— Николай Николаевич, как события 1917 года отразились на вашей семье?

— 15 марта 2017 года по нашей с братом графом Петром Николаевичем Апраксиным просьбе архиепископ Брюссельский и Бельгийский Симон (Ишунин) отслужил панихиду в кафедральном соборе св. Николая в Брюсселе к 100-летию гибели нашего деда по материнской линии, Николая Георгиевича Бюнтинга, а также в память всех невинно убиенных большевиками. Гибель моего деда роковым образом совпала день в день с отречением государя Николая II от престола. Мой дед стал одной из первых жертв русской революции.

Семья Николая Георгиевича Бюнтинга происходила из Голландии и Бельгии. Фамилия впервые упоминается в хронике битвы при Мальплаке (Malplaquet) во Франции в 1709 году, где в списке погибших есть и офицер Бюнтинг. Его осиротевшие дети были взяты на воспитание одним из великих герцогов в Вене. Но когда сын офицера Бюнтинга вырос, он уехал в Берлин, так как исповедовать протестантство в католической Австрии было не очень комфортно.

Мой прадед родился в начале XIX века в Берлине и был воспитан с детьми короля Пруссии; затем он стал военным, поступил в элитный полк. Все складывалось хорошо, но однажды офицер фон Бюнтинг прошел с группой своих подчиненных перед балконом дворца одной из прусских принцесс, объявив, что это дефиле в ее честь. В то время это считалось объяснением в любви. Такой поступок был не слишком благосклонно принят при дворе; моего прадеда решили отправить на службу Николаю I, находившемуся тогда с визитом в Берлине. Вильгельм фон Бюнтинг согласился, принял православие с именем Георгий и прошел всю кавказскую кампанию, окончив службу в чине генерал-майора.

Его сын Николай, мой дед, родился в Петербурге в 1861 году. Он поступил в институт правоведения, затем год учился в Берлине, вернулся и стал работать в администрации; был членом комиссии помощи голодающим, которую возглавлял Николай II. Царь увидел и отметил его работу. Его прочили в директоры департамента внутренних дел, но дед предпочел пост губернатора в Архангельске. Там он встретил события 1905 года. Разъяренная революционная толпа хотела его убить. Ему разрешили сказать последнее слово, и он так хорошо говорил, что люди разошлись с пением «Боже, царя храни». Этого большевики моему деду не забыли.

В 1906 году он был назначен губернатором Твери, его предшественник на этом посту был убит анархистами. Надо сказать, в ходе революционных событий больше двадцати губернаторов лишились жизни. П. А. Столыпин, ставший министром внутренних дел, а затем премьер-министром, увидев, что количество жертв среди разного неугодного революционерам народа уже исчисляется тысячами, принял жесткие меры, и убийства значительно сократились.

В феврале 1917 года начался бунт призывников, которые не хотели быть пушечным мясом. Беспорядки коснулись и Твери, где находилось 40 000 военных запаса, арсенал и прочее. И когда утром 2 (15) марта они узнали об отречении Николая, то снова решили убить губернатора. Дед велел своей охране уйти и, дожидаясь бунтовщиков, исповедовался по телефону епископу (первый подобный случай в истории русской церкви). Его схватили и повели по городу к собору, где собирались повесить. Но толпа всегда сильнее, и, невзирая на протесты главарей бунтовщиков, ему снова дали слово. Он успел сказать только: «Простите, если я сделал что-то против вас…» — и тут раздался выстрел. Стрелял человек, специально посланный из ЦК партии большевиков. Вот как окончилась жизнь моего деда.

Через два-три дня все успокоилось, был назначен новый губернатор от Временного правительства. И моя бабушка смогла забрать тело мужа. Она с дочерьми поехала хоронить деда в семейный склеп около Пскова. Но там тоже был бунт, и ночью с благословения епископа мой дед был похоронен под стеной кафедрального собора, без всяких опознавательных знаков. Я приехал туда в 1993 году и спросил епископа, можно ли найти могилу, а он мне ответил: «Столько убитых было похоронено там, что найти невозможно».

