Дмитрий Юрьевич Кобяков (8 июля 1898 — 1978) ― поэт, переводчик, автор научно-популярных книг о русском языке.

В 1917 году окончил гимназию в Тифлисе. Первые стихи опубликовал там же в журнале «Арс» («Искусство»), который редактировал акмеист Сергей Городецкий, один из основателей «Цеха поэтов».

В 1918―1920 гг. жил в Киеве, Екатеринославе, Одессе.

Эвакуировался из Крыма в 1920 году в чине подпоручика Феодосийского офицерского полка.

Изучал медицину в Белграде, издавал и редактировал литературно-художественный журнал «Медуза», закрытый югославским правительством за публикацию сделанного Кобяковым перевода поэмы Блока «Двенадцать» на сербский язык. Выпустил в 1921 году стихотворный сборник «Осколки».

8 августа 1923 года переехал в Чехословакию с имматрикуляционным¹ свидетельством студента Люблянского университета. В 1923―1924 гг. учился на Русском юридическом факультете в Праге (числился его студентом до 1928 года). Вступил в поэтическое объединение «Скит поэтов».

В 1925 году уехал в Париж, где произошло знакомство с писателями А. М. Ремизовым, И. А. Буниным, А. И. Куприным, М. А. Осоргиным.

6 ноября 1926 года Кобяков писал А. Л. Бему² из Франции: «Плохо мне сейчас. Работаю поздно — иной раз до 11–12 ч[асов]. Не могу ни читать, ни думать — а уж о писании нечего и говорить. Сколько ни работай — денег не хватает!» Вынужден был работать фотографом, маляром, электриком.

Руководил издательством «Птицелов», в котором выпустил свои поэтические сборники «Керамика» (1925 г., в него вошли стихи, написанные в Праге), «Вешняк» (1926), «Горечь» (1927), «Чаша» (1936). Член Союза молодых поэтов и писателей в Париже.

В том же издательстве в 1926 году был соредактором сатирического журнала «Ухват», в котором публиковались Саша Черный, Надежда Тэффи, Михаил Осоргин, иллюстратор ― Юрий Анненков.

Участник собраний литературного объединения «Кочевье».

Во время войны был угнан в Германию, бежал и вступил во французское Сопротивление. Участвовал в парижском восстании в августе 1944 года, был ранен.

В феврале 1945 года начал издавать в Париже сатирическую газету «Честный слон».

В 1956 году переехал в ГДР, а в 1957-м вернулся в Советский Союз. Жил на Алтае.

В Алтайском книжном издательстве (Барнаул) выпустил книги «Бессмертный дар. Повесть о словах» (1965), «Приключения слов» (1975), «Слова и люди» (1976, 1977).

 

 

На Страгове³

Зачертит насмешливый и оголтелый

коричневых листьев тяжелый взлет,

над дымом аллеи — осенний — провеет

прозрачнейший ветер — летя вперед.

Коричневы листья. И вот пелеринкой,

и вот, как осеннее золото кос,

прольется из сердца — разбитая крынка —

чадящим укором в дыму папирос.

Подумав — не вспомнить — зачем и едва ли

поможет продолжить и вспомнить когда.

Как будто так медленно не нарастали

на горечь разлуки слоями года.

Июнь 1924 г.

 

«Мне любовей прискучили смеси…»

Мне любовей прискучили смеси,

равноценность обычных начал;

я на гвоздь свою душу повесил

и баюкал ее по ночам.

Но из мяса кровавого свечи,

черным дымом сердящий свист,

мне не страшны чугунные встречи,

и во мраке я буду чист.

Надоевший ли солнечный разум,

опоясанный крыльями птиц, —

взлет на небо — но только не сразу —

постепенно, как вывих ключиц.

Кто откроет мне жизни двери?

без души — загорится ль свеча?

Я любил, потому что не верил,

и молчаньем своим отвечал.

 

Стихи из сборника «Керамика»⁴

 

I. Посвящение

Нет, ни одной строки — доколе

моя упорная душа

со звездной карты не отколет

и в ночь не опрокинет шар.

Нет, никогда — доколе профиль

не выжжется в моем мозгу

и, отразившись в черном кофе,

качнется — сгинув в какаду.

