Утвердившаяся пролетарская власть (как, впрочем, ранее — царская) видела в них вечно чем-то недовольную и смущающую умы силу, протестующую то против реакционности правления, то против половинчатых реформ, то против набиравшего обороты красного террора. Однако большевики в своем неприятии этой позиции пошли куда дальше государя императора: не было у них ни юридических, ни моральных тормозов, потому их ответ на ожидаемое недовольство оказался жестким.

Ленин провозгласил, что «коммунистическое общество не нуждается ни в философах, ни в математиках», и сделал все, чтобы показать, кто в стране хозяин. Решить вопрос с нелояльной интеллигенцией раз и навсегда, окончательно и бесповоротно — такова была базовая идея и генеральная линия. Аресты и высылка из страны оказались лишь предвестниками северных лагерей, лесоповалов, «десяти лет без права переписки» и сотен тысяч безымянных могил. И они же положили начало разрушению интеллектуально-просветительской, гуманитарной и гуманистической среды тогдашней и будущей России.

Подготовка. Ленин vs интеллигенция

Гражданская война окончилась, и большевистское правительство уже не могло списывать на нее голод, бедность, разруху. Необходимость остановить нарастающее недовольство народа и удержать власть требовала новых решений, одним из которых стала принятая 14 марта 1921 года новая экономическая политика — НЭП. Всего несколько месяцев прошло с момента, когда на смену военному коммунизму пришел новый курс, но к зиме 1922 года властям стало очевидно: оживились не только рыночные отношения и частная инициатива, но проснулась и политическая активность, появились протестные настроения, особенно в кругах академической и творческой интеллигенции, в студенческой среде. Допускать этого было нельзя: слишком опасными они могли стать для большевистской власти. Решение было принято: власть слегка отступает в экономике, но в политике и идеологии переходит в наступление на своих идейных врагов. В числе последних оказались не только меньшевики и эсеры, лидеры крестьянских протестов и церковные деятели, но и проявившая строптивость интеллигенция, к которой вождь мирового пролетариата испытывал патологическую звериную ненависть.

Массовая эмиграция первых революционных лет и периода Гражданской войны опустошила научные лаборатории, клиники, университетские кафедры. Но даже большевики понимали, что нельзя полностью оставить науку и высшую школу без образованных кадров. И все же согласие Ленина с доводами некоторых партийных соратников и разрешение привлечь к работе «буржуазных спецов» шли вразрез с его глубоким убеждением в их лишь до времени скрытой, но очевидной нелояльности. И сам вождь, и его окружение предпочли бы «завоевать высшую школу, вытеснив белого профессора и заменив его красным», как вполне в духе линии партии заявил заместитель наркома просвещения М. Покровский.

Впрочем, и сам Ленин, выступив в марте 1922 года в журнале «Под знаменем марксизма» № 3 со статьей «О значении воинствующего материализма», недвусмысленно высказался о временном характере привлечения старой ученой гвардии. «Рабочий класс в России сумел завоевать власть, но пользоваться ею пока не научился, ибо в противном случае он бы подобных преподавателей и членов ученых обществ давно бы вежливенько препроводил в страны буржуазной „демократии“».

Собственно, этим тезисом была подведена теоретическая база под наступление на академическую профессуру и других представителей дореволюционной интеллигенции, прозвучал сигнал к началу активных действий по их выдавливанию из страны. Нашелся и формальный повод — массовые забастовки преподавателей университетов, требовавших возврата прежних органов управления и самостоятельности вузов; к акциям присоединились и студенты, недовольные вмешательством в учебный процесс, его идеологизацией и повсеместным насаждением марксизма.

Хроника преступных решений

Незадолго до сразившего его инсульта, 19 мая 1922 года, Ленин пишет секретное письмо Ф. Э. Дзержинскому с инструкциями по подготовке высылки писателей, профессоров и других представителей интеллигенции, которых уже открыто и зло называет «явными контрреволюционерами, пособниками Антанты, организацией ее слуг и шпионов и растлителей учащейся молодежи». Он предлагает обязать всех членов Политбюро несколько часов в неделю посвящать чтению книг и журнальных публикаций инакомыслящих авторов, чтобы вовремя выявить крамолу.

