Светлана Алексиевич написала энциклопедию советской жизни, в которой природа вещей предстала очень далекой от нравственности. Действие ее книг происходит и после падения советской власти. Но смысл их состоит как раз в том, что советский человек на самом деле не исчез, а значит, и власть, им выбираемая не только политически, но и экзистенциально, его же уродующая и уничтожающая, не исчезла тоже.

Любимая претензия к Светлане Алексиевич со стороны российских литераторов: она-де не пишет прозу, а занимается обычной журналистикой. Правда, литераторы, сию претензию предъявляющие, не вызывают доверия вследствие их очевидной моральной недостаточности, но они умело сформировали ложный и лживый штамп. Тут и завистливое от Прилепина «в России есть не меньше пятидесяти писателей, которые являются писателями в большей степени, чем она», и снобистское от Татьяны Толстой «работает грубыми методами, на выжиманиях слезы», и образованческое от Юрия Полякова о том, что ее «публицистика-журналистика» так и не стала большой литературой, а представляет собой «имманентное фрондерство». Нобелевская премия по литературе, полученная Светланой Алексиевич в 2015 году за создание нового жанра, далеко выходящего за рамки журналистики, «за многоголосное звучание ее прозы и увековечивание страдания и мужества», лишь разожгла эти мелкие страсти в российском литературном вакууме. Но обращать на них внимание — себя не уважать. Лучше услышать объяснение, которое дает сама Светлана Алексиевич, называющая свои книги «историей чувств»:

«Я долго искала жанр, который бы отвечал тому, как я вижу мир. Тому, как устроен мой глаз, мое ухо… Пробовала себя…. И выбрала жанр человеческих голосов… Свои книги я высматриваю и выслушиваю на улицах. За окном. В них реальные люди рассказывают о главных событиях своего времени — войне, развале социалистической империи, Чернобыле, а все вместе они оставляют в слове историю страны, общую историю. Старую и новейшую. А каждый — историю своей маленькой человеческой судьбы. Сегодня, когда мир и человек стали так многолики и многовариантны (искусство все чаще признается в своем бессилии), и документ в искусстве становится все более интересен, без него уже невозможно представить полную картину нашего мира. Он приближает нас к реальности, он схватывает и оставляет подлинники прошлого и происходящего. Более 20 лет работая с документальным материалом, написав пять книг, я все время убеждаюсь и повторяю: искусство о многом в человеке не подозревает, не догадывается, и тогда это непознанное исчезает бесследно. Но я не пишу сухую, голую историю факта, события, я пишу историю чувств. Можно еще назвать это — пропущенной историей. Что человек думал, понимал и запоминал во время события? Во что верил или не верил, какие у него были иллюзии, надежды, страхи? Что понял о себе и о мире… Это то, что невозможно вообразить, придумать, во всяком случае в таком количестве достоверных деталей и подробностей. Мы быстро забываем, какие мы были десять, двадцать или пятьдесят лет назад. А иногда стыдимся или сами уже не верим, что так оно с нами и было. Искусство может солгать, а документ не обманывает… Хотя документ — это тоже чья-то воля, чья-то страсть. Но я складываю мир своих книг из тысяч голосов, судеб, кусочков нашего быта и бытия».

Жанр этот писательница действительно искала. Первой попыткой была ее книга «Я уехал из деревни», подготовленная к печати в 1976 году и изъятая уже из типографии отделом пропаганды ЦК Компартии БССР. Книга состояла из записанных Алексиевич, тогда журналисткой белорусской «Сельской газеты» и журнала «Нёман», монологов деревенских жителей, перебравшихся жить в город. Начальству не понравилась критика паспортного режима и аграрной политики партии, сама же Алексиевич отказалась издать эту книгу, когда это стало возможно, объяснив свое решение как раз тем, что произведение получилось слишком журналистским.

