При упоминании имени Джорджа Оруэлла читающая публика, несомненно, назовет две главных его книги ― повесть-притчу «Скотный двор» и роман-антиутопию «1984». К их написанию Оруэлла, прожившего отнюдь не долгую жизнь, всего 46 лет, привел весь его предшествовавший писательский и читательский опыт. В них ― итог его мировоззренческих трансформаций, интеллектуального роста и совершенствования мастерства. Полагаем, что все же стоит восстановить справедливость, отметив и более ранние работы Оруэлла, которые чаще всего не относят к литературно выдающимся и достоинства которых сильно принижают.

Первые опыты читателя и писателя

Начнем с того, что Эрик Блэр (таково было настоящее имя Джорджа Оруэлла) первый «антитоталитарный» опыт приобрел уже по факту своего рождения. Его отец сорок лет прослужил в Индии, где будущий писатель и родился. Имея аристократические корни в родословной, но не располагая материальной возможностью поступить в университет, после окончания престижного Итонского колледжа Оруэлл пять лет был вынужден прослужить супериндендантом Имперской полиции в Бирме (в те времена провинция британской Индии). Это навсегда сделало его убежденным противником колониальной политики империализма и ее «грабительского характера». Он оставил службу еще и потому, что почувствовал в себе серьезное писательское призвание. Началось же увлечение литературой в детстве.

«Еще ребенком я воображал себя, скажем, Робин Гудом, был героем захватывающих приключений. Но очень скоро моя „повесть“ утратила черты грубого самолюбования и все больше и больше становилась описанием того, что я делал и видел».

Таким образом, все окружавшее Оруэлла тотчас литературно обрабатывалось и складывалось в изящную описательную миниатюру, к примеру, такую: «Он широко распахнул дверь и вошел в комнату. Желтый луч солнечного света, пробиваясь сквозь муслиновые занавески, скользил по столу, где рядом с чернильницей лежала полуоткрытая коробка спичек. Засунув правую руку в карман, он пересек комнату и подошел к окну. Внизу на улице полосатая кошка гонялась за опавшим листом…»

Привычка облекать виденное в литературные формы сопутствовала Оруэллу до двадцати пяти лет, пока он не осознал в себе желание заниматься писательством профессионально и не почувствовал, что сочинительство происходит уже помимо его воли, «под влиянием какого-то принуждения извне».

Литературным кумиром детства был Герберт Уэллс, хотя позднее Оруэлл признавал его «слишком благоразумным, чтобы постичь современный мир».

Другим сильно повлиявшим на него писателем был Джек Лондон и, в частности, его книга социологических очерков «Люди бездны» (1903), после чтения которой Оруэлл лично отправился познавать мир бедных и обездоленных, а проще говоря, стал бродяжничать, сначала в бедных районах Лондона, а потом в Париже.

Итогом трехлетних скитаний стало первое серьезное произведение ― документальная повесть «Фунты лиха в Париже и Лондоне». Эпиграфом к ней были выбраны строки Д. Чосера «О, злейший яд, докучливая бедность!» В сущности, обитатели трущоб, о которых рассказывал Оруэлл, были даже не бедняками, а абсолютно нищими людьми в том смысле, в каком об этом говорил Мармеладов у Достоевского в «Преступлении и наказании»:

«Бедность не порок, это истина. <…> Но нищета, милостивый государь, нищета — порок-с. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже и не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя».

В поисках «истинного социализма»

Узнав, почем «фунт лиха», с лихвой набравшись опыта убогой жизни оборванцев и бродяг, испытав на себе безденежье, в своей повести Оруэлл пока еще только выступал в роли наблюдателя и регистратора. Увлечение социальными теориями придет во время написания следующего романа «Да здравствует фикус!», в котором безденежье станет лейтмотивом: главный герой, раздраженный и даже обозленный на весь мир за неустроенность своей судьбы, причину всех своих несчастий и неудач видит в отсутствии денег. Их же, в свою очередь, не просто жаждет, но делает из них культ.

«Деньги, опять они. Все человеческие отношения их требуют. Нет денег, и друзья не помнят, и подружки не любят, то есть вроде бы любят, помнят, но не слишком. Да и за что? Прав, прав апостол Павел, ошибочка только насчет любви: „Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а денег не имею, то я ― медь звенящая“¹. Пустая жестянка, барахло, что говорить-то даже на этих самых языках не может».

