Всего год назад в статье, посвященной судьбам членов семьи известного зоолога и писателя Н. П. Вагнера (1829—1907), я сожалел, что, по-видимому, никогда не удастся прояснить обстоятельства эмиграции одного из его сыновей, зоолога-паразитолога профессора Юлия Николаевича Вагнера (1865—1946?)², обосновавшегося в начале 20-х годов XX века в Сербии. Но чудеса случаются! Во время публикации статьи в «Русском слове» я получил информацию о существовании дневников Ю. Н. Вагнера, а скоро и пакет этих документов, включающий 11 тетрадей записей за 1920—1925 гг. и некоторые семейные письма и документы 1920—1925 гг.³ С чувством глубокой признательности посвящаю эту статью памяти паразитолога Н. Ф. Дарской, которой в ноябре этого года исполнилось бы 100 лет.

Теперь можно точно сказать, как и когда произошел его «побег» из осажденного большевиками Киева на юг, в Одессу, а затем в Сербию, где он жил и успешно работал более 20 лет. Ученические тетради, исписанные мелким, но достаточно разборчивым почерком Ю. Н. Вагнера, проделали обратное путешествие из Белграда в Россию: сначала в Саратов⁴, потом в Москву — и добрались в Санкт-Петербург почти через 100 лет после написания.

Итак, слово Ю. Н. Вагнеру, профессору Киевского политехнического института, министру труда в правительстве гетмана Скоропадского, а в конце 1919 года беженцу, в последний момент счастливо избегнувшему почти очевидной (в том числе и по последствиям) встречи с большевистской ЧК. Вот его дневниковые записи об отъезде из Киева, сделанные через полгода, уже в Сербии (г. Вранье).

 

Это было 28 или 29 ноября по ст. ст. [1919 г. — С. Ф.]. По сведеньям штаба Киев еще будет держаться, но быть уверенным нельзя… Надо собираться. На дворе совершенно темно. Зажигаешь фонарь «летучая мышь». Две подводы уже поданы. Курьеры грузят провизию и разные вещи, в том числе дела Земсоюза в мешках. Приносим и наш багаж. Все уже готово, но ждем третьей подводы, двухколесной… Народ прибывает, уже одиннадцатый час. Наконец повозки трогаются, я с большей частью других идем пешком. На улицах пусто. На Софийской площади окликает патруль или небольшой отряд военных. Дальше по Владимирской светло, горят фонари, но на Фундулеевской⁵ снова темнота. Башмаки у меня не боятся слякоти. Помню, о чем-то говорил с кем-то по ходу, но что и с кем не помню. Само шествие серьезное и какое-то торжественное — точно похороны. Все больше и больше, иногда мелкими группами по несколько человек — пешие с узлами, корзинами, — спешащих, как и мы, на вокзал — вон из Киева. И идут со всех сторон, из всех улиц — к одной цели. На самый вокзал мы не зашли, долго стояли на площади у входа в 3-й класс, пока не получили пропуска для погрузки в нашу теплушку. Началась переноска вещей, через двор — прямо к теплушке, минуя вокзал. Удивительно, но первой ночи в теплушке не припоминаю. <…> Спокойной ночи, мои дорогие. Где-то вы, а главное — здоровы ли? Воображаю, как подрос Орик⁶. Поправилась ли Юленок⁷? А что твоя рука? Как-то ты обходишься без денег? Все думаю об этом и чем могу помочь — не знаю. Ты, конечно, скажешь, что надо было пойти к гетману. Это верно, но не меняет дела, так как и без гетмана, я все равно не мог бы остаться теперь в Киеве и вообще в России, как многие из теперешних сотоварищей по изгнанию, бывших в силу самых разных причин на отметке у чрезвычайки…

 

Почему Вагнер не взял с собой семью — вопрос во многом риторический. Вероятно, были опасения, что дети (одному четыре года, другой — неполных два) не перенесут дороги. Не было понятно, куда в результате беженцев занесет ветер Гражданской войны… Может быть, думалось, что в Киеве ситуация изменится к лучшему и семье, живущей в отдельной квартире, хотя и без отца, будет проще выжить, чем при скитаниях по охваченной братоубийственной войной стране. На поверку оказалось иначе. Около двух лет жена Вагнера с малышами не могла выехать из Киева, уже зная, что отец семейства находится в Сербии. Они медленно, но верно погибали. В конце весны — начале лета 1921 года жена писала Вагнеру в Белград, впрочем, без особой надежды, что письма дойдут:

