Все остальные «свидетельства» о каких-то последних словах умирающего, тщетные попытки медиков продлить жизнь изуродованного царя и т. д. — не более чем ретушь картины зверского убийства. Это были вполне сознательные действия с целью придать смерти императора некий вид тяжкого ранения со смертельным исходом. Анализировать это не стоит, но поставленный возле смертного одра Александра II спектакль был первым актом передачи власти в другие руки. Механизм был включен немедленно, и уже к вечеру главный документ подготовили. Председатель Комитета министров граф П. А. Валуев вспоминал: «Когда я поехал в Аничков дворец в 11-м часу с проектом манифеста, Невский был похож на обыкновенный Невский в эти часы. Мне было поручено написать манифест. Исполнил это при сотрудничестве Набокова, кн. Урусова и Сольского. Переписал Набоков, и он же, по званию министра юстиции, поехал со мной в Аничков и после подписания манифеста взял его с собой для дальнейших распоряжений. Государь и императрица (еще не привычно их так называть!), были вдвоем. Впечатление homely, доброе, семейное. Я читал проект; он подписан».

Впечатление странное, как от события, которого ждали… Дальше — ничем не нарушаемая процедура похорон. Содержанием первого контакта нового императора и министра внутренних дел Лорис-Меликова было предложение последнего о своей немедленной отставке в связи со случившимся. Александр III отклонил такое решение и выразил желание, чтобы министр продолжил работу. Это означало, что взваливать всю вину за убийство отца на министра и его ведомство новый император не собирался. Опираясь на показания схваченного на месте убийства Николая Рысакова, Лорису удалось произвести ряд удачных арестов, в том числе Софьи Перовской. Александр III не скрывал своего желания побыстрее подвести черту под внезапной гибелью императора, и сразу после ареста Перовской, 10 марта, было составлено первое обвинительное заключение, где было пять обвиняемых: Николай Рысаков, Андрей Желябов, Тимофей Михайлов, Софья Перовская и Геся Гельфман. Андрей Желябов, арестованный еще 28 февраля, сам пожелал быть причисленным к этой группе и подал об этом соответствующее заявление 2 марта, то есть сразу после убийства царя. Заявление Желябова любопытно во многих отношениях, и поэтому приводим его дословно: «Если новый Государь, получив скипетр из рук революции, намерен держаться в отношении цареубийц старой системы, если Рысакова намерены казнить, было бы вопиющей несправедливостью сохранять жизнь мне, многократно покушавшемуся на жизнь Александра II и не принявшему физического участия в умерщвлении его лишь по глупой случайности. Я требую приобщения себя к делу 1 марта и, если нужно, сделаю уличающие меня разоблачения. Прошу дать ход моему заявлению. Андрей Желябов. 2 марта 1881 г. Дом предварительного заключения». Этот бесподобный текст всегда рассматривался как героический и ультрареволюционный. С течением времени его приводят все реже, так как его смысл — явная попытка встать во главе убийц, выполнивших тяжелую работу. Особенно замечательно упоминание о скипетре, полученном Александром III из рук убийц, как намек на причитающуюся награду. Именно на основании заявления Желябова советская власть собиралась поставить ему памятник в С.-Петербурге, так как кроме этого «отъявленный революционер» Желябов ничего в жизни не совершил. В группе обвиняемых, где уже имелись метальщики (Рысаков и Михайлов), руководители (Желябов и Перовская) и содержательница конспиративной квартиры (Гельфман), не хватало только технического специалиста-творца динамитных бомб, решивших все дело. Его удалось разыскать только 17 марта прямо на занимаемой им квартире. Николай Кибальчич, главный инженер проекта и руководитель подпольной динамитной лаборатории, замкнул список кандидатов к повешению. Обвинительное заключение переписали с добавлением фамилии Кибальчича и дело передали в суд.

