Аксенов признается: «Читая на днях книгу известного историка Мартина Гилберта², озаглавленную „Щаранский“, этот ошеломляющий репортаж борьбы за человеческое достоинство, я не мог не подумать прежде всего о той огромной диспропорции, которая существовала между духовными качествами жертвы и гонителей. Как велик оказался маленький человек и каким мелочным, хотя и зловещим предстал перед миром гигантский советский аппарат „блюстителей закона“, которых, точнее, лучше было бы назвать „блюстителями идеологии“».

Аксеновский термин «мелкобесие», отнесенный к советским властям и к изо всех сил поддерживаемой ими идеологии, берет начало из «Бесов» Достоевского и «Мелкого беса» Сологуба. Но бесы советского времени в сравнении со своими предшественниками представляются писателю еще более «мелкими» и «мелочными» …

В 1986 году Щаранский обрел свободу после девяти лет пребывания в заключении в советских тюрьмах и лагерях и наконец оказался на израильской земле, где сразу же включился в политическую жизнь. За годы жизни в Израиле Щаранский руководил политическими партиями, избирался депутатом кнессета, работал в должности министра и заместителя премьер-министра.

20 января 2018 года Натану Щаранскому исполнилось 70 лет, и настоящая публикация может рассматриваться как поздравление со знаменательной датой этого благородного и мужественного человека.

Василий Аксенов

«Маленький большой человек» среди «мелкобесия»

Рецензия на книгу Мартина Гилберта «Щаранский»

Когда Анатолий Щаранский появился на наших экранах бодро шагающим через пресловутый «Шпионский мост»³ по направлению к американскому послу в Западной Германии Ричарду Берту, я поразился, какой он маленький.

В Москве мне ни разу не пришлось с ним встретиться, хотя среди его товарищей-отказников, активистов еврейского движения в СССР, были люди, которых я хорошо знал: Александр и Нина Воронель⁴, Феликс Дектор⁵, Феликс Кандель (Камов)⁶. С последним мы жили на одной лестничной клетке в писательском кооперативе, что у метро «Аэропорт». Когда он забросил свои серии «Ну погоди!» и вошел в глухой отказ, у нашего дома время от времени стали появляться подразделения сил порядка, как в форме, так и в штатском. Иногда автомобили этих сил довольно громко переговаривались друг с другом и центром по рациям. Обстановка вокруг нашего дома стала напоминать «положение в Северной Ирландии». Как-то раз весь дом был взбаламучен дерзкой операцией этих частей спецназначения. Феликс отправился прогулять свою собачонку Кекса, но домой не вернулся. Кекса привели и передали жене Тамаре два замаскированных под московских прохожих бойца этих отрядов. «За супруга не беспокойтесь, гражданка, — сказали они, — он в надежных руках». «Ну почему вы не выпускаете Феликса Соломоновича, куда он хочет?» — спросила однажды соседка у участкового уполномоченного. «Потому что человек хороший», — объяснил участковый. И весь этот абсурд проводился очень серьезно, «смертельно серьезно», «дэдли сириос», как говорят американцы.

...Потрясающая сцена: с каждым шагом своей бодрой и даже как бы бойкой прогулки через мост коротышка на наших экранах отдаляется от своих тюремщиков, всех тех персонажей. Огромное «демисезонное» пальто слегка стесняет его движения. После девяти лет в заключении он вряд ли знает, что великоватые вещи сейчас в моде. Не знали этого, очевидно, и модельеры КГБ, иначе они снабдили бы Щаранского чем-нибудь, что мало даже ему. Жена посланника передает ему корзинку со свежей клубникой. Какие огромные ягоды, восклицает он. Церемония обмена закончена.

Читая на днях книгу известного историка Мартина Гилберта, озаглавленную «Щаранский», этот ошеломляющий репортаж борьбы за человеческое достоинство, я не мог не подумать прежде всего о той огромной диспропорции, которая существовала между духовными качествами жертвы и гонителей. Как велик оказался маленький человек и каким мелочным, хотя и зловещим предстал перед миром гигантский советский аппарат «блюстителей закона», которых, точнее, лучше было бы назвать «блюстителями идеологии».

Как не вспомнить тут «мелкого беса» и столь емкое понятие «мелкобесия». Именно «мелкий бес» вершит правосудие в этих кулуарах, ведет расследование, составляет документики, строчит препохабнейшие статейки, отказывается не только принять во внимание, но даже признать существование каких-либо вдохновений, движений человеческого духа, то, что когда-то называли «идеалами», иными словами, каких-либо чувств «верхнего этажа», и все старается объяснить вот именно самыми низменными побуждениями, именно тем, что доступно и понятно «мелкобесию», — корыстью, тщеславием, дешевым гедонизмом.