— Расскажите, пожалуйста, о другом вашем деде, которому довелось пережить февральскую революцию.

— Мой дед граф Петр Николаевич Апраксин родился в Нерви, в Италии, в 1876 году, провел отрочество и юность в Москве, учился сначала в Кадетском, а затем в Пажеском корпусе. В 1896 году он был назначен одним из двух пажей, сопровождавших Николая II во время его коронации в Москве. Затем начал карьеру чиновника и во время русско-японской войны участвовал в организации отправления и сопровождения санитарных поездов к Порт-Артуру и обратно. В 1907 году он был назначен вице-губернатором Воронежской губернии, а 1911-м — губернатором Таврическим. В 1909 году женился на княжне Елизавете Владимировне Барятинской, в этом браке у них родилось пять детей.
В статусе губернатора Таврического мой дед должен был присутствовать в Ялте, когда царская семья приезжала в Ливадию на летний отдых. Это требовало большой дипломатии, необходимо было ладить с очень влиятельными людьми при дворе, притом что его должность не являлась придворной. Но он справлялся, император и Александра Федоровна ценили его. Императрица даже стала крестной матерью моей тети, графини Надежды Петровны, она держала Надю на руках во время таинства в дворцовой церкви в Ливадии.

Отец был назван согласно традиции: в семье уже целый век первенцам давали имена Петр или Николай. Сохранилось несколько фотографий 1913 года, где мой отец граф Николай Петрович в возрасте трех лет сидит на террасе ливадийского дворца вместе с великими княжнами и великой княгиней Ольгой Николаевной.

После революции семья чудом выбралась из Крыма в Югославию, потом в Бельгию, где мой отец и встретил Софью Николаевну Бюнтинг. Они поженились в 1934 году и поехали в Эстонию заниматься родовым имением моей бабушки Бюнтинг (урожд. фон Медем). Мой отец учился агрономии и собирался развивать сельское хозяйство. Но немцы вошли в Польшу, началась война. Родители знали, что Советы придут в Эстонию, и когда Польша пала, нас с братом Петром и бабушкой отправили первым поездом в Бельгию. Затем приехала моя мама, а отец приехал в январе 1940-го на несколько дней и вернулся в Эстонию, чтобы мы не потеряли имение.

Он не думал тогда, что в СССР человек ничего не стоит, что, как говорится, «жизнь — копейка»… И он пропал. Мы не знали, что с ним. Мама его ждала, никогда больше не устроив свою личную жизнь. Она не дожила месяца до момента, когда мы узнали от генпрокурора Таллина, что отец был расстрелян в Ленинграде 19 августа 1941 года, вместе с русскими, арестованными в Эстонии, когда немцы приблизились к Ленинграду…

— Ваша семья серьезно пострадала от красного террора: помимо деда, губернатора Н. Г. Бюнтинга, и вашего отца графа Н. П. Апраксина есть длинный список жертв вашей семьи. В память о них в окрестностях Ялты в 2006 году возвели часовню. Но вы как будто не испытываете никакой ненависти… Что это — ваши христианские убеждения?

— У меня нет ненависти к многострадальному русскому народу, частью которого я тоже являюсь. А ненависть к тем, кто убивал моих предков, не имеет смысла, потому что они давно умерли. Несправедливо приговаривать сыновей за преступления отцов. Таково мое воспитание. Моя семья в эмиграции никогда не выступала против России и даже, я вам скажу, против коммунистов, ведь мы не знали и не представляли себе весь объем их злодеяний. Говорили часто, что во всем виновата Первая мировая война. И вообще, в том, что случилось в 1917 году, вина не только коммунистов. Какая-то часть ответственности лежит и на других представителях российской политической сцены.

— Граф Петр Николаевич был по своим убеждениям монархистом?

— Да, он был монархист, но при этом демократ правого толка: левые выступали с позицией «грабить награбленное», а правые были за частную собственность, но не против социального развития. Если бы он не имел должности при императрице, а до этого — поста губернатора, он бы пошел депутатом в Думу. Но как чиновник высшего ранга, он не мог проявлять политическую активность.