Судить участников покушения на Александра II предстояло Особому присутствию Правительствующего Сената (ОППС) в открытых заседаниях, перед лицом широкой общественности. Такая форма была выбрана при активном участии Лорис-Меликова, сделавшего все, чтобы убедить царя отказаться от военного суда и провести гласный процесс. Открытость, на самом деле была своеобразной: билеты на заседания суда выдавались по спискам, представленным ведомствами. В результате зал сверкал звездами и лентами высшего чиновничества. Заседания суда над убийцами царя-реформатора стали театрализованным представлением, где Желябов с видимым удовольствием играл роль главного героя. Он настаивал на суде присяжных, задавал дерзкие вопросы, требовал вызова свидетелей и этим создавал обстановку нервного ожидания каких-то неожиданных открытий, известных одному ему. Ничего подобного, однако, не произошло. Суд был сведен к выяснению мало значивших подробностей в отдельных эпизодах, с привлечением большого количества бесполезных свидетелей. Постепенно стало ясно, что ничего нового в ходе заседаний обнаружить не удастся и только по одной причине: судят рядовых исполнителей, выполнявших свои узкие, строго определенные задачи.

На момент суда, проходившего с 26 по 29 марта, в Петропавловской крепости находились 22 арестанта по делам террора, в том числе организационная верхушка «Народной Воли» во главе с ее Хозяином — Александром Михайловым. Тем не менее, ни один из них не был привлечен к делу, даже в качестве свидетелей. Это обстоятельство строгой заформализованности суда, весьма многозначительное и красноречивое, никогда не обращало на себя внимания ни дореволюционной, ни, тем более, советской историографии. Между тем непосредственным руководством, подготовкой и проведением процесса занимался сам Александр III, вникая во все детали. Процесс был изначально построен как карательное действие над исполнителями, и не более. Вопросы финансирования дорогостоящих мероприятий, развернутых «Народной Волей» в С.-Петербурге с конца 1880 года, таких как изготовление динамита, подготовка ручных бомб, устройство лавки сыров на Малой Садовой улице, содержание типографии и конспиративных квартир, судом вообще не рассматривались. Для полной достоверности обстоятельств произошедшего убийства, оказалось вполне достаточно революционного тщеславия Желябова, стремившегося утвердиться в роли вождя, и научных амбиций Кибальчича, изображавшего профессора динамитного дела.

Аристократический и чиновный С.-Петербург получил от суда над первомартовцами полное удовлетворение. Новая власть наглядно показала общественности, что никакого отношения к убийству императора не имеет. Показательный характер суда осознали и Желябов с Кибальчичем, вместе с неприятным ощущением, что их сделали крайними. После приговора Кибальчич написал Александру III пространное письмо, содержавшее скрытую угрозу, на которое новый император даже не счел нужным реагировать. Желябов тоже что-то кому-то писал, но его последние строчки до нас не дошли — их просто сразу изъяли. По характеру письма Кибальчича ясно, что автор информирован строго в рамках «Народной Воли». То же можно с уверенностью утверждать относительно Желябова. Процесс над группой исполнителей покушения 1 марта был первым и очень важным государственным шагом новой власти. Приговор злодеям был ожидаемым и получил общее одобрение. Все подсудимые были 3 апреля 1881 года повешены на Семеновском плацу, кроме Геси Гельфман, оказавшейся беременной.

Аресты участников «Народной Воли», следовавшие один за другим в марте—апреле по разным городам, куда им удалось скрыться, проводились адресно и явно на основании секретной агентурной информации. Уже в мае 1881 года можно было с уверенностью утверждать, что «Народная Воля» как организация перестала существовать. С момента создания в июне 1879 года, проект был закрыт через два года, сразу по выполнении основной задачи. Процесс над первомартовцами при советской власти ни разу не публиковался — ни в форме «Правительственного отчета», ни, тем более, в форме стенографического отчета. При этом материалы процесса представляют для исследователей, свободных от советской исторической догматики, несомненный интерес.

Другой проблемой, которую пришлось решать Александру III сразу после убийства отца, было решение покойного государя создать совещательную комиссию в Государственном Совете из выборных депутатов от губерний и крупных городов. Этот проект прообраза русского парламента, подготовленный Министром внутренних дел Лорис-Меликовым, был одобрен в Особом совещании, участником которого являлся и новый император Александр III. Деликатность ситуации заключалась в том, что проект был подписан всеми участниками совещания и завизирован покойным государем. Дорога русскому парламентаризму была открыта именно 1 марта 1881 года, когда журнал Особого совещания со своей подписью Александр II вручил Лорис-Меликову, перед тем как отправиться на последний в своей жизни развод караулов в Михайловском манеже. Лорис-Меликов резонно поставил перед новым императором вопрос о дальнейшем продвижении одобренного всеми проекта созыва палаты выборных депутатов в Государственном Совете. Александру III, для того чтобы дезавуировать решение, принятое убитым отцом, да еще согласованное им самим, пришлось изворачиваться.