Однако это была лишь теоретическая база, основную практическую работу по организации высылки взяло на себя профильное учреждение — ГПУ, которое уже давно подспудно готовилось к этой операции. Дзержинским была разработана стратегия поиска «врагов»: «Надо всю интеллигенцию разбить по группам. Примерно: 1) беллетристы, 2) публицисты и политики, 3) экономисты <…>. Сведения должны собираться всеми нашими отделами и стекаться в отдел по интеллигенции. На каждого интеллигента должно быть дело».

Для выявления контрреволюционных элементов в государственных учреждениях, в том числе в наркоматах, периодических изданиях и университетах, еще в мае 1921 года появились так называемые «бюро содействия» работе ВЧК, куда входили коммунисты с партийным стажем не менее трех лет. Именно они, выполняя поручение партии, должны были собирать информацию об антисоветских настроениях, наблюдать за ходом научных конференций, вслушиваться в выступления на съездах общественных организаций и собраний коллективов, а затем отправлять донесения в восьмое отделение секретного отдела ВЧК-ГПУ. Так что досье на каждого потенциального «контрреволюционера» собиралось и копилось скрупулезно.

Из майской переписки Ленина с Дзержинским совершенно ясно следует, что вождь пролетариата прекрасно осознавал незаконность, даже преступность высылки интеллектуалов из страны. «Тов. Дзержинский! — писал он. — К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции. Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим». В записке народному комиссару юстиции РСФСР Д. Курскому от 17 мая он высказывается еще откровеннее, требуя «открыто выставить принципиальное и юридически правдивое (а не только юридически узкое) положение, мотивирующее суть и оправдание террора, его необходимость, его пределы».

Одним из главных событий в ходе этой операции стало изменение с 1 июня 1922 года Уголовного кодекса. Чем еще, кроме желания придать видимость легитимности акту изгнания, могло быть продиктовано поспешное введение в него статьи «О праве замены расстрела высылкой за границу по решению ВЦИК (на срок или бессрочно)»? Тем самым депортация становилась вторым по суровости (после смертной казни) наказанием за совершение особо опасного государственного преступления; мера усугублялась еще и тем, что за неразрешенное возвращение из-за границы полагался расстрел. Тот факт, что наказание это якобы избирает суд, лишь добавляло ситуации цинизма. Ведь уже тогда с обязанностями судьи и заседателей эффективно и без лишних проволочек справлялась специальная комиссия — «тройка», социалистическое правосознание членов которой позволяло им без интеллигентской рефлексии игнорировать буржуазные правовые нормы и, главное, работать быстро.

Записку в политбюро ЦК РКП(б) «Об антисоветских группировках среди интеллигенции» Дзержинский подает в июне, и сразу же на ее основе создается «тройка» в составе члена Президиума ВЦИК, председателя Моссовета Льва Каменева, наркомюста и первого советского прокурора Дмитрия Курского и заместителя Дзержинского Иосифа Уншлихта; они должны были составить списки кандидатов на высылку. Ленин доволен, в середине июля он пишет Сталину: «Комиссия <...> должна предоставить списки, и надо бы несколько сот подобных господ выслать за границу безжалостно. Очистим Россию надолго. <...> Всех их — вон из России. <...> Арестовать несколько сот и без объявления мотивов — выезжайте, господа!»

Чтобы подкрепить условно-правовую деятельность «тройки» партийным авторитетом, 10 августа ВЦИК принимает декрет «Об административной высылке за границу или в определенные местности РСФСР лиц, причастных к контрреволюционным выступлениям» — основной документ, на положениях которого строилась кампания изгнания. Опубликованная 31 августа 1922 года в «Правде» статья под заголовком «Первое предостережение» таковым по сути уже не стала. Материал лишь информировал общественность о практически свершившемся факте — скорой высылке «наиболее активных контрреволюционных элементов из среды профессуры, врачей, агрономов, литераторов»; о том, что, благодаря проявленной партией и ее сынами бдительности, списки врагов составлены и советская страна в ближайшее время избавится от «ненужных» ей математиков и философов.