Дед также был славянофилом и являлся членом, а в конце войны и президентом объединения «Русское собрание», которое было организовано в 1900 году как культурное, а не политическое. В него входили многие важные персоны: министр земледелия Кривошеин, князья Голицын, Шаховской и другие, писатели, офицеры. И это не имело отношения к ультраправым радикалам. Другое дело, что несколько людей из «Русского собрания» создали свое радикальное движение под тем же названием, но цели у них были совершенно иные, и теперь существует большая путаница с определением деятельности этой организации.

Интересно, что славянофил П. Н. Апраксин — потомок татарина Сальхамира, пришедшего из Великой Орды в XIV веке на службу к Олегу, князю рязанскому, и женившегося на сестре князя. Позже, в 1682 году, сестра нашего предка Андрея Матвеевича, Марфа, вышла за царя Федора Алексеевича, сводного брата Петра Великого, а ее другой брат, Федор Матвеевич, был знаменитым генерал-адмиралом, крестным отцом российского флота. Андрей Матвеевич Апраксин участвовал в Великом Посольстве Петра I в Европу и выполнял обязанности придворного летописца, описывал «культурную программу» и ночные гуляния Посольства. И вот эти Апраксины получили от Петра графский титул. Так что в том, что мой дед оказался на службе у дома Романовых, есть историческая преемственность.

— Что именно входило в обязанности графа Петра Николаевича как атташе императрицы?

— В 1913 мой дед согласился на пост атташе при Императрице и уехал в Санкт-Петербург. Он до самой своей смерти держал слово хранить в секрете детали своей работы у императрицы, никогда не раскрыл и подробности других миссий, в которых участвовал. Но он рассказал мне эпизоды, которые особенно запечатлелись в его памяти.

Он работал с императрицей, как правило, в ее кабинете. Каждый день, ровно в 17 часов, император, если он не был в отъезде, приходил, чтобы выпить чаю. Дед тут же вставал, прося разрешения откланяться, но всякий раз император просил его остаться и продолжать работу. Во время чая Николай II рассказывал супруге о событиях дня, о решениях, которые принимались, но никогда не обсуждал военные действия. Таким образом, мой дед мог понимать ход мыслей Николая, присутствуя при этих разговорах, политических или частных, и слыша также ответы императрицы.

— Иными словами, ваш дед свидетельствовал, что императрица не давала указаний или рекомендаций своему мужу, как это принято считать?

— Да, она только отвечала. Но это тогда, когда дед присутствовал там.

— Были ли какие-то особой важности слова, сказанные при вашем деде царем?

— Были эпизоды, которым мой дед был единственным свидетелем, и только я один могу говорить об этом как его наследник. К примеру, в июле 1915 года за вечерним чаем он присутствовал при моменте, когда император объявил своей супруге, что он берет на себя командование армией — решение было им уже принято. Император добавил: «Это решение вовсе не против моего дяди, великого князя Николая, но я, будучи главой государства, не могу взвалить груз ответственности за эту войну, за это количество жертв на кого-то другого». Этот красивый и благородный жест государя, при котором присутствовали только императрица и мой дед, политически не был оправдан. И многие годы никто даже не задумывался об этой этической подоплеке решения Николая II, видя в нем только его собственные амбиции.

Ошибка нашего императора заключалась в том, что он принял на себя командование армией — тем самым он в глазах подданных спустился со своего пьедестала. Он больше не был в Петрограде и не мог следить за всем, что там происходило. Среди министров, которых он назначал в первые годы войны, было несколько не самых подходящих. Премьер-министром стал князь Голицын, а ему было 80, и он сам понимал, что неспособен занимать этот пост. Окружение императора не соответствовало уровню трудности событий. Либералы в Думе, прежде всего социал-демократы, и, конечно же, двор, не видели реального выхода из напряженной ситуации и хотели сместить лично Николая II: одни — заменить его новым царем, а другие — перейти к иной форме правления.