Выход из щекотливой ситуации был найден через назначение совещания по вопросу, но с расширенным составом участников. Оппозицию Лорис-Меликову и его команде на совещании в Зимнем дворце 8 марта 1881 года составили граф С. Г. Строганов и председатель Священного Синода К. П. Победоносцев. Выступление Победоносцева на совещании давно стало каноническим для консерваторов всех времен. Его речь с восторгом встретили в Москве, где славянофильская община открыто тосковала по усадебной старине в окружении многочисленной дворни за широкими спинами бесправных пахарей. Новый император, «получивший скипетр из рук революции», с явным удовольствием слушал пафосный бред известного обскуранта и прикидывал, каких людей следует пригласить в новое правительство, чтобы уже никогда не слышать рассуждений на тему «общественного представительства». Лишившись поддержки царя-реформатора, министр внутренних дел Лорис-Меликов и его союзники во главе с великим князем Константином Николаевичем были бессильны влиять на принимаемые решения и стремительно теряли власть.

Было еще одно совещание, где снова обсуждался все тот же вопрос «общественного представительства», но и без него позиция новой власти стала очевидной. Для того чтобы устранить все сомнения в предстоящем курсе правительства, Александр III дал указание Победоносцеву подготовить соответствующий манифест. Победоносцев вспоминал: «Но у Государя чутье верное. Ему не понравилось, что говорили Лорис, Абаза, Милютин, о чем он написал мне на другой день после заседания, которое произвело на него „самое грустное впечатление“. Принялся я за работу писать для него манифест. Я знаю, что он сам хотел этого и говорил министрам, но они возражали, что не нужно, что надо подождать». Применив старославянский стиль, Победоносцев достиг, как ему казалось, высот торжества монархии. Особенно сильно звучал первый аккорд: «Веруя в истину и силу самодержавной власти…». Так вместе, горя одним огнем преклонения перед неограниченной властью, российский император и председатель Святейшего Синода выпустили в свет последний панегирик российской монархии, не подозревая, что сочинили реквием. Манифест был опубликован 29 апреля 1881 года и произвел должное впечатление — всем союзникам Лорис-Меликова стало ясно, что им нет места в правительстве нового императора. Александру III последовательно поступили три заявления об отставках от министра внутренних дел Лорис-Меликова, министра финансов Абазы и военного министра Милютина. Все выглядело как демонстрация, и император был несколько смущен, так как все трое имели репутацию выдающихся профессионалов. Однако Рубикон был позади, и все три отставки были приняты без осложнений.

Утвердившаяся в российской историографии точка зрения на события марта—апреля 1881 года как на острую монархическую реакцию после атаки революционеров справедлива лишь при очень поверхностном подходе к тем громким событиям. Если пренебречь их реальным содержанием и взять за основу только формальную сторону дела, то вполне можно прийти именно к такому выводу. На самом деле, наследник престола, в одночасье ставший императором, и все его семейное окружение испытывали в эти дни колоссальное облегчение людей, остановившихся на краю пропасти. Мрачное ожидание краха сменилось вдруг светлыми перспективами комфортной жизни в условиях перешедшей к ним на законных основаниях власти. Правда, «законные основания» возникли в результате действия бомб Кибальчича, но злодеи были наказаны и вопрос закрыт. Случилось именно так, что возобладал почему-то формальный подход, и что интересно — как в дореволюционной историографии, так и затем в советской. Советские историки добавили в тему изрядную дозу революционной героики, убедив общественность, что на виселице оказались герои «Народной Воли», а не уголовные преступники. Понятно, что советской историографии не было никакого дела до династического кризиса, возникшего в монархической семье после брака Александра II и княгини Юрьевской. Историки страны Советов прошли мимо вещих слов Желябова, написанных им самим, без всякого принуждения, о скипетре, полученном Александром III «из рук революции». Что ж, после стольких лет после убийства царя-реформатора приходится согласиться с Желябовым — без бомб Кибальчича Александру III рассчитывать на российский скипетр было проблематично. Скрытно, без официальных сообщений готовилась коронация княгини Юрьевской в качестве императрицы Екатерины III. В продвижении дела участвовало ограниченное число лиц, особо приближенных к Александру II и княгине Юрьевской. О подготовке коронации свидетельствуют многие мемуаристы, в том числе весьма близкие ко двору современники, из которых выделяется своим резко отрицательным отношением к убитому императору фрейлина А. А. Толстая. Ее комментарий, далекий от объективности, все же заслуживает внимания:

«Было твердо известно, что Государь помышлял о коронации княгини Юрьевской, и за кулисами уже принимались все меры к достижению этой цели более или менее пристойным способом, для чего изучались соответствующие документы прошлого. Конечно, образцом и прецедентом предстоящего события послужила коронация Екатерины I. Утверждают, что нашелся всего один министр, согласившийся взяться за подготовку акта. Были перерыты все архивы в поисках обнадеживающих документов, в некоторых журналах ни с того ни с сего появились статьи, в подробностях излагавшие старую историю коронации Екатерины I. Помимо того, что наше время сильно отличалось от эпохи Петра Великого, не следует забывать, что Екатерина I, несмотря на свое низкое происхождение, неоднократно сумела проявить свой глубокий ум. Но что бы стало с Россией и русским обществом под властью современной Екатерины III? Что бы стало с четой Наследников, положение которых и теперь уже было невыносимым? Могли ли они смириться с отведенной им унизительной ролью, когда даже мы, и я в том числе, стремились избежать ее, не зная куда податься, но полные решимости не терпеть оскорбительного нового порядка, навязанного нам. Нетрудно было предвидеть, каковы будут требования новой „государыни“, которая, без всякого сомнения, и сама скоро поверила бы, что рождена для трона!... Да, положение было более чем трагическим. Оно казалось безвыходным — впереди никакого выхода и спасения!..»

Фрейлина Толстая в своем безудержном верноподданническом чувстве совсем потеряла ориентацию во времени и лицах. Какую аналогию можно усмотреть между Мартой Скавронской (Екатерина I), о происхождении которой до сих нет достоверных данных, и природной русской аристократкой Екатериной Долгорукой? Толстая явно не в курсе, какие «обнадеживающие» документы искали в московских архивах. Что касается журнальных статей, то такие публикации стоили ровно столько же, сколько инсинуации самой Толстой. А вот сообщение фрейлины о положении Наследника и его благоверной супруги Марии Федоровны, урожденной датской принцессы Дагмар, вполне отвечает истине. Положение это с декабря 1880 года становилось все более безвыходным, по мере приближения коронации княгини Юрьевской. Появление в России императрицы Екатерины III cтавило под большое сомнение перспективы воцарения внука барона де Гранси и его амбициозной супруги. Бомбы Кибальчича пришлись как нельзя кстати. Как тут не вспомнить вещие слова Желябова о «скипетре из рук революции». Впрочем, и сам Александр III позже отзывался о самом Желябове вполне сочувственно.

Другая фрейлина, А. Ф. Тютчева, вспомнила свою беседу с Александром III в конце марта 1881 года во время частной аудиенции: «Я говорила государю о том стыде и горе, которые испытывает всякий русский при мысли о страшном преступлении, ответственность за которое падает на всю страну. „Нет, — живо возразил государь, — страна тут ни при чем; это кучка негодных и фанатичных мятежников, введенных в заблуждение ложными теориями, у которых нет ничего общего с народом… К сожалению, выяснилось, что Желябов, стоявший во главе заговора, — крестьянин и очень способный человек“». При этом Александру III было отлично известно, что «способный Желябов» никогда и ничего не возглавлял, но сам продвинул себя в вожди, написав известное заявление. Император охотно поддержал инициативу тщеславного крестьянина, признал его «главарем заговора» и без лишних церемоний повесил. Так с помощью официальных властей и придворной челяди была сформирована версия событий вокруг убийства Александра II, очень удобная, и главное — презентабельная. Окончательно ее обкатали и снабдили идеологической нагрузкой советские историки, оказав Романовым неоценимую услугу.