Списки, аресты...

Первый список изгнанников был предложен самим Лениным после прочтения журнала «Экономист» за март 1922 года, опрометчиво присланного вождю его редактором. В результате редакция журнала, названного большевистским лидером «явным центром белогвардейцев», в полном составе вошла в перечень «пособников Антанты» и «шпионов». Начало было положено.

Впрочем, еще до того, как процесс арестов и изгнаний был поставлен на поток, в июне 1922 года за границу были вынуждены уехать известные общественные деятели, бывшие руководители Всероссийского комитета помощи голодающим С. Н. Прокопович и Е. Д. Кусков, известные своими антибольшевистскими взглядами и посему уже отбывавшие ссылку в Тверской губернии.

Запущенный Лениным маховик раскручивался быстро. В течение лета 1922 года органами ГПУ были составлены три списка: московский — 67, петроградский — 51 и украинский — 77 человек; итого было выявлено 195 «контрреволюционных элементов». Благодаря ходатайству различных ведомств и заступничеству отдельных авторитетных личностей, некоторым удалось избежать участи большинства: 35 человек были вычеркнуты из списка, к концу лета в нем оставалось 160. Но и это было почти вдвое больше, чем в предварительных списках, одобренных «тройкой» — ведомство Дзержинского внесло свой преступный вклад.

В ночь с 16 на 17 августа одновременно в Москве, Петрограде, Казани и ряде других городов были произведены массовые обыски и аресты вузовской профессуры, литераторов, известных врачей, 17—18 августа то же произошло в Украине, за ними 31 августа — 1 сентября последовали аресты в среде «буржуазного» студенчества. Кое-кого не нашли, но большая часть была арестована. С задержанными незамедлительно начали работать наиболее преданные большевистскому делу следователи.

Власти не слишком утруждали себя соблюдением даже собственноручно установленных рамок: в конечном итоге из России пароходами и поездами было выдворено 225 человек. Среди высланных летом и осенью 1922 года за границу и в отдаленные районы страны больше всего оказалось врачей — 45; профессоров и педагогов — 41, экономистов, агрономов, кооператоров — 30, литераторов и публицистов — 22, юристов — 16, инженеров — 12, политических деятелей — 9, представителей церкви — 2, студентов — 34. Из страны изгоняли ее интеллектуальную элиту...

Процедура унижения

Обосновывать приговоры не считали нужным, подтвержденных обвинений в серьезных нарушениях закона и посягательстве на основы государства не предъявляли, и надо было внимательно вчитаться в тексты документов, чтобы найти хотя бы намек на вину. В итоге она сводилась к «нежеланию примириться и работать с советской властью».

О том, что происходило в короткий промежуток времени между арестом и высылкой, как ни в чем не повинных людей вынуждали подписывать себе приговор, можно узнать из воспоминаний тех, кто прошел всю процедуру от начала до конца. Выдворенный из советской России и закончивший свои дни во Франции русский писатель, журналист, эссеист, масон, один из активных деятелей русской эмиграции Михаил Осоргин в своих воспоминаниях «Как нас уехали», изданных в Париже уже после его смерти, в 1955 году, описал это подробно.

«Все эти следователи были малограмотны, самоуверенны и ни о ком из нас не имели никакого представления: какой-то там товарищ Бердяев, да товарищ Кизеветтер, да Новиков Михаил... Вы чем занимались? — Был ректором университета. — Вы что же, писатель? А чего вы пишете? — А вы, говорите, философ? А чем же занимаетесь? — Самый допрос был образцом канцелярской простоты и логики.

Собственно допрашивать нас было не о чем — ни в чем мы не обвинялись. Я спросил <следователя> Решетова: „Собственно, в чем мы обвиняемся?“ — Он ответил: „Оставьте, товарищ, это не важно! Ни к чему задавать пустые вопросы“. Другой следователь подвинул мне бумажку:

— Вот распишитесь тут, что вам объявлено о задержании.