Великий князь Михаил Александрович, когда Николай II отрекся в его пользу, заявил, что он один не может решать судьбу России. Я размышлял относительно этой позиции великого князя: если он был действительно такой либерал, то должен был организовать народный референдум, но для этого сначала принять власть. Это было бы легитимным наследованием. Он не должен был ждать никаких других инициатив. Но он этого не сделал, и это стало второй большой ошибкой Романовых.

— Что граф Апраксин делал после Февральской революции?

— Когда начались волнения в феврале 1917 года, дед находился в Петрограде. Я уверен, что он занимался возможной организацией отправки царской семьи в Англию. Я спрашивал: «Что ты там делал?» — а он всегда отвечал: «Я был по делам», безо всяких уточнений.

Но зато он мне рассказал, как смог добраться до Царского Села. Он дошел до вокзала, встретил там министра транспорта, который тоже пытался попасть туда. Они увидели локомотив, весь обмотанный красными флагами, поднялись в кабину и сказали, что реквизируют этот паровоз. Ошеломленные их величественным видом и осанкой, машинист и его помощник молча повиновались. И царедворцы прибыли к государю на революционном паровозе.

Последний императорский Совет состоялся 27 февраля 1917 года в Царском Селе. В нем принимали участие императрица, обер-гофмаршал двора граф Павел Бенкендорф и граф Апраксин, мой дед. Все понимали, что это конец. И дед никогда не хотел рассказать, чем завершился этот совет.

После возвращения Николая II с фронта, уже не как царя, императрица призывала всех уйти из Царского Села, чтобы ее приближенные не были арестованы из-за принадлежности к двору. Все как один отказались. Тогда она встретилась с каждым с глазу на глаз и просила персонально каждого уйти, в том числе отдав приказ и моему деду: «Вы должны уехать: у вас большая семья». Императрица, как я уже упоминал, питала особые чувства к пятерым детям деда, и это был еще один официальный повод для подобного требования. Дед выполнил ее настоятельную просьбу и уехал в Петроград.

Позже Бенкендорф написал в мемуарах, что граф Апраксин оставил императрицу одну, хотя он был самым близким ей человеком. Но долгая история Апраксиных на службе у русских князей и царей свидетельствует о том, что в большинстве своем это были люди отчаянно храбрые и готовые сложить за отечество голову. Так и дед был человек немалодушный. Бенкендорф не только не любил графа Апраксина, но и старался всячески вредить ему еще до революции, потому что дед не зависел от него, равно как и не принадлежал двору. Поэтому его обвинения в предательстве моим дедом интересов царской семьи, которые разделяет до сих пор некоторая часть старой русской эмиграции, абсолютно беспочвенны. Дед уехал потому, что прежде всего хотел быть полезным августейшей семье извне, как того пожелала Императрица.

— Петр Николаевич когда-нибудь рассуждал о возможном сценарии развития событий в России?

— Со мной нет, никогда. Но, видимо, он много говорил об этом с князем Борисом Гагариным, который придерживался крайне правых взглядов, а мой дед — скорее центристских, но ни в коем случае не за Временное правительство. Возможно, он говорил с моим отцом, но его любимый первенец исчез, и это было для семьи страшным ударом. Другой сын был в бельгийском Конго, третий был еще мал, а дочери не принимались в расчет, он не очень был расположен слушать мнение женщин.

На фото видно, каким он был активным в молодости; он мечтал, например, стать губернатором Сибири, хотел делать что-то важное для страны, а получил в итоге статичный пост во дворце…

Я помню его уже совсем стариком: хотя ему еще не было 70, что-то было сломано в нем. Но надо знать всю его историю жизни, чтоб понять причины. Только после длительной работы по подготовке доклада я осознал, что его сломала неудавшаяся миссия посредника в переговорах с Великобританией с целью вывезти Николая и его близких. Он сказал мне: «Я знал, что английский крейсер был в Архангельске и ждал царскую семью».

Есть исторические ссылки на то, что первая попытка эвакуации не состоялась из-за болезни одной из великих княжон. Теперь много пишут, что англичане ничего не делали, хотя крейсер был послан. Но об этом нельзя было говорить, чтобы большевики и их наследники не стали упрекать Николая II и его семью, что они старались покинуть страну и народ в трагические для них годы.