Одновременно с описанными событиями аристократический Петербург разыграл комедию «общественной защиты» монарха от революционных злодеев. Интересно, что благородную инициативу проявил никому не известный начальник станции Фастов Сергей Юльевич Витте. Близкая к придворным кругам графиня Мария Эдуардовна Клейнмихель так передала собственный рассказ Витте: «Эта безумная, бессмысленная мысль зародилась впервые именно у меня. Теперь я невольно краснею, вспоминая об этом, но тогда я был очень молод и не знал ни жизни, ни людей. Я был маленьким, безвестным начальником станции Фастов. Это было в Киеве 1 марта 1881 года, после тяжелого рабочего дня, пошел я в театр. Тщетно ждали начала представления. Наконец на сцене появился управляющий театром и прочитал телеграмму потрясающего содержания: „Император Александр II убит нигилистом, бросившим в него бомбу, оторвавшую ему обе ноги“. Невозможно передать то волнение и боль, которые вызвало у присутствующих это страшное известие... Я вернулся домой, дрожа словно в лихорадке, и сел писать длинное письмо моему дяде, генералу Фадееву..., интимному другу графа Воронцова-Дашкова. Я описал ему мое душевное состояние, мое возмущение, мое страдание и выразил мнение, что все мои единомышленники должны были бы тесно окружить трон, составить дружный союз, чтобы бороться с нигилистами их же оружием: револьверами, бомбами и ядом. Что надо, подобно им, создать свою организацию, в которой, как у них, каждый член был бы обязан привлечь трех новых, и каждый из новых, в свою очередь, тоже трех и т.д. Тридцать членов составляют отделение с вожаком». Душевный порыв начальника станции Фастов через его дядю Р. А. Фадеева попал в руки графу Воронцову-Дашкову и был доложен Александру III. Идея пришлась императору по вкусу, и он поручил своему брату, великому князю Владимиру Александровичу, командующему Петербургского военного округа, попробовать реализовать проект. Великому князю было неудобно заниматься тайным обществом, находясь на государственной службе, и он отдал проект на откуп людям высшего петербургского света.

В то время тусовка петербургской элиты была сосредоточена в Яхт-клубе на Морской улице, где встречались, обсуждали и делились мнениями люди, обремененные не заботами дня, но интересами умножения своего благополучия, состояния и власти; именно здесь протекала столичная «жизнь наверху» и формировалось то самое общественное мнение, которое потом волнами достигало окраин империи, изменяясь под влиянием индивидуальной интерпретации. Живая идея, родившаяся на станции Фастов, дала ростки именно здесь — в сердце аристократического Петербурга, попав в руки таких роскошных людей, как граф Боби Шувалов и князь Константин Белозерский. Именно они восприняли идею защиты трона как свою, сплотив вокруг себе подобных и образовав аристократический антипод «Народной Воли» — «Священную лигу». Определившись с названием, они написали текст заявления для вновь вступавших — незатейливый и вместе с тем торжественный : «Я (чин, имя, отчество, фамилия), принимая приглашение участвовать в добровольной охране Священной особы Государя Императора против всяких злодейских покушений, подписью моей обещаю исполнять возложенные на меня поручения и обязанности по силе моего разумения и способностей и достойно с долгом и честью верноподданного Русского Царя». Сам автор идеи был вызван телеграммой в Петербург и введен, при большом личном смущении, в круг лиц, о котором не мог и мечтать. По прибытии в столицу молодой Витте был встречен дядей, генералом Фадеевым, который сходу его предупредил: «Сегодня вечером я повезу тебя на Фонтанку, к Павлу Шувалову (в петербургском обществе его знали под именем Боби). Он начальник нашего союза, и ты познакомишься там с главными членами „Священной лиги“».