 

Мы пока живем там же, где ты нас оставил. Пишу, пишу тебе, а от тебя недавно получила письмо лета 20 г... Не знаю, получаешь ли ты мои. Дети с ранней осени и до Р. Х. болели коклюшем. Недавно у Ляльки была ветряная оспа. Лялька всю зиму провела в кровати, т. к. еще с прошлой зимы у нее поморожены ножки. В конце прошлого лета она могла ходить, с коклюшем — ползает. Оба всю зиму кашляли и сейчас тоже. Лялька совсем не гуляет — некому носить, а Орик, как стало тепло, ходит со мною в детский сад. Оба очень худые (Орик весит 38 фунтов)⁸ и, конечно, им грозит то, отчего сейчас у нас столько детей гибнет. Всю зиму молока дети не видели, ели черный хлеб и кашу без жиров. Ляльку хочу устроить в приют. А после за Ориком будет очередь. Собственно я не знаю, зачем пишу тебе это. Ты, конечно, не поможешь. <…> Лялька в приюте, Орик еще пока со мной. Лялька еще не ходит и говорит очень мало. Оба слишком бледные и худые. Я требую от тебя — в течение этого лета заберешь ли ты детей или это невозможно. Дети гибнут. Орик все время кашляет. От нас можно официально посылать заказные письма только в Польшу и Германию. Поэтому ты мне ответ пошли через др. Кауфмана и попроси его твое письмо переслать мне заказным. Напиши, что из вещей необходимо сохранить. Мы о вашей жизни не имеем понятия — что у вас есть, чего нет <…>. Не подумываешь ли ты о том, чтобы вернуться сюда? У нас жизнь немного налаживается. Революция кончилась. Европе же — ей предстоит революция и неизвестно, как там отнесутся к беженцам, значит, дети попадут из огня да в полымя. В то время как тут мы вдвоем могли бы спасти детей. <…> У Орика увеличены железы на шее. Туберкулез — вероятно, спасти я его не смогу. Лялька сейчас в Александровской больнице (была в карантине, чтобы попасть в приют) <…>. Я только прошу тебя — сообщи — я не знаю, жив ли ты. Можешь ли ты помочь детям в ближайшее время (этим летом), т. к. зимы они, вероятно, не перенесут в таких условиях <…>. 28 июня н. ст. Лялечка умерла дома от дифтерита.

 

Вагнер добирался до Одессы почти месяц, хотя особых опасностей в пути не случилось, но было много больных тифом как в самом поезде, так и в местах, где эшелон подолгу стоял. Среди обитателей теплушки за это время он сблизился с А. Л. Бемом⁹, которого шапочно знал еще до 1917 года, и А. К. Елачичем¹⁰.

Из Одессы сначала не было никакой возможности выбраться за границу, а надо было спешить — вот-вот в город могли нагрянуть большевики¹¹. К счастью, в Одесском университете была организована комиссия для облегченной выдачи заграничных паспортов ученым, и, так как появилась информация о готовности Сербии принять у себя беженцев, было решено добираться туда. Из Новороссийска через Константинополь до Салоник плыли на пароходе, а потом поездом через Македонию попали в город Вранье¹², где провели несколько недель.

В начале апреля в Белград был послан представитель с запросом о возможности найти работу в местном университете¹³. 9 апреля 1920 года Ю. Н. Вагнер получил извещение, что он избран профессором на агрономическом факультете Белградского университета. Жизнь обретала перспективу и смысл. Улаживание формальностей, однако, потребовало еще нескольких недель и личной поездки в Белград. Вернувшись оттуда, Вагнер отметил в дневнике:

 

Третьего дня вернулся из Белграда. Наши Киев, Одесса, Харьков — куда больше и солиднее… Недели через две-три надеюсь уже иметь определенный ответ, но надо непременно подучиться без затруднения говорить по-сербски.

