, я есть не буду“. „А-а! Не будешь?!“ — и старик бросился к печке, где лежал большой топор. Мой друг бросился в этот момент в закрытое окно, выбил силой удара своего тела окно со всей рамой и выскочил из дома. „А-а-а!“ — кричал старик-людоед, прыгнув с топором в то же окно за моим другом. А тот со всех ног бросился бежать вон из своей родной станицы в направлении Баталпашинска. Людоед с полкилометра гнался за ним, пока, наконец, не отстал… Побывал в отчем доме»^xxxii.

 

В то же время Сталин и другие представители высшей номенклатуры ВКП(б) жили почти при коммунизме. Например, за 1933 год высокопоставленные пассажиры служебных салон-вагонов ЦК ВКП(б) на железнодорожном транспорте съели 200 кг сливочного масла, 250 кг швейцарского сыра, 500 кг колбасы, 500 кг дичи, 550 кг разного мяса, 300 кг рыбы, 100 кг сельдей, 100 кг кетовой икры, 300 кг сахара, 160 кг шоколада и конфет, 100 ящиков фруктов^xxxiii.

Партийные руководители в полной мере представляли себе масштабы и характер крестьянской катастрофы, но публично выступали с бодрыми и лживыми докладами. Ложь и лицемерие, переобъяснение реальности и фикции играли важнейшую роль в практике управления. «Миллионные массы бедняков, жившие раньше впроголодь, стали теперь в колхозах середняками, стали людьми обеспеченными, — заявил 19 февраля 1933 года Сталин в речи на I Всесоюзном съезде колхозников-ударников. — Не менее 20 миллионов бедняков [мы] спасли от нищеты и разорения, спасли от кулацкой кабалы, и превратили, благодаря колхозам, в обеспеченных людей». И далее вождь поставил задачу «сделать всех колхозников зажиточными»^xxxiv, вызвав аплодисменты сытых слушателей.

Помощь районам, переживавшим «продовольственные затруднения», оказывалась, но она носила минимальный характер. В первом полугодии 1933 года партийные и советские органы издали более 35 разных постановлений и в соответствии с принятыми решениями наиболее бедствующим регионам выделялось 320 тыс. тонн зерна^xxxv. Учитывая, что в СССР голодали примерно 25—30 млн человек, а годовой экспорт хлеба составил лишь 1,68 млн тонн^xxxvi при совокупном урожае зерновых 1932 года не менее чем в 67,1 млн тонн — речь шла ни о чем (0,5 % от всего урожая после вычета экспортных поставок). Но даже этот минимум в первую очередь поступал в пользу местного актива. Проблема заключалась и в том, что очередное вымирание крестьян большевики фактически объявили государственной тайной и — в отличие от кризисной ситуации 1921—1922 гг. — не обращались за международной помощью. Иностранным корреспондентам запрещались поездки по СССР^xxxvii.

Таким образом, голодный мор сломал крестьянское сопротивление коллективизации. Осенью, когда отчаянная ситуация начала постепенно стабилизироваться, члены ЦК ВКП(б) и Совнаркома приняли несколько постановлений, облегчавших положение колхозников — вплоть до разрешения иметь двух коров в личных подсобных хозяйствах животноводческих районов. Колхозная система приобретала прочный и необратимый характер.

 

«Второе крепостное право»

Второго апреля 2008 года Государственная Дума Российской Федерации приняла специальное постановление памяти жертв голода 1930-х гг. Их общее количество в 1932—1933 годах оценивалось почти в 7 млн человек^xxxviii. Результаты расчетов специалистов позволяют говорить о гибели в тот же период примерно 6—7 млн человек, в том числе 3—3,5 млн на территории Украинской ССР^xxxix, поэтому среднюю оценку в 6,5 млн жертв Голодомора автор считает минимально реалистичной. Таков был финал не только очередного этапа крестьянской трагедии, но и важного исторического периода.

По существу, 26 января 1934 года закончилась Вторая русская революция.

«Колхозный строй в деревне окончательно победил и шаг за шагом добивает остатки кулачества»^xl, — заявил в этот день Молотов при открытии XVII съезда ВКП(б). Горделивые участники пышного кремлевского собрания недаром называли себя «победителями»: в схватке за власть и собственные жизни они выиграли четырехлетнюю войну против хлеборобов, составлявших три четверти населения. Более 200 тыс. сталинских колхозов стискивали две трети крестьянских дворов, а количество единоличников сокращалось с каждым кварталом.

Индивидуальный страх, подавленный и скрытый за маской торжества, примитивный кругозор и недостаток знаний, догматизм и пылкая готовность к самообману не позволяли делегатам признать очевидный факт: первая пятилетка 1928—1933 гг. вопреки всем достижениям превратилась в социально-экономическую катастрофу. Сомнительны заявления Сталина о том, как партии удалось добыть «3 миллиарда рублей валюты», якобы «истраченных на создание нашей индустрии»^xli. В указанный период прямые убытки только одной животноводческой отрасли в сельском хозяйстве составили 1,7 млрд долларов^xlii, а сопутствующая гибель 7 млн человек, включая умерших от голода, в лагерях, тюрьмах, колониях и спецпоселках для раскулаченных, не поддается оценкам. Людские ресурсы качественному восполнению и восстановлению не подлежали.

Деревня не могла увидеть причинно-следственной связи между своим новым, трагичным положением и солдатской стрельбой «с колокольни в жандармов» в Петрограде в февральско-мартовские дни 1917 года. Свирепый бунт крестьян в серых шинелях, который они подняли в столичном гарнизоне против присяги, права и собственности, спустя 17 лет привел к страшному финалу. Разнузданное народное стремление к абсолютной воле завершилось беспрецедентным в отечественной истории голодным мором и торжеством «второго крепостного права (большевиков)».