До войны она преподавала в Киеве, имена ее любимых по киевской школе учеников Виктора Некрасова и Наума Коржавина мне в ту пору ничего еще не говорили.

Шел 1956 год, только что прошел сенсационный ХХ съезд партии, информация о нем распространялась по городам и весям, как круги по воде после брошенного в нее тяжелого камня. Начались новые времена. И, видимо, благодаря этому наша Ирина Владимировна могла, далеко выходя за рамки школьной программы, с увлечением рассказывать десятиклассникам о Блоке, Брюсове, Бальмонте, Белом, Мережковском, Гиппиус, Ахматовой, а также читать их стихи, которые в те годы нам негде было найти.

Именно в ее исполнении впервые услышал я блоковскую «Незнакомку» и, кажется, именно с ее чтения, повторяемого потом мною многократно про себя (а память у меня была отменная) запомнил эти стихи наизусть на всю жизнь. А потом от нее же услышал «Ночь, улица, фонарь, аптека…», «Под насыпью, во рву некошеном…» и тоже запомнил навсегда.

Первой моей собственной книжечкой Блока стал томик его избранных стихов в Библиотеке советской поэзии, карманного формата с темно-синей обложкой, где в верхней части лицевой стороны на золотом фоне стояло «короткое звонкое имя» автора.

Я читал эту книжечку по вечерам, возвратившись из Рыбного института (куда вдруг поступил после школы), читал с переменным интересом: восприимчивость к стихам Блока, особенно к тем, где он отдал дань символизму, для советского студента, комсомольца усложняли поэтические наслоения советского времени, кардинальные отличия быта и общественной атмосферы, которые всегда отражаются в стихах.

Все резко изменилось после того, как я (в своей книжечке или в другом издании) наткнулся на такое стихотворение.

Ты помнишь? В нашей бухте сонной
Спала зеленая вода,
Когда кильватерной колонной
Вошли военные суда.

Четыре — серых. И вопросы
Нас волновали битый час,
И загорелые матросы
Ходили важно мимо нас.

Мир стал заманчивей и шире,
И вдруг — суда уплыли прочь.
Нам было видно: все четыре
Зарылись в океан и в ночь.

И вновь обычным стало море,
Маяк уныло замигал,
Когда на низком семафоре
Последний отдали сигнал...

Как мало в этой жизни надо
Нам, детям, — и тебе и мне.
Ведь сердце радоваться радо
И самой малой новизне.

Случайно на ноже карманном
Найди пылинку дальних стран —
И мир опять предстанет странным,
Закутанным в цветной туман!

Оно поразило меня своей достоверностью, доверительностью тона, своей, как бы это сказать, вневременностью что ли, ощущением, будто эти строки родились вот сейчас, недавно и написаны моим современником. С этого стихотворения Блок начал открываться для меня все больше и больше.

А чуть позже я был потрясен, захвачен «Соловьиным садом». И мне уже неважно было, символизм это, романтизм или еще что-то другое. Настолько резанула по сердцу эта коллизия: несовместимость возвышенного любовного порыва героя поэмы, несовместимость утонченной мечты, которой он был очарован, с его реальным жизненным путем, с преданностью жизненному долгу. Отчего это трагическое противоречие в человеке? Почему не могут соединиться, совпасть в человеческой судьбе эти начала — мучительно пытался осознать я, упиваясь околдовывающей музыкой стиха:

По ограде высокой и длинной

Лишних роз к нам свисают цветы.

Не смолкает напев соловьиный,

Что-то шепчут ручьи и листы.

<…>

Не доносятся жизни проклятья

В этот сад, обнесенный стеной,

В синем сумраке белое платье

За решеткой мелькает резной.

Каждый вечер в закатном тумане

Прохожу мимо этих ворот,

И она меня, легкая, манит

И круженьем, и пеньем зовет…

Потом уже, десятилетия спустя, я был поражен близорукостью и несправедливостью Иосифа Бродского, ниспровергавшего Блока чуть ли не до уровня заурядного поэта за то, в частности, что Блоку не давалась поэма — он имел в виду поэму «Возмездие», которую действительно трудно отнести к лучшим созданиям Блока. А про «Соловьиный сад» Бродский, вероятно, забыл или нарочно не вспомнил. Странным образом не вспомнил Бродский и гениальную поэму «Двенадцать», взаимоисключающие трактовки которой до сих пор спорят друг с другом.

Наш пятый Нобелевский лауреат, безусловно, завидовал предшественнику, который был поэтом par excellence, поэтом до кончиков ногтей. Притом что сам он, наш лауреат, в своей реальной жизни мне лично представляется человеком прагматичным и рассудочным, продумывавшим каждый свой шаг…

Но я забежал далеко вперед, а в студенческие годы, когда я сделался горячим почитателем Блока, появилась в институтской многотиражке «За кадры рыбной промышленности и хозяйства» потребность в статье о русской поэзии, и я вызвался написать ее. Товарищи по институтскому Литобъединению, мои сверстники, хвалили меня, но «руководство» отнеслось к ней иначе. Было созвано заседание редколлегии, куда пригласили и нас, всех участников Литобъединения.