 

В апреле 1920 года, ничего не зная о судьбе жены и детей, Вагнер писал:

 

Прочел сегодня в сербской газете, что Киев переходит из рук в руки, то большевики, то украинские банды, то просто бандиты… Неужели, Женя¹⁴, этот кошмар продолжается в Киеве до сих пор?! Порою мне чудится, как будто до меня доносится какой-то стон, какая-то глубокая, бесконечная тоска… Вчера, проснувшись утром и лежа в кровати, я почувствовал сильное желание написать беспристрастную и правдивую историю этого хаоса и насилия, безудержного и бездумного, которое культивируют фанатики и грубая темная сила, ими направляемая… Мне хочется сесть работать — так устал от безделья — недолго до смерти.

 

Жаль, что это свидетельство очевидца не было написано — по крайней мере, в бумагах Юлия Николаевича, переданных мне весной 2017 года, его нет.

Среди послереволюционных русских эмигрантов в Сербии было около 75 % людей с высшим и средним образованием, тогда как местное население было на 80 % неграмотным¹⁵. Неудивительно поэтому, что значительное число русских ученых, осевших в Сербии, стали преподавателями гимназий, различных училищ или университетов. В Белграде, где русская диаспора достигала 10 тысяч человек, сравнительно многие получили возможность работать в местном университете — на некоторых факультетах в середине 1920-х доля русских преподавателей достигала 20—35 %. Так Ю. Н. Вагнер стал профессором зоологии агрономического (сельскохозяйственного) факультета Белградского университета.

«Выписать» в Сербию жену и сына ему удалось только через полтора года после получения места. Жизнь вошла в стабильную колею. В этой связи Ю. Н. Вагнер писал в Петроград своему бывшему студенту по ИСПбУ, а в то время (февраль 1922) уже профессору, М. Н. Римскому-Корсакову¹⁶:

 

Жизнь здесь в смысле внешности вполне нормальная — как у нас в давнее время. <…> Мне моего заработка вполне хватает. Кромe того, я еще преподаю в гимназии. Вообще я в материальном отношении ни в чем не нуждаюсь и могу даже помогать другим. Сравнить здешние условия с Вашими конечно нельзя. Хуже дело обстоит с духовною пищей. Страна малокультурная. Хороших библиотек нет, решительно все для работы научной, начиная с приборов и кончая простыми банками и обычнейшими реактивами — надо выписывать из-за границы. Научная литература необходимая совершенно отсутствует. Например, нет ни одной книги, даже популярной, по энтомологии, нет ни одного определителя насекомых. <…> Считаю, что наш долг не уезжать отсюда, пока не оставим стране нужных учебников и других необходимых руководств по своей специальности. Это надо сделать, хотя бы за оказанное нам гостеприимство¹⁷.

 

Большей частью задуманное Юлием Николаевичем удалось воплотить в жизнь. Были написаны и изданы учебники по зоологии; ученый основал Энтомологический институт при Белградском университете (1923) и создал Энтомологическое общество КСХС (1926) — Югославии, при котором появилось периодическое издание «Вестник югославского энтомологического общества». За время работы в университете (1920—1932)¹⁸ им было подготовлено несколько поколений сербских специалистов-аграриев; хорошее естественнонаучное образование получили и сотни гимназистов: он преподавал естествознание в местной гимназии c 1920-го до 1934 года. Помимо работы в университете и гимназии Вагнер активно участвовал в жизни Белградского научного (русского) института, опубликовал несколько фундаментальных сводок по Aphаniphera и определителей этих и других насекомых. Таким образом, русский профессор Ю. Н. Вагнер вполне состоялся как ученый и организатор науки в приютившей его Сербии.

Надо сказать, что, несмотря на многочисленность русских в Белграде в ту пору, именно зоологов, помимо Вагнера, там не оказалось¹⁹, что, с одной стороны, облегчило сербскую карьеру Юлия Николаевича, а с другой — потребовало от него (особенно в первые годы) сверхинтенсивной работы.

Одним из наиболее ярких русских зоологов, оказавшихся после 1917 года в Чехословакии был профессор М. М. Новиков (1876—1964). Его жизнь, в том числе и в пражский период (16 лет!), достаточно подробно была описана и им самим, и рядом историков науки²⁰. Писал о судьбе «странствующего профессора» и я²¹.