И только в прутьях клетки старой

хохол блеснет и острый клюв —

над чашкой — золотистым паром

когтисто лапу протянув.

 

II

В почтовой конторе и сегодня так сини

глаза продавщицы, но марок кайма,

но белый конверт, как за окнами иней,

и сторож, стуча деревяшкой, хромал.

По стенам — пестры — расписанья о лете,

о разных курортах, о ваннах, и там

крученых, пеньковых и шелковых петель

бездумье опутает по городам.

И так, не сегодня ли, завтра, но все же

зачем и когда и придет ли ответ,

когда такой терпкой гримасою прожил

всю жизнь — ненужных и скомканных смет.

Но вот перед тем, как захлопнуть окошко,

— Пора, уходите, прием до шести, —

мелькнет продавщица и простенькой брошкой

как будто насмешливо бросит — прости.

Как сторож, сметая обрывки в корзину,

стучит деревяшкой, и иней в окне.

Не вспомню, зачем и куда я закинул

письмо заказное и, кажется, мне…

 

III

В таверне, в трюмо, на столах и эстраде —

где в облаке дыма краснеет стекло,

в стекле отражаясь, я медленно гладил

залитую скатерть и призрачный стол.

И дергаясь в такт под ударами бубна,

рвался через дым, через звуки туда,

где медленно плыло норвежское судно —

на плоских обоях — в пятнистую даль.

Но крепкие руки у пьяных матросов.

И в щепы, и с криком летит табурет.

— Смотри, я на мертвое судно забросил

бочонок с водою и ящик галет.

Увидишь — не хватит; не хватит, не хватит…

Я с ужасом пьяным схватился за стул.

— Поверь мне — и, скрипнув зубами, с проклятьем

с разбегу на стену и в трюм сиганул.

И все разорвалось. И в треске, и в искрах

летят обгоревшие струны, смычки.

Но голос кричит сквозь соленые брызги:

— Крепчает, держись и канат закрепи!

 

IV

Когда-нибудь кто-нибудь это расскажет.

Железным гвоздем на стене

начертаны знаки в известке и саже —

но смысл непонятен и нем.

И след на печи, на гвозде — где качались

подтяжки — и где он висел,

и где, захлебнувшись, скрипели ночами

известка, и сажа, и мел, —

И где шеламутил — щемящий и серый —

и юркий такой домовой, —

смеялся, кусаясь, и пальцами мерил,

покуда он дергал ногой.

На печке отдушины желтая кнопка —

и длинная тень на стене —

и тень домового — скользящая робко —

подальше от замерших тел.

 

V

Мне слово нежное, как бабочкины пыльца,

как трепет солнечный загнувшихся ресниц,

как будто слышится — когда не спишь и снится

далекий профиль позабытых лиц.

Глаза озерами — солеными глотками

пью мертвым выдохом, — окаменев во сне,

когда огромный бирюзовый камень

в глуби озер накапливает гнев.

Чужой любви — и непохожий сколок,

глаза — как проруби, болотного окна

опаснее. И мысли частоколом

не оградишь и не поймешь — прогнав.

И слово нежное, как лживая ограда,

как лживый пузырек, — поднявшись из глубин —

болотным насыхом — как этим сердцем прядал —

глаза озерами, — их камень полюбив.

 

VI

Мне сегодня с грозой не тревожится,

с мокрым грохотом летнего дня.

На земле запупырилась кожица

под дождем, как копытом коня.

И на листьях — оранжевым конусом, —

расширяя ненужную боль,

гнулись радугой желтые полосы

солнца — в каплях прозрачных неволь.

Тогда полдня струящийся занавес

я менял на янтарный закат,

и насмешливо тополи кланялись,

окружавшие брызжущий сад.

Не пьянящим ли воздухом травится

след в душе и широкой груди —

когда вечером летней красавице

вместе с звездами дымно кадил.

 

VII

Фонарных решеток узоры на стенах,

пестрят закоптелые своды таверн,

и красны блестящие камни ступенек,

ведущие к устью канала Марен.

Упругие ряби живого агата

податливо брызжут под черным веслом.

«В таверну, в таверну! Сегодня богатым

и щедрым, signori, я буду послом!».

Спешащая тень остроносой гондолы

мелькает на зелени мокнущих стен,

и капает гулко сочащийся холод —

замерзшая кровь обессилевших вен.