— Нет! Этого я не подпишу. <…>

— Да вы только подпишите, а там увидите, я вам дам другой документ.

В другом документе просто сказано, что на основании моего допроса (которого еще не было) я присужден к высылке за границу на три года. И статья какая-то проставлена.

— Да какого допроса? Вы еще не допрашивали!

— Это, товарищ, потом, а то так мы не успеваем. Вам-то ведь все равно».

Целью допросов было выяснить отношение задержанных к Советской власти. Только об этом их и спрашивали. Каждый подлежащий высылке должен был дать две подписки: о согласии на высылку и о невозвращении обратно: «Дана сия мною, гражданином... Государственному Политическому Управлению в том, что обязуюсь не возвращаться на территорию РСФСР без разрешения органов советской власти. Статья 71 Уголовного кодекса РСФСР, карающая за самовольное возвращение в пределы РСФСР высшей мерой наказания, мне объявлена, в чем и подписываюсь».

В ходе следствия власти проявляли чудеса гуманности. Например, задержанным предлагалось убраться из страны добровольно и за свой счет — за это в течение ближайших пяти дней их бы милостиво освободили из-под ареста. Не хотите за свои деньги и по собственной воле — сидите до высылки. Если же в ответ следователи слышали, что арестованный вообще не хочет никуда уезжать, то искренне изумлялись: «Ну, как же это — не хотеть за границу?»

Среди попавших в списки «троек» и ГПУ все же находились те, кто согласился на добровольный отъезд хотя бы для того, чтобы иметь возможность сделать паспорта членам семьи, распродать имущество и поменять деньги. Быт рушился, ученые прощались не только с кругом близких коллег и единомышленников, но и со своими библиотеками, без которых привычный уклад жизни и продолжение интеллектуальной деятельности казались им немыслимыми. Для многих отъезд был настоящей трагедией. Европа, столь интересная и желанная как место временного научного труда и преподавательской деятельности, далеко не всех привлекала в качестве места постоянного жительства.

На Лубянке изгнанников заверяли, что высылают их на три года. Акт выдворения из страны казался настолько чудовищно несправедливым и необоснованным, что кто-то наивно предпочитал считать эти сроки правдой. Им представлялось, что три года пролетят быстро, в России все успокоится и вернется на круги своя, и они смогут вернуться домой. Разумеется, лжи сотрудников ГПУ поверили далеко не все, тем более что некоторые знали о принятом еще 15 октября 1921 года указе о лишении гражданства всех эмигрантов.

Но и высылка, добровольная или насильственная, казалась властям недостаточно изощренным наказанием. Чтобы еще больше унизить рафинированных интеллигентов, им ограничили количество вещей, которые можно было иметь при себе. Каждому изгнаннику разрешили взять «одно зимнее и одно летнее пальто, один костюм, по две штуки всякого белья, две денные рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок». Нельзя было вывозить золотые вещи и драгоценные камни, за исключением обручальных колец. Наличными разрешались двадцать долларов на человека. Людей заставляли снимать даже нательные кресты...

«Лишние люди»

В результате основной операции, которая проводилась в ночные часы с 16 по 18 августа 1922 года, в тюрьмах ГПУ или под домашним арестом оказались: философы Л. П. Карсавин, Н. О. Лосский, Н. А. Бердяев, С. Е. Трубецкой, С. Л. Франк, И. И. Лапшин; историки и правоведы А. А. Кизеветтер, В. А. Мякотин; литераторы Ю. И. Айхенвальд, Е. И. Замятин, А. С. Изгоев-Ланде, Н. М. Волковысский; экономисты и финансисты Н. Д. Кондратьев (Китаев), Д. А. Лутохин, И. Х. Озеров, С. Л. Зубашев; математики, инженеры и естественники В. В. Стратонов, В. Е. Фомин, И. А. Артоболевский, М. М. Новиков, И. И. Ушаков, А. И. Угримов, Н. Р. Брилинг, В. В. Зворыкин; В. И. Ясинский, И. И. Куколевский, А. Л. Байков; деятели кооперативного движения А. А. Булатов, В. М. Кудрявцев, А. Ф. Изюмов, Б. Д. Бруцкус, А. И. Сигирский, И. Ю. Баккал, И. П. Матвеев; врачи Ю. Н. Садыкова, Е. С. Канцель, А.Я. Гудкин, И. Е. Бронштейн и многие другие.