Михаил Михайлович Новиков — доктор зоологии, бывший член 4-й Государственной думы от партии кадетов, ректор Московского университета, председатель Научной комиссии при Научно-техническом отделе ВСНХ, был выслан из РСФСР на первом из «философских пароходов» (29.09.1922). Это был крупный ученый-зоолог, блестящий организатор науки и общественный деятель. В пражский период, как потом и в Словакии (1939—1945), профессор Новиков занимался в основном преподаванием — в Зоологическом семинарии (1923—1939) и Русском народном университете (1925—1939), которые он же и организовал, в Карловом университете (1935—1939) и в университете Братиславы. Он принял также активное участие в создании Русского культурно-исторического музея (1935).

Собственно научная работа Новикова в Праге не была слишком продуктивна в плане реальных исследований²², но ему в эти годы удалось сформулировать и опубликовать несколько важных обобщений касательно его излюбленной еще в России темы — сравнительной морфологии органов зрения беспозвоночных и вообще сравнительной анатомии. Было издано и несколько книг, например: «Принципы аналогии в сравнительной анатомии» (по-немецки, 1930) и «Основы сравнительной морфологии беспозвоночных» (по-чешски, 1936). С высоты своего возраста (ученому в Праге было 47—63 года) профессор Новиков понимал важность ретроспективного взгляда на науку, отсюда значительное количество статей, посвященных отдельным выдающимся ученым настоящего и прошлого и в целом — развитию науки, в том числе и в рядах русской эмиграции.

Переехав в Прагу из Гейдельберга весной 1923 года, он писал своему коллеге и другу М. Н. Римскому-Корсакову в Петроград:

 

Я организовал зоологический семинарий. В нем 3 профессора, 2 ассистента и 7 студентов. Работа идет пока очень оживленно²³.

 

Работа в семинарии [семинаре] действительно была не только активная, но и продуктивная. Через год Новиков писал тому же адресату:

 

На днях у нас был маленький юбилей — закончили первый год существования организованного мною здесь по приезде зоологического семинария и труды его в числе 12 рефератов, сдали в печать. Интересно, что состав семинария, т. е. число русских, ведущих научную работу, доходит до 18 человек. Для нашего географического положения это даже, как будто, чересчур много²⁴.

 

Заканчивавшаяся Русская акция правительства Чехословакии и начавшийся мировой экономический кризис вынудили многих из учеников Новикова покинуть Чехословакию. В состав работавших в семинаре частью еще студентами, а потом уже получившими степень докторов естественных наук²⁵ входили А. А. Оглоблин, К. И. Гаврилов, Л. В. Черносвитов, С. Ф. Кончек, С. Н. Литов, С. И. Новицкий, Г. В. Киенский и другие. На судьбе первых четырех зоологов стоит остановиться особо.

Александр Алексеевич Оглоблин (1891—1967) начал интересоваться наукой еще в России. Он работал препаратором на Полтавской сельскохозяйственной опытной станции, а окончив Киевский университет, стал сотрудником лаборатории В. И. Вернадского. Во время Гражданской войны эмигрировал в Турцию, а после 1920 года перебрался в Чехословакию, где участвовал в пражском семинаре М. М. Новикова, занимался фауной насекомых Подкарпатской Руси и паразитами вредных насекомых; защитил в Карловом университете диссертацию (PhD) по зоологии. Далее (1928) переехал в Аргентину, где сначала получил должность энтомолога на агрономической станции — изучал вредителей сельского хозяйства. С течением времени Александр Алексеевич стал известным энтомологом, профессором зоологии в университете Буэнос-Айреса (1939—1950) и директором института по изучению саранчи (1937). Был он хорошо известен в США, где являлся членом Энтомологического общества (1944), а также в России (член РЭО с 1927); возглавлял Аргентинскую ассоциацию по развитию науки.