— А что ваш дед говорил о том, почему не получилось спасти царскую семью? Ведь Георг V был близким родственником Николая II. И как мог король Англии испугаться конфликта с большевиками, которые еще тогда не набрали полную силу?

— Король Георг боялся не большевиков, а своего парламента, боялся, что лишится трона. Потому что во время войны в Великобритании, как и во Франции и Германии, были сильны революционные тенденции. Поддержка российского императора могла бы спровоцировать взрывоопасную ситуацию для его английского родственника.

— Но ведь в парламенте были аристократы…

— Были, но минимально, в парламенте основную силу составляла буржуазия, которая ненавидела русский престол: «русский царь — это диктатура», «Николай кровавый» и т. д. Левая пропаганда имела очевидное влияние на парламент. Как я понял из исторических документов, премьер-министр Великобритании сказал королю Георгу, что приглашать русского царя в Англию опасно.

— И все же в чем, по вашему мнению, состоит та частичка ответственности ваших дедов за события 1917 года?

— Это очень тонкий вопрос. Он касается степени значимости исторических ошибок. Например, на мой взгляд, существует очевидная огромная ответственность генерала Алексеева, который практически вынудил царя отречься. Но в случае с моими предками все не так однозначно.

Исходя из всего, что я узнал (и от семьи, и сопоставляя различные сведения в течение десятилетий), ответственность моих дедов состоит в принятом независимо друг от друга решении отказаться от предложения Николая II сделаться его личными советниками, которое поступило им от царя в письменном виде в 1913 году.

Документов этих не сохранилось, но дед Бюнтинг сразу рассказал об этом предложении за завтраком моей бабушке Софье Михайловне. И конечно, она сохранила в памяти ответ своего мужа царю: поскольку война с Германией неминуема, то он, будучи носителем немецкой фамилии и сыном офицера, родившегося в Берлине, ослабит позиции Николая, приняв это предложение. Иными словами, причиной отказа послужили не вопросы личного престижа, а интересы государства.

Дед Петр Николаевич Апраксин мог сам рассказать мне об этих событиях, и я пытался задавать ему вопросы. Я спросил, самим ли Николаем было написано письмо с предложением стать советником, но он ответил: «Не помню». — «А что ты написал, чтобы отказаться?» — он опять: «Не помню…»

Государь повторил свое приглашение, и дед снова его отклонил. Тогда Александра Федоровна написала: «Раз Вы не хотите работать с моим мужем, приглашаю Вас работать со мной» — и тут он не мог отказаться. Но он поставил одно условие: чтоб этот пост не был придворным; вот почему историки не знают, что делал там граф Петр Апраксин. Он не был включен в придворные реестры и не зависел от обер-гофмаршала двора Бенкендорфа. Тогда я спросил деда: «Почему же ты до этого не произнес это условие императору?» — «Императору невозможно ставить условия!» — «Но ты же при этом поставил условие императрице» — «Да, но это другое!». Вот такой менталитет, типичный для того времени.

Император очень нуждался в надежном окружении, он торопился сформировать особый совет. Деды не были прямо знакомы, встречались только в общем собрании губернаторов. Атмосфера при дворе была напряженная, и оба они, независимо друг от друга, не хотели иметь ничего общего с двором; как говорил дед Апраксин, «чтоб не увязнуть в болоте интриг». Это и было истинной причиной их отказа стать советниками.

В любом случае, войны, которую инициировали немцы, избежать было нельзя. Но, может, что-то пошло бы по-другому, когда император решил стать главнокомандующим. Мои деды могли бы посоветовать решить вопрос иначе. С другой стороны, это царское решение было вызвано, еще раз повторю, не политическими соображениями, а сугубо этическими, о чем свидетельствовал мой дед. И, приняв решение взять на себя всю тяжесть столь многочисленных жертв войны, Николай II, возможно, никого бы и не послушал…

Здесь столько «если»… И осуждать их трудно и, возможно, несправедливо.