Главный редактор начал сразу с моей статьи и, процитировав фрагмент, где я назвал Блока великим поэтом, объявил меня политически незрелым человеком.

«Какой он великий поэт?» — потрясая трепещущей в руке газетой, вопрошал главред. И в заключение выкрикнул привычное: «Блок — декадент!». Студийцы громко возражали, но не смогли переубедить преподавателей.

Дома я рассказал отцу о происшедшем столкновении, но не нашел поддержки. «Маяковский — великий поэт», — провозгласил отец свой вердикт. В свои студенческие годы (ВХУТЕМАС стал его альма-матер) он нередко видел Маяковского в своем общежитии, куда поэт заходил иногда к приятелям-художникам. И отец оставался верен идеалам своей юности.

Так обстояло дело с отношением к Блоку во второй половине пятидесятых годов прошлого века в нелитературной среде.

В происходящем в те годы литературном процессе Александр Блок быстро восстанавливал свое неоспоримое место в русской поэзии, утраченное было в официальной табели о рангах в годы сталинизма. Так, 1956 годом (совпадение с временем политических перемен не случайно) датированы строки Бориса Пастернака о Блоке:

Кому быть живым и хвалимым,

Кто должен быть мертв и хулим,

Известно у нас подхалимам

Влиятельным только одним.

Не знал бы никто, может статься,

В почете ли Пушкин иль нет,

Без докторских их диссертаций,

На все проливающих свет.

Но Блок, слава богу, иная,

Иная, по счастью, статья.

Он к нам не спускался с Синая,

Нас не принимал в сыновья.

Прославленный не по программе

И вечный вне школ и систем,

Он не изготовлен руками

И нам не навязан никем.

К счастью, и в литературоведении после упомянутого уже ХХ съезда ситуация менялась. Начали выходить книги о нем: Орлова В. Н. «Александр Блок: Очерк творчества» (ГИХЛ, 1956), Венгерова М. П. «Путь Александра Блока» (ИМЛИ им. А.М. Горького АН СССР, 1963), Минц З. Г. «Лирика Александра Блока» (Тартуский государственный университет, 1965. Вып. 1: 1898—1906), Машбиц-Верова И. М. «Русский символизм и путь Александра Блока» (Куйбышев, 1969), Горелова А. Е. «Гроза над соловьиным садом: Александр Блок» («Сов. писатель», Ленингр. отд-ние, 1970) и другие. А в 1960—1963 гг. вышло восьмитомное Собрание сочинений Александра Блока, где в третьем томе воспроизводились самые зрелые поэтические книги поэта, выходившие при его жизни, а также поэмы «Соловьиный сад», «Возмездие», «Двенадцать».

Мое постижение Блока продолжалось.

И здесь у меня были встречи со стихами, особенно трогавшими душу: «В ресторане» из книги «Страшный мир», «О доблестях, о подвигах, о славе….» из книги «Возмездие», «Перуджия» из книги «Итальянские стихи». Из «Разных стихотворений (1908—1916)» — «И вновь порывы юных лет…» и «Поэты» («За городом вырос пустынный квартал…»), последнее сам автор считал «анархистским». Из книги «Арфы и скрипки» — «Опустись, занавеска линялая…» и «Превратила все в шутку сначала…», несмотря на отмечаемую иногда критиками бедную рифму «свое — твое» в последнем. Ну и весь цикл «Кармен» и множество стихотворений из книги «Родина»: «Россия» («Опять, как в годы золотые…»), «Осенний день», «Дым от костра струею сизой…», «Ветер стих, и слава заревая…», «Петроградское небо мутилось дождем…», «Рожденные в года глухие….», «Коршун» («Чертя за кругом плавный круг…»)…

Александр Блок, безусловно, является самым значительным поэтом ХХ века. Это признавали и чувствовали все его современники и следующие поколения поэтов, за немногими исключениями (Бродский).

В «Воспоминаниях об Александре Блоке» Анна Ахматова приводит замечательный эпизод, характеризующий отношение к нему Николая Гумилева: «А вот мы втроем (Блок, Гумилев и я) обедаем (5 августа 1914 г.) на Царскосельском вокзале в первые дни войны (Гумилев уже в солдатской форме). Блок в это время ходит по семьям мобилизованных для оказания им помощи. Когда мы остались вдвоем, Коля сказал: „Неужели и его пошлют на фронт? Ведь это то же самое, что жарить соловьев“».

Маяковский откликнулся на смерть Блока прочувствованными строками, вспомнил о встрече с ним в революционные дни. А затем воспроизвел это в поэме «Хорошо». Дань памяти Блоку отдал Мандельштам в статье «А. Блок», приуроченной к годовщине его смерти. Анна Ахматова, Марина Цветаева, Борис Пастернак посвятили Блоку немало поэтических строк и не только поэтических, с пиететом писали о Блоке и лучшие поэты эмиграции Владислав Ходасевич и Георгий Иванов.

А что касается моих «встреч» с героем настоящих заметок, то, уже будучи в «статусе» литературоведа, я посвятил ему две статьи: «И только высоко у царских врат…» и «Об одном трагическом заблуждении Александра Блока». Но это уже, как говорится, совсем другая история.