На черной воде окровавленный кокон —

краснеет, как сгусток крови, полоса,

и светят гондоле из огненных окон

таверны раскрытой ночные глаза.

 

VIII

Мне ль для тебя — сказать, так будет жутко.

Очнувшись в четкости запнувшихся минут, —

твой мутный сон — в прорытых промежутках

засыпать строфами — горою черных руд.

Иди, иди! Проснешься ли от боли,

от диких выкриков алтайских колдунов —

в парижских улицах, и в этом я не волен,

скалистый кряж, покрытый лесом снов.

И пусть покажется средь острошпицых кровель,

в покрытых лунной чешуей стенах —

твой дым костра, во дни алтайских ловель —

в парижских улицах — разметывает прах.

 

IX

Мостков деревянных скользящая сырость,

кабинок коричневых черные рты.

Волна набежала на пляж и зарылась

в песок солнценосной и желтой икры.

Янтарные смолы прозрачны на досках,

и душно в бутылочной зелени вод.

У самого берега хлюпает плоско

залитый медузами тонущий плот.

Внизу серебрятся в корзинах макрели,

блестящие солью своей чешуи,

и медленно плещется светлая зелень —

пронзенная солнцем — далекая ширь.

 

X

Сны — буревестники грядущих дней,

в них сила темная, в них черный пламень

сверкает заревом иных огней —

то встреч с забытыми, то именами.

И явь прозрачная чужих оскомин,

и терпкий привкус в ней — чужой любви,

чей рот пьянящий — нет — чей взгляд нескромен

во сне и в яви мне — о чем просил?

Мы полусонные, мы только дети —

во сне мы любим всех, но наяву

одну из тысячи — и не отметим —

и не откликнется, и не зову.

Но только в комнате на третьем часе,

когда навалится кошмар на грудь, —

мы виноватые, мы перекрасим

в душе разлуки все — на слово — путь.

 

XI

На сцену, на сцену — момент — но и только!

Познав раздвоенности белых ночей

так бешено мчаться за призрачной ролькой,

для этих — любимейших — всех и ничей.

И круг замыкая сверкающей рампой,

под занавес спущенный хлещет партер,

сыграть, и в последний, как будто в эстампе

застыв, — изумить простотою манер.

А дальше не надо, а дальше любимей,

нежнее, спокойнее и горячей

для тех, кто зачертит из огненных линий

мой образ единственный — всех и ничей.

 

XII

Вот — выжатый день

стелет мокрый покров.

Крот роет тень —

мост через ночи ров.

Гам заскоруз и стих,

рыхлой осел стеной,

там через звездный вихрь

спину согнул другой.

Врет, кто из жизни сна

делает день забот, —

сот омертвелых дна

трогать не должен тот.

Мне через сон — в садок —

рыбой ленивой жить.

Гнев — это плеснь богов,

радость — как волчья сыть.

 

XIII

От изумленья тихо ахнул — так выросла, ужель…

И садом в комнате запахло от кончиков ножей.

Но фрукты на столе лиловей, краснее и еще

Янтарных виноградин брови шепнули — не прощен.

Но только памяти пробел, как в окнах клочья сада,

Мне шалью душною надел, как поцелуй — в награду.

Не виски ль с содой? Иль ножей проржавленных нам пару?

Дуэль?! На сколько этажей проклятие попало!

Удар повиснул на стене, застряв между кирпичин.

Ах! станет ли душа синей, когда все безразлично…

И так испуганно ушла, а сад весь искалечен.

В наследство мне остался шрам и память губ и плеч ее.

Прага. Скит Поэтов. 1924 год

 

***

Бессмысленный и невозможный день.

Без передышки всяческая мука.

И человек, и человека тень,

И рядом с звуком ― отраженье звука.

А вечером, в десятом этаже,

Где потолок в лиловое окрашен,

На переломе, на ночной меже,

Мы вспоминаем о любви и чаше.

Какой любви и чаше?! Берегах,

Наполненных голубоватым морем,

Иль о хрустальных, тоненьких краях

Бокала, источающего горе.

Мы все равно судьбы не переспорим.

Огромная, незрячая, она

Стоит неумолимо у порога,

Не покидает нас во время сна,

Сопровождает в каждую дорогу.