Нельзя согласиться с мнением о том, что это совсем уже неудачный роман и что «повествование в нем излишне подробно, вымученно, кажется, будто автору не о чем писать»². Напротив, вымученным кажется не повествование, вполне само по себе увлекательное и вовсе не монотонное, а та самая идея гегемонии денег в жизни главного героя. Желание их иметь и неустроенность быта от их отсутствия более чем понятны, но навязчивое повторение этой мысли на страницах романа и в самом деле утомительно. К слову сказать, сам Оруэлл, как и его герой, работал в букинистическом магазине в течение двух лет и испытывал ровно такую же материальную нужду.

Сюжет, а тем более идейное содержание этого маленького романа на этот раз уже непосредственно соприкасаются с воззрениями социалистов. Оруэлла всегда относили к убежденным социалистам, но, чтобы понять, каковы на самом деле были его отношения с «прогрессивным» течением, процитируем фрагмент романа «Да здравствует фикус!». В этой сцене главный герой Гордон Комсток беседует с богатым «левым» издателем Филиппом Равелстоном, теоретиком социализма, пытающимся стать «своим» среди людей с малым достатком, но слишком любящим привилегии своего класса.

― Знаете, Гордон, а действительно пора вам прочесть Маркса, ― сказал Равелстон, раздраженный мерзким пивом и потому слегка ужесточивший обычный свой виноватый тон. <…> ― Вы вечно обличаете капитализм, но и единственную альтернативу отвергаете. Здесь невозможно оставаться в стороне, одно из двух.

― Ну не волнует меня ваш социализм, от одного слова зевота раздирает.

― Серьезный аргумент, и других возражений не имеется?

― Аргумент у меня один ― никто не рвется в это светлое будущее.

― О! Как же можно так говорить?

― Можно и нужно. Ведь никто не представляет, что это за штука.

― А вы, на ваш взгляд?

― Мой? Ну, некий «Дивный новый мир» Олдоса Хаксли, только не столь забавно. Четыре часа в день на образцовом производстве, затягивая болт номер 6003. Брикеты полуфабрикатов на коммунальной кухне и коллективные экскурсии от дома, где проживал Маркс, до дома, где проживал Ленин, или обратно. Клиники абортов на всех углах. И все отлично по всем пунктам! Но не хочется. <…>

― Хорошо, предположим. А что хочется?

― Знать бы! Нам ведь всегда известно лишь то, чего мы не хотим и отчего нам нынче плохо. Застряли буридановым ослом. Альтернатив, правда, не две, а три, и все как рвотный порошок. Самая первая ― социализм.

― Так, и еще две?

― Думаю, самоубийство и католичество. <…> Но самоубиваться не по мне, чересчур уж смиренно и покорно. Не желаю просто так уступать свою земную долю, хотелось бы сначала прикончить хоть парочку врагов.

Равелстон улыбнулся:

― Кто же ваши враги?

― Любой с доходом больше пятисот в год.

Упала неловкая тишина. Чистый доход Равелстона составлял примерно две тысячи…

Главный герой романа Гордон Комсток во многом автобиографичен, его высказывания о социализме, разумеется, созвучны убеждениям самого Оруэлла того времени. Но чтобы уже совсем удостовериться в весьма своеобразном взгляде писателя на социализм, обратимся к следующей книге Оруэлла «Дорога на Уиган-Пирс», написанной по заказу издателя «Клуба левой книги», о тяжелом труде шахтеров на севере Англии и о безработице.

Оруэлл настойчиво повторяет мысль о том, что представители низших классов более всего как раз и далеки от социализма. Хотя бы потому, что «глубоким знанием социалистической теории отличаются исключительно персоны средних классов. <…> С одной стороны, полный гнева социалист-пролетарий ― этот не очень представляет общие принципы, желает только ликвидировать нищету. С другой ― социалист начитанный, теоретически постигший, что нынешней цивилизации пора на слом, и жаждущий дотла ее разрушить». Эту жажду разрушения ловко подхватывают «громящие буржуазию на манер Шоу пустозвоны и всегда чующие, куда ветер дует, молодые социал-литераторы, сегодня коммунисты, завтра фашисты».

Оруэлл вновь вспоминает роман Хаксли «Дивный новый мир» и то, как в нем метко спародировано будущее общество ― «как рай вконец отупевших людишек». Разумеется, сами мечтатели о светлом будущем таковыми себя не представляют, «в грядущем видятся они себе Людьми-Богами».