Далее Витте рассказывал: «Впервые переступил я порог одного из роскошных аристократических домов, что произвело на меня большое впечатление. Впервые также находился я в обществе тех высокопоставленных особ, с которыми впоследствии мне было суждено так часто встречаться. Там тогда находились великие князья Владимир и Алексей, начальник Генерального штаба князь Щербачев, кавалергард ротмистр Панчулидзев и хозяин дома. Меня приняли очень сердечно, чествовали меня за мою гениальную идею и сообщили мне, что мой проект разработан и составлен уже отдел (из десяти человек), что члены будут вербоваться как в России, так и за границей, и таким путем образуется мощная организация. Мне показали тайный знак этого союза и привели меня к присяге. Я должен был перед иконой клясться, что все свои силы, всю свою жизнь посвящу этому делу, и я, как и все другие члены, должен был дать обещание, в случае если это понадобится, не щадить ни отца, ни матери, ни сестер, ни братьев, ни жены, ни детей. Вся эта процедура, происходившая в роскошном кабинете, среди разукрашенных серебром и оружием стен, произвела на меня, провинциала, глубокое впечатление. Но я был окончательно наэлектризован, когда раскрылась дверь в столовую — никогда раньше не видал я столько изысканных блюд. Вино лилось рекой, и я был слегка навеселе, когда великий князь Владимир мне сказал: „Милый Витте, мы все решили дать вам заслуженное вами почетное поручение. В настоящее время французское правительство отказывается выдать нам нигилиста Гартмана. Мы послали гвардии поручика Полянского в Париж с приказом уничтожить Гартмана. Поезжайте завтра наблюдать за Полянским, и если он не исполнит своей обязанности, то убейте его, но предварительно ждите нашего приказа“... Мне дали 20 000 рублей. Никогда ранее не видал я столько денег. На следующий день дядя доставил меня на вокзал. У меня сильно болела голова после выпитого накануне вина, и только в Вержболове пришел я окончательно в себя и начал разбираться в странном происшествии, в которое был вовлечен… Перспектива пролить человеческую кровь приводила меня в содрогание».

Разумеется, никаких убийств революционеров, тем более в Европе, не последовало. Великий князь Владимир Александрович после выпитого вина, по-видимому, также пришел в себя, как и молодой Витте, и вместе со своим венценосным патроном осознал, что правовое поле Европы не одно и то же, что России, где можно обустроить за деньги «Народную Волю» и убивать всех подряд, включая императора. Тем не менее, создание на деньги русских аристократов опереточной «Священной лиги», или, как ее называли впоследствии, «Священной дружины», имело определенный смысл. Романовым, и прежде всего детям покойной императрицы Марии Александровны, было крайне важно дистанцироваться от «Народной Воли», которая не уставала повторять, что именно ее усилиями Наследник Александр Александрович и его супруга Мария Федоровна получили российский трон. Поэтому патриотический порыв Витте пришелся так ко двору и был подхвачен всей семьей во главе с Александром III. Однако проницательные люди сумели разглядеть настоящий смысл «тайной организации по охране императора» и принялись осмеивать каждый шаг новоявленных «дружинников».

После нескольких скандальных эпизодов с участием членов тайного сообщества, не имевших ничего общего с «охраной Священной особы», Александр III был вынужден инициировать роспуск дружины без каких-либо последствий. В жизни Сергея Юльевича Витте «Священная дружина» осталась эпизодом, о котором ему не хотелось вспоминать. Так или иначе, в своих воспоминаниях, написанных много лет спустя, он посчитал нужным рассказать о нем, никак не комментируя его смысл. Воспоминания графа Витте были единственными объемными мемуарами царского функционера, изданными при советской власти. Они выглядели одиноко и странно на полках советских библиотек: их никто не читал, так как в них описывалась Россия, совершенно неизвестная строителям социализма…

Продолжение следует

Список использованных источников:

1. Дневник событий с 1 марта по 1 сентября 1881 г., СПБ, 1882;

2. Суд над преступниками 1 марта 1881 года. Полный отчет в официальной редакции, Москва, 1881г.;

3. «Дневник, 1877—1884», П. А. Валуев, издательство «Былое», Петроград, 1919 г.;

4. Письма К. П. Победоносцева в Москву к Е. Ф. Тютчевой, Русский Архив, 1907 г., № 5;

5. Толстая А. А., Записки фрейлины, М., 1996 г.;

6. Тютчева А. Ф., При дворе двух императоров, М., 2008 г.; 

7. Графиня М. Клейнмихель, Из потонувшего мира, Берлин, б.г.