Несколько позднее были разысканы, взяты под стражу или отправлены под домашний арест философы и социологи П. А. Сорокин, Ф. А. Степун, И. А. Ильин, Б. П. Вышеславцев, писатель М. А. Осоргин, врач Н. Н. Розанов, историк Н. А. Рожков, кооператоры Н. И. Любимов и Н. П. Ромодановский, инженер П. А. Пальчинский и некоторые другие.

Формальности, названные большевистской властью правовыми, были выполнены за пару недель, и вот настали дни, когда один за другим от российских причалов начали отходить «философские пароходы», а с перронов вокзалов — «философские поезда». О времени отправления было известно заранее, но провожающим даже появляться рядом запрещалось. Тех, кто решился пренебречь опасностью и лично сказать «прощайте», оказалось не более десяти человек. Пришедший проводить пароход Oberbürgermeister Haken живописец, график и театральный художник Юрий Анненков вспоминал: «На пароход нас не допустили. Мы стояли на набережной. Когда пароход отчаливал, уезжающие уже невидимо сидели в каютах. Проститься не удалось».

На всех транспортах вплоть до выхода в открытое море или пересечения сухопутной границы открыто присутствовали сотрудники ГПУ, следившие, чтобы ни один из намеченных к изгнанию не сбежал. Выдающийся русский философ Н. О. Лосский вспоминал: «На пароходе ехал с нами сначала отряд чекистов. Поэтому мы были осторожны и не выражали своих чувств и мыслей. Только после Кронштадта пароход остановился, чекисты сели в лодку и уехали. Тогда мы почувствовали себя более свободными. Однако угнетение от пятилетней жизни под бесчеловечным режимом большевиков было так велико, что месяца два, живя за границею, мы еще рассказывали об этом режиме и выражали свои чувства, оглядываясь по сторонам, как будто чего-то опасаясь».

19 сентября 1922 года на пароходе из Одессы в Константинополь отбыли представители интеллигенции из так называемого «украинского списка», в том числе историк А. В. Флоровский и физиолог Б. П. Бабкин. 23 сентября 1922 года поездом Москва — Рига отправилась следующая крупная партия «инакомыслящих», в которой были А. В. Пешехонов, П. А. Сорокин, И. П. Матвеев, А. И. Сигирский и другие. Следом за ними поездом Москва — Берлин выехали Ф. А. Степун, Н. И. Любимов...

Немецкие пассажирские суда Oberbürgermeister Haken и Prussia, вышедшие из Петрограда соответственно 29 сентября и 16 ноября 1922 года, доставили в Штеттин многочисленные группы неугодной советской власти интеллигенции из Петрограда и Казани. Именно эти рейсы дали название всему явлению.

3 декабря 1922 года в Берлин прибыли 60 человек, депортированных из Грузии, 18 декабря итальянский пароход «Жанна» вывез еще одну группу украинских ученых из Севастополя в Константинополь; в январе 1923 года было выслано за границу 57 человек, в том числе 20 профессоров из Москвы, Петрограда и Украины.

На этом «философский пароход» завершил свои печальные рейсы, условный гуманизм по-ленински был исчерпан. Не прошло и нескольких месяцев, как вместо Берлина, Парижа и Праги интеллигенцию стали ссылать на Соловки, в Сибирь, на строительство Беломорканала. Не за горами были еще более кровожадные сталинские времена.