Критический взгляд на социализм все же не отвернул от него Оруэлла по одной простой причине: он слишком верил, что главные принципы «истинного» социализма, если отсеять всякую шелуху, ― свобода и справедливость. И, как теперь понятно нам, имеющим гораздо больший исторический опыт, взгляды Оруэлла были наивны, хотя и искренни. Он полагал, что чураться социализма «из-за обилия толпящихся при нем тупиц и клоунов так же абсурдно, как отказаться ехать поездом, поскольку вам противно лицо вагонного проводника». И очень верил, что при социализме, провозглашающем справедливость, равенство и свободу, нет места тирании: «истинный социалист ― тот, кто стремится ― не только мечтает, но стремится ― увидеть тиранию павшей».

Вот таким был абсолютно идеализированный взгляд Оруэлла на социализм как на истинно либеральную систему, одухотворенную высокой моралью.

История в 1936 году остановилась

«Испанская война и другие события 1936―1937 годов нарушили во мне равновесие; с тех пор я уже знал, где мое место. Каждая всерьез написанная мною с 1936 года строка прямо или косвенно была против тоталитаризма и за демократический социализм, как я его понимал».

Иными словами, противостояние тоталитаризму и тирании для Оруэлла означало одновременно установление демократического общества с максимальным равноправием и справедливостью. Подышать «воздухом равенства» Оруэлл отправляется в Испанию. Он берет рекомендацию у британской Независимой рабочей партии, которая сотрудничала с левой испанской партией ПОУМ³ (без этого участие в гражданской войне было невозможно). Итогом поездки стало чудом удавшееся бегство от коммунистического террора.

В очерке «Вспоминая войну в Испании» Оруэлл ссылается на свою оценку событий в одном из разговоров с писателем Артуром Кестлером, о чьем влиянии на Оруэлла мы еще расскажем ниже: «„История в 1936 году остановилась“, и он кивнул, сразу поняв, о чем речь. Оба мы подразумевали тоталитаризм — в целом и особенно в тех частностях, которые характерны для гражданской войны в Испании <…> речь, в частности, шла о борьбе за власть между Коминтерном и испанскими левыми партиями, а также о стремлениях русского правительства не допустить настоящей революции в Испании». Именно тогда Оруэлл с большим вниманием начинает следить за тем, что происходит в Советском Союзе. Он уверен, что в его внешней политике, претендующей «выглядеть дьявольски умной», Сталин выступает как «примитивный» оппортунист.

После Испании Оруэлл вообще много думает о Сталине, все глубже переосмысливая советский исторический опыт. Это отношение проявляется преимущественно в рецензиях на книги. В 1938 году он пишет отзыв на книгу американского журналиста Юджина Лайонса «Командировка в утопию», приехавшего в Советский Союз по зову сердца и с любовью к его вождю. Спустя шесть лет пребывания в Советах и проработав там в агентстве Unated Press International, Лайонс напишет книгу, в которой разоблачит и террор, и культ Сталина, и Голодомор.

Все чаще у Оруэлла связываются и ставятся рядом имена Сталина и Гитлера. В 1940 году он пишет разбор манифеста Гитлера «Майн кампф». И с отвращением отмечает у автора и «косность интеллекта», и «статику взгляда на мир», и «застывшую мысль маньяка», который зациклен на создании не просто «нерушимого государства», но «чудовищной, безмозглой империи, роль которой, в сущности, сведется лишь к подготовке молодых парней к войне и бесперебойной поставке свежего пушечного мяса».

Отмечает Оруэлл также и удивительный парадокс, характерный для тоталитарного общества. Как ни странно, людям оказываются нужны не только комфорт и безопасность, и ― главное ― здравый смысл, они почему-то нуждаются в борьбе с врагом и самопожертвовании, «не говоря уже о барабанах, флагах и парадных изъявлениях преданности». Таким образом, «фашизм и нацизм, какими бы они ни были в экономическом плане, психологически гораздо более действенны, чем любая гедонистическая концепция жизни».

То же самое Оруэлл относит и к «сталинскому казарменному варианту социализма». Диктаторы упрочивают свою власть и возлагают «непомерные тяготы на свои народы». И вот он, парадокс, о котором говорит Оруэлл: «В то время как социализм и даже капитализм, хотя и не так щедро, сулят людям: „У вас будет хорошая жизнь“, Гитлер сказал им: „Я предлагаю вам борьбу, опасность и смерть“; и в результате вся нация бросилась к его ногам».