В этом ключе они вели, собственно говоря, расследование всех диссидентских дел или дел еврейских активистов, но с Щаранским постарались особенным образом. И в той постыднейшей статье провокатора Липавского, напечатанной в «Известиях», и во всех дальнейших публикациях и заключении суда утверждалось, что Щаранский был жаден до денег и до ценных подарков, поступавших от его хозяев из ЦРУ и «сионистских кругов».

Между тем этот человек как раз и относился к противоположному типу людей, будучи полным бессребреником, не удосуживающимся даже купить себе второй свитер: «Не может же человек сразу носить два свитера» (фраза из его иронического лексикона), жаден до скандальной славы на Западе (между тем по-настоящему счастливым он был только за решением шахматных задач), склонным к измене не только его великой советской родине, но и женщинам (между тем письма к Авитали, которые приводит Гилберт в своей книге, показывают натуру однолюба), и так далее и тому подобное... Поистине столь широко во всем мире известное дело Щаранского было не чем иным, как борьбой маленького большого человека с мелкими бесами.

Вспоминается программа Центрального телевидения «9-я студия», так называемая «интеллектуалка». Гости этой программы обычно изображали из себя людей современных, непредубежденных, международно образованных, так сказать, «мозговой трест Кремля». Эти люди и в самом дело несколько отличались от обычных гоголевских «кувшинных рыл», хотя манера их дискуссии не может не позабавить: «Вы совершенно правы, Пантелеймон Акакиевич, однако разрешите мне добавить...» Невольно вспомнишь блестящий номер Карцева и Ильченко на слова Жванецкого «Диспут». Так или иначе, официальные интеллектуалы сохраняют обычно некоторый стиль, явно подражая своим американским коллегам из таких «ток-шоу», как «Агронский» или «Дэвид Бринкли».

И вдруг речь там почему-то зашла о Щаранском. Дескать, западная пресса раздувает это дело не в наших интересах, не способствует, стало быть, миру и социальному прогрессу, а вот какой-то президент или премьер дошел даже до того, что принял у себя во дворце жену осужденного преступника — Авиталь. И тут вдруг вся компания, сбросив свои, так сказать, «высокобровые маски», захихикала вполне в мелкобесном стиле: «А она ему вовсе не жена, они и не расписаны вовсе!»

Казалось бы, какое им до этого дело и какое может иметь значение никчемный с нравственной стороны факт загсовской регистрации, если женщина посвящает свою жизнь спасению любимого человека, однако в «мелкобесии» и это существенный аргумент — на «аморалке», да схвачен!

Мартин Гилберт, написавший до этого много значительных книг и в том числе «Холокост» о массовом уничтожении евреев фашистами, проделал огромную работу, собирая материал для своего труда о Щаранском и о движении так называемых «рефьюзников», то есть «отказников» в СССР. К моменту завершения его работы Щаранский был еще в тюрьме, и никто, разумеется, не знал, что его ждет. Поразительно, что Гилберту удалось с такого едва ли не космического расстояния, что отделяет его родную Англию от моей родной Татарии, создать вполне убедительную картину Чистопольской тюрьмы, в которой содержался Щаранский.

Для этого он по крохам собирал самую различную информацию, интервьюировал, например, Иосифа Менделевича, освобожденного несколько лет назад и приехавшего в Израиль, — тому пришлось встречаться в тюрьме с Щаранским. Изучал письма, пришедшие на волю, даже беседовал с матерью и братом Анатолия, очевидно, во время своих поездок в Советский Союз — детали их редких свиданий красноречиво достраивают картину. Суд над Щаранским был фактически закрытым, однако и тут в руках Гилберта оказались удивительно точные данные, которые дают читателю достаточное представление об этом разгуле правосудия.

Среди цитат из речи прокурора попадаются настоящие перлы. Вот несколько примеров. «Прокурор спросил Щаранского, почему в поздравительной телеграмме, которую он послал президенту Соединенных Штатов по поводу двухсотлетия Декларации независимости, он говорил только о великих достижениях американской демократии, но не упомянул о порнографии, о миллионах безработных, о проституции и других пороках, разъедающих американское общество. Щаранский ответил, что он прекрасно осведомлен о негативных сторонах американской жизни, однако в Америке об этих сторонах жизни свободно пишут газеты, тогда как в Советском Союзе газеты занимаются только восхвалением режима».

В тот же самый момент, когда Щаранский послал свою телеграмму президенту Форду, Председатель Президиума Верховного Совета СССР Николай Подгорный также послал поздравительную телеграмму в адрес президента и также не упомянул ни порнографии, ни проституции, ни безработицы, ни каких-либо других негативных аспектов американской жизни.