Константин Иванович Гаврилов (1908—1982) эмигрировал еще мальчиком с семьей из Петрограда в Таллинн, после гимназии в 1927 году уехал учиться в Прагу. Там он окончил естественное отделение философского факультета Карлова университета (1932), где какое-то время преподавал зоологию и был активным членом новиковского семинара. Уже тогда он увлекался психоанализом, был не чужд также литературе и театру. В 1938 году он отправился в Аргентину²⁶. Одно время там биологическая карьера Гаврилова не складывалась, он даже работал в коммерческой фармакологической лаборатории (1944), но к концу 1940-х ученому удалось вернуться к зоологии. Он стал профессором в Тукуманском университете (с 1949) и возглавлял работы по зоологии, зоопсихологии и физиологии²⁷, получив в 1974 году университетскую золотую медаль в честь 25-летия плодотворной научной и преподавательской деятельности. Стал ученый и почетным членом Академии естественных наук Аргентины (1977). Таким образом, можно считать, что развитие зоологии, а прежде всего энтомологии, в Аргентине XX века есть результат в том числе и Русской акции Чехословацкого правительства, а именно — успешной педагогической работы профессора М. М. Новикова в Праге.

Лев Владимирович Черносвитов (1902—1945) окончил естественный факультет Карлова университета в 1931 году и через год также решил попытать счастья в Аргентине, но там не прижился и в 1933-м вернулся в Прагу. В Чехословакии к этому времени уже наблюдался заметный спад интереса к русским ученым, и в 1939 году доктор Черносвитов перебрался в Лондон, где получил место в естественном отделении Британского музея. Там он с успехом занимался олигохетами (кольчатыми червями); был членом Линнеевского Общества.

Сергей Фердинандович Кончек (1890?—1941), выпускник Зоотомического кабинета ИСПбУ, к сожалению, не смог состояться в науке, хотя, безусловно, имел к этому все задатки. Его имя после отчетов о работе Зоологического семинария М. М. Новикова больше не возникало в научной литературе. Причину этого удалось найти в обширной переписке (1921—1941), которую он поддерживал со своим учителем по Петроградскому университету профессором М. Н. Римским-Корсаковым, а частью (в 1920-х) и с заведующим Зоотомическим кабинетом этого университета профессором В. А. Догелем²⁸.

Фамилия Кончек позволяет думать, что предки Сергея Фердинандовича могли быть чехами. Его отец, богатый петербургский купец 1-й гильдии Фердинанд Фердинандович Корошши-Кончек (1856 — после 1930), имел обширную мануфактурную торговлю в России (Торговый дом Корошши-Кончек и Дрябин). Обстоятельства бегства Кончека из России неизвестны, но очевидно, что уже к 1919 году он оказался на западе, по-видимому, в Чехословакии, жил недалеко от Праги. Средств к существованию не было²⁹ — работал в милиции и лаборантом в химической лаборатории при металлическом заводе. Разыскал двоюродного брата в Париже и хотел ехать к нему, но это желание почему-то не реализовалось, и в начале 1922 года Кончек перебрался в Прагу, чтобы снова заняться зоологией.

Вот как он описывал В. А. Догелю тогдашние возможности, созданные чехами для молодых русских эмигрантов:

 

Осенью прошлого года Чешское правительство решило в большом масштабе пойти на помощь русским студентам и парламентом была принята ассигновка на стипендию 2000 русским студентам, в размере той помощи, которую оказывают чехам — т. е. полный прожиточный минимум в размере 565 кр. месячно, бесплатное обучение, один костюм и пара ботинок к тому на год. Живя страшно экономно на это можно вполне здесь просуществовать³⁰.

 

Заручившись рекомендацией профессора М. Н. Римского-Корсакова, Кончек решил получить диплом доктора в Карловом университете.

 

Выхлопотал себе стипендию и делаю докторат. Работа, которую делал [в Петрограде. — С. Ф.] о железах гусениц принята в качестве докторской, так что все сводится к сдаче двух экзаменов — главного по зоологии и побочного по антропологии. За этот четырехлетний перерыв забыл все зверски, так что приходится основательно зубрить. После этого четырехлетнего перерыва попал опять в родную лабораторную обстановку — надолго ли? Удастся ли остаться при любимом деле? Найти место по специальности очень нелегко, хотя проф. Мразек³¹ и обещал мне свое содействие, а это многого стоит в здешнем университете. Его слово почти закон, да и во всей Чехии с ним считаются. Если удастся получить место, позволяющее научно работать, то через 2 года буду «хабилитироваться» приват-доцентом. Ужасно хочется взяться за работу, но впредь надо сдать экзамены…³²

Начальные этапы адаптации в местном научном сообществе прошли на удивление удачно, и уже в 1922 году Кончек получил искомую степень в Пражском университете:

 

Я первый доктор чешского университета, получивший образование в России и Мразек этим очень гордится, — писал он Римскому-Корсакову. — С осени Мразек хочет сделать меня своим ассистентом. Жизнь здесь очень приятна в научном отношении, но тяжела в материальном, так как дороговизна растет быстрее, чем в России³³.