Неудивительно, что одним из следующих книжных обзоров стала рецензия на антиутопию Е. Замятина «Мы».

«Слепящая тьма»

В 1940 году в Лондоне был опубликован перевод романа Артура Кестлера «Слепящая тьма»⁴ ― о Стране Победившей Революции, а на самом деле о последних днях в тюрьме одного из бывших убежденных коммунистов и о зверствах НКВД. Роман этот немало повлиял на Оруэлла и подвел его к написанию «Скотного двора» и «1984». Его автор, имевший необычайно бурную биографию, помимо прочего, год прожил в Советском Союзе⁵, следствием чего (правда, спустя несколько лет, в 1938 году) стало решение выйти из компартии в протест против сталинского террора.

В «Автобиографии» Кестлер рассказывает, что приехал в Советский Союз в 1932 году, когда «о советском режиме дурные слухи еще не просочились». Под видом «буржуазного репортера» он должен был написать цикл статей о первой пятилетке, который составил бы основу книги «Россия глазами Запада». Замысел и план книги был предложен МОРПом⁶ и заключался в том, что некий западный либеральный журналист, полный антикоммунистических предрассудков, путешествуя по России и видя многочисленные достижения, постепенно меняет свою точку зрения так, что «к концу поездки превращается в друга и почитателя Советского Союза».

А теперь посмотрим, что увидел не условный буржуазный корреспондент, а сам Артур Кестлер. Он начал свое путешествие с Украины, и первое место, куда он попал, была Шепетовка, примерно в 270 км от Киева, между Киевом и Львовом.

«Поезд, пыхтя, тащился по украинской степи, часто делая остановки. На каждой станции толпились оборванные крестьяне, протягивали нам белье и иконы, выпрашивая в обмен немного хлеба. Женщины поднимали к окнам купе детей — жалких, страшных, руки и ноги как палочки, животы раздуты, большие, неживые головы на тонких шеях. Сам того не подозревая, я попал в эпицентр голода 1932—1933 годов, который опустошил целые области и унес несколько миллионов жизней… При виде того, что творилось на станциях, я начал догадываться, что произошла какая-то катастрофа, однако понятия не имел ни о ее причинах, ни о масштабах».

«Мы подъехали к реке, через нее строили мост, и проводник прошел по вагону со стопкой квадратных картонных листов под мышкой, закрывая ими все окна. Я спросил, зачем он это делает, и мне с улыбкой ответили, что это мера предосторожности против любой попытки сфотографировать мост, ибо все мосты относятся к военным объектам. Так я впервые столкнулся с абсурдными ухищрениями, которые я и тогда, и долго еще впоследствии считал проявлением революционной бдительности. <…> Со временем власть Советов решила использовать этот нехитрый прием для сокрытия ужасающих масштабов Голодомора — в поездах, следовавших через территорию разоренных областей Украины, стали предусмотрительно закрывать все окна».

Первые впечатления или, как пишет Кестлер, «жестокий натиск реальности на иллюзию», пока еще не произвели в нем переворота, он был смущен, озадачен, но партийная выучка пришла на выручку и «смягчила шок».

Кестлер приезжает в Харьков.

«Единственным видом транспорта в Харькове служили устаревшего образца трамваи, ходившие с интервалом в 20—30 минут. В них набивалось вдвое и даже втрое больше пассажиров, чем предполагалось „нормой вместимости“: гроздья людей висели снаружи, цепляясь, словно акробаты, за ручки, окна, решетки, буфера и крышу. В первую же поездку у меня вытащили не только бумажник, но и ручку из нагрудного кармана, а из кармана брюк — сигареты. В трамвае была такая давка, что я бы не почувствовал, как мне отрезают штанины. Скученность в транспорте, в учреждениях, в немногочисленных местах отдыха и развлечений <…> рай для карманников, доведших свое искусство до виртуозной степени. В основном карманниками становились „беспризорники“ — бездомные сироты, скитавшиеся по стране, точно стая саранчи еще со времен Гражданской войны».