Вывод неизбежен. Если судебные власти СССР хотят использовать поздравительную телеграмму как свидетельство в поддержку обвинений в антисоветской пропаганде против Щаранского, они должны использовать телеграмму Подгорного как свидетельство в поддержку обвинений в антисоветской пропаганде против Николая Подгорного...

Или вот еще. Прокурор: «...Если Щаранский и в самом деле искренне озабочен состоянием прав человека, ему следовало бы направить свой протест против США и Израиля. Наши заключенные пользуются такими правами, какими не пользуются заключенные ни в одной другой стране, ведь именно Советский Союз призывает весь мир уважать права человека!»

Прокурор также обвиняет Щаранского в организации «нелегальной встречи с американскими сенаторами». Что это конкретно означает, остается за пределами реальности. Трудно как-то представить себе сенаторов, пробирающихся под покровом ночи в какой-нибудь подвал. Скорее всего они приехали на такси на квартиру одного из отказников, не думая о том, что встреча с частными гражданами может считаться нелегальной.

Среди главных злодеяний Щаранского прокурор предъявляет суду его встречу с эмиссаром сионизма Ричардом Пайпсом⁷ (на самом деле гарвардский профессор Пайпс является одним из ведущих мировых знатоков русской истории), который — подумать страшно — состоит в личной дружбе с советником по национальной безопасности при правительстве Картера антисоветчиком Бжезинским. Ревностное преследование идеологических целей чаще всего ведет не только к потере логики, но даже к утрате ее ощущения. Упомянутый выше доктор Збигнев Бжезинский фигурировал не только на процессе Щаранского. В семидесятые годы его имя не сходило со страниц советских газет и всегда сопровождалось как бы убийственным, с точки зрения советских газетчиков, определением «антисоветчик» заядлый, а то и зоологический антисоветчик.

Однажды я натолкнулся на рассмешившую меня фразу. «В Белый дом пробрался антисоветчик Бжезинский» — как будто само собой разумеется, что в солидном учреждении могут работать только одни просоветчики. Этим газетчикам, очевидно, даже в голову не приходит, что слово, которое им кажется непристойным, может звучать иначе для других.

Итак, Анатолий Щаранский обвинялся в том, чего страшнее вроде и быть не может: клеветническая антисоветская пропаганда, измена родине, шпионаж. Последний из этих страшных пунктов, несмотря на то, что он по идее вроде бы требует наиболее детализированных доказательств, оказался в обвинительном заключении самым туманным.

Ну а что же насчет «чувств верхнего этажа», каковых у подсудимого злодея, по мнению властей предержащих и власть обслуживающих, не может даже и предполагаться? Как насчет всех этих вдохновений, движений души, идеалов? Читая книгу Гилберта, неизбежно приходишь к выводу, что именно эти чувства и мотивировали все основные поступки Щаранского, что и сам он, несмотря на все сложности современной жизни, может быть охарактеризован одним-единственным словом «идеалист», если только в это слово вы под влиянием материалистического марксистского вздора не вкладываете понятие слабости и бесхребетности.

Анатолий Щаранский принадлежит к младшему поколению советского диссидентства, к поколению, которое было столь тщательно подготовлено к тому, чтобы стать поколением «новых советских людей». Создание «нового человека», как известно, было изначальной и главной целью правящей марксистско-ленинской идеологии, и надо сказать, что она в значительном смысле тут преуспела: когда говорят, что массовый террор был во многих случаях бессмысленным, ибо «бил по своим», упускают вот именно этот момент «человекотворчества».

По идее «кремлевских мечтателей», страх перед неумолимостью так называемого исторического процесса поселяется в генах, массовая тотальная пропаганда, начинающаяся с детского сада и продолжающаяся всю жизнь, завершает дело, сужает мир до размеров обнесенной набором лозунгов зоны, за пределы которой ни у кого уже не возникает желания выбраться. И все, казалось, шло правильно и очень хорошо. Новый человек возникал, в принципе он до сих пор существует в гигантских массах единодушного одобрения, цель, казалось бы, была достигнута, если бы не непредвиденные обстоятельства, которые можно было бы по праву назвать «чудом российской интеллигенции».

Выход из периметров «нового человека», возврат к изначальным духовным ценностям цивилизации, будь то борьба за демократическое обновление страны или за право исторического возврата на землю предков, за религиозную свободу или национальное самосознание, за свободу творчества или за открытие границ, был не чем иным, как возвратом к «идеалам», то есть бунтом идеализма против материализма. Правящие идеологи оказались на довольно продолжительный период в растерянности, и в течение этого периода успело сформироваться поколение российских идеалистов, частью которого было и еврейское движение.