Ей необходимо было найти соотношение субъективности, с которой важное социальное событие воспринимается многими людьми, к этому событию так или иначе причастными, и объективности явления, которое через это событие проявилось. Найти такое соотношение можно только способом абсолютно художественным — его-то Светлана Алексиевич и искала.

И нашла.

Когда в 2010-е гг. ее книга «У войны не женское лицо» негласно стала нежелательной в российских библиотеках, мало кто в это поверил. Из белорусских-то библиотек все ее книги при Лукашенко давно уже исчезли, да и самой Светлане Алексиевич пришлось уехать из Беларуси — с 2000 года она жила в Италии, Франции, Германии. Но в России нравы тогда царили несравнимые с лукашенковской диктатурой, и «У войны не женское лицо» воспринималась как незыблемая современная классика, часть школьной программы и литературная основа для бесчисленных спектаклей и фильмов. Не говоря уже о том, что в мире она была одной из самых известных книг о Второй мировой войне — впоследствии появилась даже ее манга-адаптация японского художника Кэйто Коумэ.

Давно было забыто, что в момент своей публикации в 1984 году (а уже к концу 80-х она была издана тиражом 2 млн экземпляров) эта книга вызвала такие яростные споры, каких не знала советская литература. Поскольку монологи, из которых она состоит, воссоздавали особый женский опыт советских участниц Великой Отечественной войны — летчиц, переводчиц, врачей, медсестер и санитарок, снайперов, радисток и женщин других военных профессий, — автора тут же обвинили в том, что она принижает их подвиг и развенчивает героический образ. К счастью, Алексиевич, по крайней мере, невозможно было обвинить в том, что она эти монологи выдумала: книга была написана после одноименного документального семисерийного фильма, снятого белорусским режиссером Виктором Дашуком по ее сценарию, и зритель уже видел этих героинь воочию.

Как бы там ни было, но о сложно устроенном жанре не говорил тогда, кажется, никто — книга была отнесена к разряду документальных.

«Последние свидетели: книга недетских рассказов» (1985) ничего в этом смысле не изменила. Детская военная травма (а герои этой книги — советские дети, в возрасте 6—12 пережившие Вторую мировую войну) — тема настолько жестокая и трагическая, что увидеть за ней художественную задачу не показалось важным.

Возможно, прозрение началось после выхода в 1989 году книги «Цинковые мальчики», состоящей из монологов участников советского вторжения в Афганистан и их матерей. Безусловно, ее издание стало возможным только потому, что началась горбачевская перестройка, и объявленная гласность дала возможность открыто обсуждать запретные темы. Кстати, и персонажи этой книги не преминули воспользоваться достижениями демократии: после ее выхода, а точнее, после спектакля по ней в белорусском Национальном академическом театре имени Янки Купалы, матери «афганцев» подали на Светлану Алексиевич в суд «за искажение образа воинов-интернационалистов».

Хотя до суда прежде не доходило, само это явление — возмущение реальных людей тем, какими они предстают в художественном тексте, — было писательнице знакомо. Она вспоминала реакцию героинь первой ее книги: «„Это мы тебе рассказали, чтобы ты поняла, что мы пережили. Но писать об этом не надо. Надо писать о другом, о наших наградах, о подвигах, тебя же учили на факультете журналистики?“ И хотя книга была составлена исключительно из их рассказов, после ее выхода некоторые реагировали агрессивно — потому что я показала, как они плачут, как хотят быть женщинами. А это нельзя показывать, и вообще все это чепуха, главное — победа!»

Но ведь само недовольство реальным собой как книжным героем как раз и свидетельствует о том, что люди интуитивно чувствуют: текст имеет некую сверхзадачу, и они в силу многих причин, главная из которых, но не единственная, это въевшееся в их гены советское, — эту сверхзадачу не понимают. Им не нравится осознание того, что они стали штрихами, с помощью которых писатель создал собственную картину мира. Каждый штрих абсолютно достоверен, не засудишь и не придерешься, но в картине этой каждому предназначено автором именно то место, которое он в ней и занимает помимо собственной воли.