«В 1932 году в Харькове в свободной продаже имелись лишь марки, липучки для мух и презервативы. Кооперативные магазины, снабжавшие население продуктами и бытовыми товарами, опустели. Я далеко не сразу ощутил размеры постигшего Украину бедствия, поскольку в привилегированном магазине для иностранцев царило сравнительное изобилие, но с первого же дня меня насторожило отсутствие потребительских товаров: ни обуви, ни одежды, ни писчей бумаги, ни копирки, ни расчесок, ни заколок, ни сковородок, ни кастрюль — ничего».

«Весть, будто в тот или иной магазин что-то завезли, распространялась мгновенно, и люди кидались покупать все подряд: зубные щетки, мыло, сигареты, фитили или сковородки. Завидев очередь, прохожие тут же присоединялись к ней. „Хвост“ заворачивал за угол, и стоявшие в конце понятия не имели, „что дают“. <…> Я пристрастился к этому национальному виду спорта и уже на второй день пребывания в Харькове явился домой с губной гармоникой и пятновыводителем».

И это то, что происходило в большом городе. Самое же страшное было в деревнях, откуда в города шли голодающие крестьяне.

«Рынок находился на большой пустой площади. Продавцы сидели на корточках в пыли, разложив свое добро на платках. В качестве товара предлагались ржавые гвозди, драное платье, сметана — меркой служила ложка, и вместе со сметаной в нее попадали мухи. Старухи горбились над одиноким пасхальным яичком или кучкой засохшего козьего творога, старики с босыми мозолистыми ногами меняли разбитые сапоги на кило черного хлеба и щепотку махорки. На обмен шли также лапти и даже каблуки и подошвы, оторванные от сапог, — вместо них привязывали тряпки. Старики, которым нечего было продавать, пели украинские песни. Кое-кто подавал им копеечку. На коленях у женщин или рядом, на мостовой, лежали младенцы; матери брали их на руки покормить — искусанные мухами губы впивались в иссохшие сосцы и тянули оттуда, должно быть, не молоко, а желчь. У многих было что-то не в порядке со зрением — кто косил, кто лишился глаза, у кого зрачок затянуло непрозрачным, млечным бельмом. У большинства опухли руки и ноги, лица становились не худыми, а одутловатыми, того специфического оттенка, который Толстой, описывая заключенного, сравнил с цветом побегов, прорастающих в погребе из картофельных клубней…»

Теперь, в 2023 году, когда Россия продолжает открещиваться от признания Голодомора 1932―1933 годов геноцидом украинского народа, цивилизованный мир, одна страна за другой, делает заявления, подтверждающие факт этого страшного преступления. После вторжения России в Украину Голодомор признали геноцидом украинского народа парламенты Германии, Франции, Великобритании, Словении, Бельгии, Ирландии, Румынии, Молдовы, Чехии, Исландии и других стран. Последней буквально на днях к ним присоединилась Хорватия.

Что до «достижений» советского социализма, то Кестлер узнал, что «культурным человеком» считают всякого, «кто не плюется, не ругается, умеет обращаться с носовым платком и считает в уме, не прибегая к костяным счетам». Он научился мыться под повешенным на стене рукомойником в форме самовара и не переставал удивляться, что «вместо крана у него внизу поршень, на который приходится все время нажимать, чтобы пошла вода». Впрочем, Кестлер всегда испытывал ностальгию по первобытному хаосу, жаждал апокалипсиса, и вот наконец мог в него погрузиться…

«Официально никакого голода не было, о нем лишь глухо упоминали, прибегая к намекам: „Трудности на фронте коллективизации“. Слово „трудности“ — одно из наиболее употребительных в советском жаргоне, с его помощью катастрофы сводятся к минимуму, а достижения соответственно раздуваются».

«Каждое утро в харьковских газетах я читал отчеты о выполнении и перевыполнении плана, о соревновании между исполненными энтузиазма ударными бригадами, о героях труда, представленных к ордену Красного Знамени, о гигантских заводах, построенных на Урале… Я видел фотографии смеющейся, несущей флаги молодежи или живописных стариков узбеков, с мудрой улыбкой склонившихся над букварем, — и ни слова о голоде, о тифе, о погибающей деревне. Да что там, в харьковских газетах не упоминалось даже об отсутствии электричества в самом Харькове. Мы жили словно во сне: газеты писали о какой-то другой стране, создавали иную реальность, совершенно не соприкасавшуюся с нашей повседневной жизнью. В результате москвичи понятия не имели о том, что делалось в Харькове <…>. Огромную страну накрывало плотное одеяло молчания, и никто за пределами узкого круга посвященных не мог сложить цельную картину из разрозненных кусочков мозаики».