Идеализм шокировал не только власти предержащие, но и среднего «нового человека», парадоксальным образом он оказался «кощунством над святынями», то есть над сводом нравственных правил «нового человека». Мартин Гилберт приводит яркий пример такого конфликта. Близкий друг и сподвижник Щаранского известный еврейский активист Владимир Слепак⁸, человек на пятнадцать лет по крайней мере старше Анатолия, но также принадлежащий к российским идеалистам, был проклят своим отцом, старым большевиком. Однажды Слепак решил примириться с «краснозвездной гвардией» и позвонил отцу накануне какого-то семейного праздника.

— Кто говорит? — спросил отец.

— Это я, твой сын! — сказал Владимир.

— У меня нет сына, — возразил большевик.

— Отец! — вскричал Слепак. — Кто же я такой, если не твой сын?

— Вы враг народа!

Горечь такого рода конфликтов испытали многие. «Нового человека» из себя выдавить нелегко, иным это не удавалось даже после десятилетия сталинских лагерей, однако для других этот процесс казался вполне естественным даже на фоне относительного советского благополучия.

Идеология в конце концов начала осознавать, что «исторические цели» революции были достигнуты не полностью, а добрая доля усилий, еще вчера казавшихся тотальными, пропала впустую. Там уже накопилась, видимо, порядочная усталость, переходить к репрессиям явно не хотелось, однако какие еще меры могла предложить идеология для обуздания поколения идеалистов — с медлительностью, со скрежетом был запущен в работу репрессивный аппарат. Пиком этого процесса оказалось лето 1978 года, когда функционировали четыре политических процесса и среди них, может быть, самый возмутительный — процесс Щаранского.

Почему органы вычислили именно его для устрашения остальных? С таким же успехом те же обвинения могли быть предъявлены еще нескольким еврейским активистам. Вполне очевидно, что он, возможно, просто больше других раздражал оперативников. Он был одним из самых молодых, самых динамичных, очевидно, и в прямом физическом смысле — резкая, стремительная походка утомляла наружников-тихарей, самый коммуникабельный с его беглым английским — изучил, гад, самостоятельно, без нас, значит, с подрывными целями, раздражающая еврейская внешность — толстые губы, насмешливый быстрый взгляд, склонность к этим их «хохмочкам»…

Так или иначе, Щаранский был вычислен. Среди людей, весело спрашивающих друг друга «кто последний в очереди на Голгофу», он оказался первым. Выбор, с одной стороны, может быть, и правильный, от него, возможно, было больше неприятностей, чем от других, но, с другой стороны, категорически неправильный — сломать не удалось, не учли крепости духа, запаса прочности, силы идеализма.

Однажды, пишет Гилберт, два западных журналиста спросили Щаранского и Слепака, почему они рискуют своей жизнью. Друзья ответили просто: мы хотим быть свободными людьми, хотим свободно исповедовать свою религию, иудаизм, хотим воспитывать своих детей по своему усмотрению, а не по усмотрению чужого нам государства, хотим уехать в свою страну Израиль, чтобы никогда больше не испытывать антисемитизма.

Среди всевозможной специфики вот это ошеломляющее желание «быть свободными людьми» роднит людей советского духовного возрождения по всему спектру — евреев в поисках национального ощущения или пути на историческую родину и противников социалистического реализма в искусстве, христианских философов и математиков, вовлеченных в логическое толкование конституции с окончательным выводом о неправомочности однопартийной системы, сибирских пятидесятников и последователей Кришны.

Имея в виду эту общность, можно понять, почему для Щаранского столь естественным шагом оказалось присоединение к возглавляемому Юрием Орловым⁹ Московскому комитету по наблюдению за выполнением Хельсинкских соглашений. Широта его гуманистических идеалов проявилась во время работы в рамках этого комитета, который старался помочь всем лишенным своих прав, будь то крохотная народность кавказских месхов, будь то многотысячные жертвы какого-то странного, почти необъяснимого догматизма — крымские татары, будь то и многомиллионная и, может быть, самая деморализованная часть советского населения — русские.

Несмотря на свой строго документальный характер (нельзя не восхищаться обилию и подробности приведенных в книге документов), книга Мартина Гилберта имеет много общего с романом Франца Кафки «Процесс». Все эти тошнотворные агарофобические спирали и клаустрофобические тупики. Есть, однако, и существенное различие: герой Кафки «К» был полностью потерян в лабиринте процесса, тогда как Щаранский твердо знает свое направление и свою цель. После вынесения приговора он сделал следующее заявление: «Наше возрожденное Государство Израиль, которым мы столь горды, будет продолжать цвести и быть примером для других наций этой планеты. Я горжусь, что я являюсь частью этого ренессансного движения».

Возможно, в этом и кроется то, что выделяло этого маленького большого человека из миллионов: в сумеречной зоне загнивающей Революции он представлял Ренессанс.

Подготовка публикации, вступительная заметка и примечания Виктора Есипова.