 

К этому времени в Праге обосновались и два родных брата Сергея Фердинандовича, жили вскладчину: чешских стипендий вполне хватало на скромное существование, а впереди маячила возможность стать штатным сотрудником университета. Параллельно Кончек активно работал в семинаре у М. М. Новикова, с которым был знаком еще в России. Увы, надежда на постоянное место не сбылась: профессор Мразек умер в ноябре 1923 года, так и не сделав Кончека своим ассистентом. Летом 1927 года Кончек решил попытать счастья в Германии.

Ему удалось получить работу в Берлинском ветеринарном институте на кафедре паразитологии и ветеринарной зоологии. Институт только что был создан, и деятельность шла в основном по организации, заготовке материала, созданию коллекций… Место это Сергей Фердинандович получил совершенно случайно — по объявлению. Однако начавшийся в Европе кризис ударил наиболее сильно как раз по Германии, марка стремительно упала, и многие учреждения начали сокращаться. В конце 1928 года он попробовал вернуться в Прагу, но устроиться там не удалось, и к середине 1929 года доктор Кончек вернулся в Берлин. Пришлось снова браться за любую работу. Он сделался фотографом.

 

Пробавляюсь пока достаточно успешно фотографическими работами (научными), рефератами, переводами, но сейчас начинает порядочно затирать экономическое положение³⁴.

 

Работа не была постоянной и, значит, нередко наступало безденежье. Летом 1932 года Кончек писал Римскому-Корсакову:

 

Живется ужасно скверно. Правда, голодать пока не голодал, но сократился до последнего предела. Имеются некоторые указания, что максимум кризиса уже за нами, но когда наступит дальнейшее улучшение предсказать более чем трудно. Еще год назад у меня было изрядно работ по научной фотографии, работая для школьных институтов Hochschule, нынче так сократили бюджет, что работы с инструментами не стало почти никакой³⁵.

 

В 1933 фортуна как будто опять улыбнулась доктору: он получил постоянную работу в кинематографическом институте в качестве микрокинооператора.

 

Зарабатываю прилично, работа очень интересная, — писал он Римскому-Корсакову. — Недавно закончил съемки фильма для женской клиники, преимущественно снимки спирохет и трихомоноса³⁶. Технически очень трудная вещь — удалась, по отзывам специалистов, очень хорошо³⁷.

 

С декабря 1935 года он перешел работать в компанию Agfa: делал там фильмы по фагоцитозу, бактериальным культурам, печеночной двуустке, коллоидной химии. В 1937 году С. Ф. Кончек с горечью подвел итог своей научной карьеры:

 

Со времени моего первого научного доклада прошло ровно 20 лет, к сожалению, заниматься наукой, как предполагал тогда, не пришлось и, наверное, уже больше не придется. В смысле здоровья — не важно — 3-й месяц страдаю страшными головными болями, а работать необходимо³⁸.

 

Судьба больше ему не улыбалась: зоолог С. Ф. Кончек так и работал кинооператором до смерти, которая последовала в Берлине в феврале 1941 года.

 

Окончание в следующем номере

 

 

Иллюстрации

Ю.Н. Вагнер — профессор Политехнического института в Киеве. 1898.

Ю.Н. Вагнер — профессор Белградского университета. 1930.

Страница из дневника Ю. Н. Вагнера. 1920.

М. М. Новиков. Прага, середина 1930-х.

Открытка М. М. Новикова, посланная М. Н. Римскому-Корсакову. 1933.

А. А. Оглоблин с коллекцией саранчи. Аргентина, середина 1950-х гг.

К. И. Гаврилов (слева) с Н. Е. Андреевым в день отъезда в Прагу. Таллинн, 1927.

С. Ф. Кончек в Зоотомическом кабинете ИСПбУ. 1910-е гг.

Проф. А. Мразек с сотрудниками на экскурсии. 1923.