Невероятно, что Кестлер все еще продолжал верить в коммунизм, несмотря на гнетущее впечатление от увиденного. И только перед самым отъездом он признается себе: «Тусклые улицы, безнадежная нищета, угрюмая официозность речей и печатного слова, всепроникающий дух исправительного заведения… Призывы, лозунги, стереотипы, полная нивелировка всего и вся, и над всеми — вездесущий портрет Старшего Брата, следящего за нами неподвижным взглядом. Пустота и холод индустриализованного пещерного века…»

Еще пять лет Кестлер формально был коммунистом, но сведения о кровавых расправах и лагерях стали доходить все чаще, и в марте 1938 года он отрекся от коммунистической идеологии.

«Заметки о национализме»

Роман Кестлера «Слепящая тьма», а также собственные размышления о жесточайшем аппарате тоталитарного государства привели Оруэлла к мысли о связи тоталитаризма и нацизма. Несмотря на то, что в статье 1945 года используется термин «национализм», очевидно, что речь идет о его радикальной, а точнее даже, извращенной форме ― нацизме. О нацизме, в котором после вторжения России в Украину с полной ответственностью следует обвинить российское государство и общество.

Его анализ не претендует на полноту и глубину, но некоторые замечания очень точны и беспощадны в оценке. Оруэлл пытается определить «основные черты националистического мышления» и среди них называет следующие:

«Одержимость»

Оруэлл отмечает, что в стране, пораженной нацизмом (будем для точности понимания использовать этот термин), ее граждане готовы «твердить о ее превосходстве не только в военной мощи и политической добродетели, но и о превосходстве в искусстве, литературе, спорте, структуре языка, физической красоте ее жителей, а может быть, даже в климате, ландшафтах и кухне».

«Нестабильность»

Фашистские по сути движения готовы сотрудничать с кем угодно, это могут быть сторонники из коммунистов, «хотя всего через несколько лет может так же возникнуть и обратный процесс». В нацисте неизменным «остается состояние его ума; объект его чувств может меняться, а иногда и вообще выдумываться».

«Безразличие к реальности»

Это определение Оруэлла, безусловно, требует корректировки, потому что речь идет не о «безразличии» к реальности, а о ее подмене или даже отрыве от нее и создании параллельной реальности, никак не связанной с настоящей.

Нацисты «умеют не видеть сходства между аналогичными фактами: практически нет таких нарушений законности — пыток, использования заложников, принудительного труда, массовых депортаций, тюремного заключения без суда, подлогов, убийств, бомбардировок гражданских объектов, — которые не меняют своей моральной окраски, если их совершает „наша“ сторона».

Нацист «не только не осуждает преступления, совершаемые его собственной стороной, но обладает замечательным свойством вообще не слышать о них».

«Целых шесть лет английские обожатели Гитлера предпочитали не знать о существовании Дахау и Бухенвальда. А те, кто громче всех поносил немецкие концлагеря, часто были в абсолютном неведении или лишь догадывались, что концлагеря есть и в России». «Огромные по масштабам события, вроде голода на Украине в 1933 году, который унес жизни миллионов людей, фактически прошли мимо внимания <…> русофилов».

«…Все время размышляя о власти, победах, поражениях, мести, националист нередко не очень-то стремится знать, что же происходит в мире реальном».

Оруэлл однозначно признает нацизм болезнью, близкой к шизофрении: нацисты «совершенно счастливы, живя в мечтаниях о власти и победах, которые не имеют к окружающему никакого отношения».

В нацизме «исчезают интеллектуальные приличия, тогда может быть изменено прошлое, и самые очевидные факты могут отрицаться. <…> как только на сцену выходят страх, ненависть, зависть и властолюбие, чувство реальности у людей исчезает <…> так же размывается чувство правоты или неправоты. Нет такого преступления, ни одного абсолютно, которое не могло бы быть оправдано, если оно было совершено „нашей“ стороной…»

Автор следующего высказывания, сделанного еще в 2004 году, ― ныне разыскиваемый военный преступник № 1. Оказывается, главные проблемы российского государства, мешающие его полноценному международному статусу, это:

«великодержавный шовинизм, это национализм, это личные амбиции тех, от кого зависят политические решения и, наконец, это просто глупость — обыкновенная пещерная глупость».

Путин о России. Без комментариев.