Не только персонажам, но даже и профессиональным исследователям произведений Светланы Алексиевич сложно бывает осознать эту особенность ее художественной манеры еще и потому, что книги ее наполнены такими мощными человеческими историями, которые в первую очередь и сосредоточивают на себе внимание. Одна такая история поистине шекспировского накала из «Чернобыльской молитвы» (1997) вошла во все спектакли и фильмы по мотивам этой книги, в том числе и в знаменитый сериал НВО «Чернобыль». Ее герои — ликвидаторы аварии на Чернобыльской АЭС, их родственники, переселенцы из загрязненной зоны. Жена одного из ликвидаторов, будучи беременной, вошла в палату, где ее муж умирал от полученной гигантской дозы радиации. На трагический упрек в том, что таким образом она убила своего ребенка, эта женщина, которая всю жизнь пекла пирожные, отвечала: «А я любила Васю! Это мой муж! Нас бог соединил!».

«Она не искала рациональных аргументов, это было чистое познание мира через чувства», — комментировала Алексиевич, объясняя таким образом и название, которое сама она дала созданному ею жанру.

Но жанр жанром, а «Цинковые мальчики», «Чернобыльская молитва» и особенно последняя из написанных ею книг «Время секонд хэнд» (2013), состоящая из монологов постсоветских людей о том, как они пережили крушение СССР, сделали очевидным эпический масштаб художественной задачи, поставленной перед собою Светланой Алексиевич. Во всех них рассказывается, по словам автора, о том, как «ушел под воду огромный социалистический материк». Но человек, в этот материк вросший, «красный человек», не ушел вместе с ним. В книге «Время секонд хэнд» Алексиевич пишет о нем: «За семьдесят с лишним лет в лаборатории марксизма-ленинизма вывели отдельный человеческий тип — homo soveticus. Одни считают, что это трагический персонаж, другие называют его „совком“. Мне кажется, я знаю этого человека, он мне хорошо знаком, я рядом с ним, бок о бок прожила много лет. Он — это я. Это мои знакомые, друзья, родители».

Таким образом, ее произведения образовали цикл, который сама она называет Хроникой большой утопии. Литературовед Евгений Ермолин написал, что они являют миру масштабный проект, близкий к грандиозному, и «неутешительный итог советского ХХ века, его печальные антропологические результаты, социальную катастрофу — смерть утопии и развал „державы“».

«Алексиевич, сначала сама не ведая того, соотнесла себя с советским проектом в момент его агонии, оказавшейся слишком долгой (она длится по сию пору), — пишет Евгений Ермолин. — Но еще в большей степени — с тем, что СССР как главная геополитическая катастрофа века пытался упразднить: личностью в контексте авраамических религий и нововременного гуманизма. Была попытка заменить ее советским человеком, агентом идеологии („красным человеком“ по С. А.), не вовсе безуспешная. Алексиевич — свидетель агонии, которая заняла львиную долю нашей жизни. СССР рухнул, а агенты остались. Но ведь и не просто агенты, но и люди, судьба которых — утрата смысла, который являлся фикцией, но был жизнью, ею жили и пытаются жить еще сегодня. Она сосредоточилась на этом историческом и метафизическом помрачении души, но притом ее свидетельство исполнено сочувствия к этой безумной Психее, заблудившейся в потемках жестокой эпохи. Она тоже была привязана к этому колесу, которое катится в никуда».

Неудивительно, что писатель, услышавший буквально мириады человеческих историй и увидевший за ними, а точнее, в них, кажущихся дробными, картину столь масштабной цельности, — этот писатель и почувствовал, и осознал, к какой катастрофе катится Россия, концентрирующая в себе все это.

«Мы имеем дело с русским человеком, который за последние 200 лет почти 150 лет воевал. И никогда не жил хорошо. Человеческая жизнь для него ничего не стоит, и понятие о великости не в том, что человек должен жить хорошо, а в том, что государство должно быть большое и нашпигованное ракетами», — написала Алексиевич.