И мы глоток короткий за глотком,

Не отрываясь, поневоле пьем.

 

***

Ты сегодня не скажешь по-прежнему робкого «нет».

И раскроются губы твои не для слов ― поцелуя,

Будет медленно длиться и литься ― и тысячи лет

Обгорать ― и обжегшись ― на воду не дуя.

Только спазмам души ― и новых не выдавить слов.

Каруселью вертятся, кружатся и падают стены,

Будет счастье такое ― огромный, гремящий улов,

И любовь, только ты, без конца и без смены.

Подходи, залетай ― мы не знаем распутаться как ―

Этот вихорь клубящийся, ливень сверканий в пустыне,

Этот душный и огненный, молненный мрак,

Он, не требуя, жжет и не стынет.

Обессилевших слов ликованье в нерудной лапте

Перекинь, улыбаясь, но все же еще не начало,

Сколько новых исполнится вечером наших затей,

Сколько радостей редких в веселых печалях.

Не трудись узнавать, торопясь в недоверие душ,

Близок локоть, ― когда и его не укусишь,

Бей, буянясь ― и душные стены обрушь,

Из обломков мы выстроим новые души.

Папиросы ломаются в пальцах ― и сохнет во рту,

Этот круг между нами, этот стол, этот ужас преграды.

Капитаном я буду на нашем волшебном борту,

И на мостик ― вдвоем мы и выше ― останемся рядом.

Погляди сквозь расщелины светлых прищуренных век.

Видишь ― солнце огромное виснет на черных ресницах.

Я сегодня корабль, как сердце, как жизнь рассек,

И любовь будет длиться, и длиться, и длиться.

 

***

Искусственность теперь не в моде,

А суеверье не по мне.

Мои стихи, где боль и гнев,

Давно заброшены в комоде.

И равнодушнее влекусь

Ко всяким новым испытаньям,

Люби и грусти терпкий вкус

Сменили опытность и знанье.

Не пробую и сгоряча

Сойти с наезженной дороги,

Где все прекраснейшие ноги

Однообразны, как печаль.

 

***

Катилась жизнь ― тяжелые года,

Неслись вприпрыжку легкие недели,

Менялись пыльные, как небо, города.

Менялись дни ― мои часы бесцелья…

Текла вода, и облака бывали,

Такие легкие небесные дома.

Там, может быть, свои собаки лаяли,

И вечером плыла своя луна.

Но я ушел, быть может и не быть,

А только снился длительный кошмар,

Как пыль и дым, блестящий мыльный шар,

Мгновенно отразивший небо.

 

***

Весна в снегу ― и стены зеленеют.

Моя душа ― сгоревшая звезда.

Так смерть придет и медленно обменит

Сырую комнату на лучезарный зал.

И жизнь, и смерть ― равно меня не ранит.

В одной начало ― ожиданье сна,

В другой предчувствие тянется ночами ―

Торжественная смерть ― весна.

 

***

Глотаю дым и задыхаюсь в ливне

Чужих, наскучивших и омертвелых слов.

Что мне сказать, когда любовь, как бивни,

Бьет в эти стены каменных оков.

Разбить любовь, как разбивают стекла.

Когда б в диковинку и эта ревность мне!

Душа, душа ― она уже поблекла

От скучных слов, растаявших в вине.

Еще о чем? Какие нам приличья?

В твоей душе гуляю, как в саду.

Пригнулась к столику, испуганная, птичья,

Свою любовь ненужную задув.

И все слова ― наскучившие бредни;

Что скажешь ты, все ложью опоишь.

Вчерашняя любовь ― безвредна,

Как после выстрела перегоревший пыж!

 

***

Мне снова кажется (когда бы повторилось!):

В зеркальном шуме дымного бистро ―

Базары сонные далекого Каира

И желтой заводи отяжелевший рог.

И в узких улицах (когда б не эта рама!)

И солнца жар (холодное стекло!)...

В дыму зеркал блестят вершины храма

И эта площадь ― потускневший стол.

Но встать нельзя: просижены диваны,

Кто здесь свершит полуденный намаз?

Когда копьем простая ложка ранит

В предсмертном стоне увидавших глаз!..

 

***

Обои розовы ― и двери расписные.

Коричнев пятен омертвелый лед.