Зло или благо

В литературе о событиях тех лет и самой акции продолжается дискуссия: стала ли высылка интеллектуалов из страны для них трагедией или обернулась благом. Похоже, этот вопрос встревожил мировую общественность сразу же, как только первые вынужденные эмигранты оказались в Европе. Неслучайно Л. Троцкий в интервью американской журналистке А. Л. Стронг, опубликованном летом 1922 года в «Известиях», оправдывал предпринятые репрессии своеобразным «гуманизмом»: «Те элементы, которые мы высылаем или будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальные орудия в руках наших возможных врагов. В случае новых военных осложнений <…> все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политической агентурой врага. И мы будем вынуждены расстрелять их по законам войны. Вот почему мы предпочитаем сейчас, в спокойный период выслать их заблаговременно. И я выражаю надежду, что вы не откажетесь признать нашу предусмотрительную гуманность».

Разумеется, Троцкий лукавил. Вряд ли нарком по военным и морским делам и председатель Реввоенсовета РСФСР, находившийся на самой вершине власти, всерьез противопоставлял себя вождю в этом вопросе. Во всяком случае, никаких подтверждений тому, кроме этого интервью, нет. То, что Гражданская война закончилась, времена военного коммунизма прошли, по убеждению большевистских лидеров, вовсе не означало, что нет оснований для расстрелов. Однако просто расстрелять известных людей, ученых с мировыми именами, имевших авторитет и обширные связи в научных кругах Европы и Америки, означало вызвать новую волну острой неприязни на Западе, от которого Советы всеми силами старались добиться признания. Так что исключение этих людей из активной политической жизни и удаление их из страны было продуманным ходом, а вовсе не актом гуманизма.

А что же сами изгнанники, все ли они воспринимали свой вынужденный отъезд из России как однозначное зло? М. Осоргин прямо на борту парохода пишет: «Вот открывается нам Европа <…>. Европа, в которой пока еще можно дышать и работать, главное — работать. По работе мы все стосковались; хотя бы по простой возможности высказать вслух и на бумаге свою подлинную, независимую, неприкрытую боязливым цветом слов мысль. <…> Для нас, пять лет молчавших, это счастье. Даже если страницы этой никто не прочтет и не увидит в печати. <…> Разве не завидуют нам, насильно изгоняемым, все, кто не могут выехать из России по собственной воле?»

Вряд ли завистью было продиктовано письмо русского религиозного философа Б. Вышеславцева, отправленное им летом 1922 года своему другу в Берлин: «Зарабатывать здесь можно много и тогда жить материально великолепно, но — безвкусно, среди чужой нации, в духовной пустоте, в мерзости нравств<енного> запустения. Если можете, спасите меня отсюда». Он не был среди арестованных и намеченных к изгнанию, но все равно уехал. Хотя существуют догадки, что некоторым удавалось попасть в список «по блату», о чем, в частности, воспоминает Д. С. Лихачев.

Однако в большинстве своем высылаемые воспринимали изгнание как трагедию. И лишь глядя на произошедшее из дня сегодняшнего, зная о жесточайших репрессиях сталинского времени, о торжестве лженауки и игнорировании мировых научных достижений, о подавлении инакомыслия и о идеологизации в годы застоя, можно, пусть и с оговорками, оценить это событие как избавление. Спасенными оказались знания, навыки, таланты и труды российских ученых. Они стали достоянием мировой науки, культуры, искусства, не говоря уже о том, что сами эти люди и их семьи остались живы.

ВРЕЗКА

В 20-е годы XX века, после октябрьского переворота и Гражданской войны, Россию покинуло по разным данным от 1,5 до трех миллионов граждан, не согласных с введенными большевистской властью порядками: партийной диктатурой, борьбой с инакомыслием, идеологической монополией, репрессиями. «Философский пароход» по численности был каплей в этом людском океане, но заключал в себе интеллектуальный потенциал целой страны.

Литература

Главацкий М. Е. «Философский пароход»: год 1922-й. Историографические этюды. Екатеринбург, 2002

Поцелуев В. А. Великий Ленин. «Вечно живой». М., 2014

Высылка вместо расстрела. Депортация интеллигенции в документах ВЧК — ГПУ. 1921—1923, сост. В. Г. Макаров, В. С. Христофоров. М., 2005

«Философский пароход». Высылка ученых и деятелей культуры из России в 1922 г. Новая и новейшая история. 2002. № 5