И деградацию «красного человека» (хотя казалось — куда уж еще деградировать) в событиях последних лет она увидела так же явственно:

«Когда я писала книгу об Афганистане „Цинковые мальчики“, люди были честнее, матери орали, кричали... Недавно я одну мать (в России) спросила: почему вы молчите, ведь погиб ваш сын? А она говорит: мне тогда не дадут миллион, а за этот миллион я хочу купить дочке квартиру».

И агрессия России против Украины для Алексиевич, конечно, началась не в феврале 2022 года. В Минске на встрече с читателями в сентябре 2014 года она с огромной тревогой сказала: «Я думаю, что империя еще не ушла. И лично у меня очень тревожное ощущение, что без крови она не уйдет. То, что война будет в Украине, — это несомненно. <…> И от того, что я слышала от людей в России, у меня все время было предчувствие возможности гражданской войны в самой России. Развалилась великая страна. Но основная махина — Россия — осталась. И мир недолго прожил с наивностью и романтизмом. Сейчас опять испугались: что в этой бездне, где есть ядерное оружие и полностью безумные геополитические идеи? Да еще отсутствие понятия о международном праве, о хрупком мире, который едва наступил? Я недавно приехала из Москвы и была очень взволнована. Вроде бы умные интеллектуалы, писатели — и откуда этот патриотический угар, эта ненависть и к Европе, и к прошлому, и к тому, что произошло? Это страшно. В России идет очень опасный процесс. Будет большая война. А большая война еще больше провоцирует человеческую природу. <…> Не знаю, как вы, но я живу с чувством поражения. Та наивность и романтизм 1990-х, что завтра будет другой мир, что автобусы повезут нас в прекрасное будущее, прошел».

Поражаться такому пророчеству со стороны Светланы Алексиевич может только человек, не читавший ее книг. Сколько-нибудь внимательный читатель поймет, из чего проистекает эта проницательность.

В то время крушения связанных с Россией ожиданий Светлана Алексиевич надеялась, что путь ее родной страны, Беларуси, все-таки будет другим: «Мне кажется, у белорусов это не так. Рядом с нами Европа, мы очень патриархальная страна, и христианская культура играет свою положительную роль. У нас нет этой стихийности, этой вольности даже в менталитете. Это совсем другой мир», — говорила она.

В 2013 году Алексиевич решила вернуться в Беларусь — купила квартиру в Минске, стала «вить гнездо», вероятно, как раз в надежде на эту разницу менталитетов. И надежда же сделала ее, человека в общем-то кабинетного, активным участником белорусского восстания 2020 года. Она стала членом Координационного совета, который был создан лидерами протеста для преодоления национального политического кризиса. Протест был настолько широк, что они стали полагать, будто диктатор позволит разрешить его в политическом поле… Но после жестокого подавления восстания были задержаны 27 тысяч человек, и Беларусь превратилась в ад — с пытками, убийствами в тюрьмах и на улицах. Когда стало понятно, что звание Нобелевского лауреата не спасет Светлану Алексиевич от ареста, послы европейских государств приехали в ее минскую квартиру, чтобы защитить ее своим личным присутствием. Вскоре она уехала в Германию.

В момент отъезда на рабочем столе у Алексиевич была рукопись книги «Чудный олень вечной охоты». Как говорила писательница, ее должны были составить рассказы о любви. Неизвестно, закончена ли она. Борис Пастернак, российский издатель книг Светланы Алексиевич, написал в дни ее юбилея, что он не знает, какую книгу она пишет сейчас…

Многие полагают, что это будет книга о белорусском восстании. Невозможно представить, чтобы Светлана Алексиевич не включила в свою Хронику большой утопии эту трагедию.

Так это или нет, пока неизвестно. Но очевидно, что «красный человек» не хочет уходить. И она его слышит, и продолжает записывать его страшную историю.