И одинаково ― убоги и хромые ―

И столик письменный, и стула переплет.

Писать, писать… Но «муки вдохновенья»

Как муки призрачной, обманутой любви.

Мне не дано блестящего уменья

Играть в таланты, и любовь, и сплин.

Я только кашляю ― и, может быть, умело

Владею насморком и гриппом иногда.

Мои цветы любимые ― омела ―

Мне помогали долгие года.

Но вечер розовый размазался по крышам.

И в синем зеркале мгновенное лицо,

И мой двойник ― куда сегодня вышел?

Душа запуталась каким еще концом?

 

***

Последний свист ― гремящая стезя.

Я не напрасно в эту жизнь поверил.

И слово горькое (его забыть нельзя),

И гром, и блеск, и дым дебаркадера.

Лететь бульварами в знакомые места:

Вчера, вчера! О сколько лет осталось!

Кто о любви далекой не мечтал,

Играя в робкую, покорную усталость.

Окно высокое, и на защелке дверь,

С прощальной ласковостью думая о новой,

Любить далекую, но целовать теперь ―

Глаза знакомые и неродные брови.

 

***

Дымится пунш, и чарочки литые

Блестят прозрачною и темной желтизной.

О, если б мне сказали и другие:

Вернется вечером покинутая мной!

Но ночь пройдет ― и комната остынет,

И в сером сумраке ― туманное стекло,

На подоконнике стаканы и пустые

Бутылки мокнут обнаженным дном.

Сквозь занавески небо голубое

И крыши черные просвечивают мне;

Свети, свети: когда глаза закрою ―

Твои глаза увижу я во сне.

И снова вечером ― и будет ли начало

Или конец, приснившийся когда?

Но не узнать: куда меня умчала

Душа, сорвавшаяся в чьи-то бездны сна.

 

***

Мурлычет кот ― уют мещанской были.

Бренчит посуда на большом столе.

На полке ряд, под покрывалом пыли,

Старинных книг хозяйственный совет.

И блики ржавые ― кастрюльная отрада:

Пылает печь для чьих-то именин.

Хозяйка, красная, уже сама не рада ―

И где-то снова напроказил сын.

И ровно в семь вопящая орава

Ворвется в сад и комнатную чинь.

Отец молчит, хотя крутого нрава,

И только шепотом: «Цветы не опрокинь».

Но поздно вечером зевается так сладко ―

И в белых простынях так мягко утонуть…

К усталой матери, запутавшийся в складках,

Прижался маленький и жадно ищет грудь.

 

***

На вертел нижутся и заяц, и коза.

В хрустальных гранях отсветы и пламя.

Забыть, не думать, то, что предсказал

Колдун и шут ― наш собутыльник пьяный.

Колдун и шут с угрюмой бородой:

Колпак трезубый над трезубым троном.

С каким насмешливым и злым укором

Он тряс своей звенящей головой.

Отыгранная роль ― не женщиной, не смертью

Соединить отпавшие года:

Когда бы правильно он карты сдал,

Как мысль, козой, нанизанной на вертел.

Единый миг и с женщиной, и в смерти.

Единый миг ― и длящийся века.

Струной единой звуки извлекал,

Единой мыслью, нанизанной на вертел.

Но шут уполз, и дремлет наш король.

Потухло пламя в очаге дубовом.

И умер я ― отыгранная роль.

И шепчутся в углах о жизни новой.

 

Октябрь

Прикуривали не спеша ―

Со временем всему научим.

И хрипло паровоз дышал,

Вагонные напружив кучи.

Дым стлал без ордера ковры,

И пили водку без отдачи.

Врывалась в щели пыль ― и рвы

Внизу просачивались к дачам.

Скрипели стены ― и когда

Штыками лязгали о прутья,

Один податливо рыдал

В своих заношенных лоскутьях.

Другой смеялся ― и сквозь сон

Цедил, как через сито, будни ―

И к рыжей бороде присох

Окурок, брошенный лахудрой.

Ползла взъерошенной змеей

Земная медленная скука,

Однообразно кто-то гукал

За тонкою своей стеной.

 

***

Раствори вдохновением стужу ушедших ночей

И в спокойствии ясном ― улыбнись и скажи откровенно,

Что неистовость прежняя зря ― и ничей

Оголтелый закат дожидается новой измены.

Что тропинки в лесу ― это только казалось нам ―

Приведут к заколдованным огненно-рыжим полянам.

Перечесть ― и по пальцам запомнить, что были года,

Не года ― а минуты, упавшие в памяти ямы.

 

***

Ты не одна. А здесь забиты ставни.

Рассвет молчит, забросив черновик.

Каким себя великолепным камнем

Перед тобой могу вообразить?

Валюсь в ночи. Ты, верно, ошибалась.

Не болен я. И ночи тоже шалы ―

Но я сейчас не сумасшедший ведь.

И равнодушие, когда бы ты устала,

Как эти звезды таяний во льду ―

Когда еще не писанным уставом

С твоей души, как с крыльев, пыльцу сдул.

 

***

С какою радостью встречал,

Обманывался, веря на «поди».

Припоминая сгоряча,

Как солнце стыло там, на западе.

И воздух стыл ― сплошной озноб,

Деревьев тени плыли наискось.

Из всех намеченных дорог

Какую выбрать, не раскаявшись?

Как заблудиться не любя ―

В лесу знакомом и приученном?

Закат ― он существует для

Любимейших и неразлучных.

 

***

Рассвета метровый поток,

Не время ль бросить папиросы?

Окурки в комнате утесом

Загромоздили потолок.

Бумаги ширятся поля,

И лепятся чернила гажей ―

Когда стихи, как тополя,

И рифмы вымазаны сажей.

Когда покажется лицо

В испуганных зеркал осколках,

И чутким ухом ловишь цок

Игрушечных копыт под елкой.

Когда не свечи ― только гарь ―

На хвоях не хватает масок,

Когда не в музыку ― ударь

По клавишам чугунных касок…

 

***

Декабрь. Рождество без снега и без елки.

Но фонари по-прежнему высоки.

По авеню ― не улицам ― проходят

Чужие, торопящиеся ноги.

Не пахнет Рождеством, не пахнет елкой ―

Перегоревшими свечами, хвоей.

Чем заменить подарки и бруснику

И стон восторженный проснувшегося сына?

Чем заменить? Какая смерть поможет?

Метро, бистро и уличная девка…

Свет рыжий заливает сердце,

Игрушки чуждые и чуждый разговор.

…Сочельник. Легкий скрип по снегу.

Лиловый сумрак. Серые глаза.

Чем пахнут снег и губы на морозе?

Как высказать тебя, любовь?

 

Увидим

Чьи-то встречи ― и опять... как было.

Воздух жаркий ― это пыль в метро.

Здесь светлее ― Она выходила

Лестницей выше ― и лифт, как дом.

И опять по-прежнему скажет ―

И промолчит ― что ж еще?

Если губы и душа в саже,

Если снова потерян счет…

Было, будет: в салазках дети,

Снег, сугробы, льдистый путь.

Где, когда, на каком на свете…

Пыль в Париже ― метро и муть.

 

Урок

Лестницей, ступеньками

И амфитеатром

Деревянно тенькают

Парты, стоя рядом.

Что мне откровенья

Этих черных кафедр?

И каким уменьем

Белым станет кафр?

Ах, как в этой Африке

Сонно и пустынно,

Полушарий картами

Зреют апельсины.

Пыльным тянет голосом

О реке Замбези,

О торговле коксом,

Мылом и железом.

Липнет стрелка модная

К цифрам циферблата,

На лице ― победная

Пластырем заплата.

 

***

Стих мой волен, и легка походка.

Я сюда пришел издалека.

На пути моем, пути коротком,

Встретится широкая река.

Чувствую ― не плыть, не переплыть мне.

Кто мосты мостит мои во сне?

Кто мне стелет золотом и житом

Узкую последнюю постель?

Эх, легка рука (рукав засучив) ―

Вот немножко шире бы в плечах ―

Размахнуться (это ль случай?) ―

Повернуть в обратную рычаг.

 

***

Пружинясь ― ловишь спугнутое слово,

Густеет мысль, густеет свет в душе.

Сосредоточено в моем карандаше

Усилие невиданного лова.

Но крепки нити темного покрова ―

Воздвигнут прочно заостренный шест

Ушедшего, уже чужого слова.

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной