Что же до осуществления збраславского объединения [русских эмигрантов], то его инициатором следует признать Всеволода Викторовича Стратонова¹, обладавшего кроме звания профессора астрономии качеством «компанейского человека», умевшего уже со времен своей деятельности в дореволюционной русской провинции блистать в разных интеллигентских ассоциациях, члены которых гордились им как «ореолом их общества».

<…> Практика начавшихся во второй половине июня [1923 года] собраний создалась следующая: день недели — пятница, плата за участие в ней — крона с человека, которой хватало на покрытие расходов по оплате «гостинским»² занимаемого у них пространства, поставки ими кипятка для покупаемого обществом чая и сахара, а по заказу — и «ваночки»³, т. е. сладкого «рождественского» пирога, по ломтику на каждого. Мудрое правило: застольные разговоры на любые темы, только не политические, во избежание споров, способных перейти в ссоры. У каждой «пятницы» свой очередной хозяин-председатель и, кажется, независимо от него свой просветитель собрания — докладом на научную или другую тему или чтением собственного литературного произведения. Затем следовали общие игры, подвижные у детей и молодежи, на площадке за садом. Понемногу создался как бы сам собой небольшой, но звучный ансамбль исполнителей экспромтом великорусских и малороссийских народных, а также студенческих песен, которыми стали увенчиваться (ближе к концу лета, уже при искусственном свете) збраславские пятницы. <…>

Для нас с братом осень стала началом учебного года, для меня — первого в пражском Политехникуме, с хождением на курсы лекций и на практические занятия, распространявшиеся на внеучебное время. Для последних у меня завелось обыкновение спускаться в нижний этаж, в вышеупомянутую свободарнскую «чертежку», где завязались знакомства с другими русскими студентами-технологами.

Оглядываясь на Збраслав, откуда кроме нас осенью переселились в Прагу некоторые русские, сообщу, что из-за квартирного кризиса многие предпочли обосноваться в Збраславе на несколько лет <…>.

28 октября, по случаю празднования Чехословацкой республикой пятой годовщины своего основания⁴, союз русских общественных организаций посвятил этому юбилею торжественное собрание (не помню уж в каком многоярусном, наполненном русской публикой зале), начавшееся с соответствующих речей и продолженное концертными номерами, главным образом в исполнении хора под управлением Архангельского.

К последним месяцам года относится и значительное событие в русской культурной жизни: основание по инициативе М. М. Новикова Русского Народного, позднее — Свободного Университета, просуществовавшего вплоть до конца войны⁵. <…>

В течение лета [1924 года] гостем двух збраславских пятниц был проживавший с семьею в другом пражском предместье Евгений Чириков, уже отходивший в разряд «классиков»⁶. Он занял слушателей в первый раз чтением живо обработанного воспоминания о плавании, кажется, в белую ночь, от Петербурга до острова Валаам на предназначенном для паломников и обслуживаемом монахами пароходе, а на второй — сбивающейся на эротизм повестью о погубившей амбиции почтенного лесопромышленника демонической «лесачихе»⁷.

Главным же образом пошли в моду дивертисменты театрального характера, зачинательницей которых проявилась Татьяна Николаевна Тимашева⁸. <…>

Представления давались на террасе павильона на краю пятничной площадки, превращавшейся в сцену. Там была поставлена в лицах и костюмах глава из «Ночи перед Рождеством», в которой перед пригожей ведьмой Солохой (самой Т. Н.) дефилировали и прятались друг от друга в мешок ее поклонники — в их числе сельский голова (Володя) и прыткий дьячок (я) — до прихода кузнеца Вакулы (Олега⁹). Вспоминаю также и разыгранный турнир на копьях двух рыцарей: брата в серебряных и меня — в черных картонных латах, на конях, воплощенных двумя парами парней, скрывавшихся под попонами и за картонными лошадиными мордами. Поединку подобало кончиться символической победой добра над злом, потому надлежало мне свалиться с коня, выронив копье, и растянуться на земле под попирающей мою грудь стопой Володи, которому только и подходила роль победителя. <…>

Может быть, отчасти по примеру збраславских пятниц, на которые уже летом 23-го приходили русские обитатели других юго-западных предместий Праги, к лету 24-го установился также обычай устраивать для всей округи подобные нашим периодические собрания в более для них приспособленном помещении. Происходило это в одном из принявших многих соотечественников селений в долине Бероунки¹⁰ — левого притока Влтавы. Туда стали хаживать и збраславцы, мы с братом в их числе. Там особенно процветал театр, поставленный на более широкую ногу, чем у нас, на настоящей сцене с декорациями и кулисами, где подвизалась более согласованная труппа. Наибольший успех выпадал на долю старшей дочери Чириковых, нареченной (по инициативе матери Валентины Георгиевны, самой в прошлом актрисы) Новеллой¹¹. Там ставили «Роман Красной шапочки» Альфонса Доде¹², фарс Федора Сологуба «Честь и месть»¹³, давали прекрасные концерты инструментальной и вокальной музыки.

На одном из этих собраний мне довелось узреть в первый раз Марину Цветаеву, к личности и поэзии которой я питал в то время нелепую неприязнь (через антипатию к ее боготворительнице Екатерине Рейтлингер¹⁴). Это было в антракте, когда мы вместе с публикой вышли из закрытого помещения в сад, подышать свежим вечерним воздухом. Тогда кто-то и обратил мое внимание на выходившую из дверей зала поэтессу, и я не смог не признать интересным и явно умным ее правильное без красивости лицо. Она смотрела поверх голов спускавшихся по ступенькам людей и как-то «изощренно» улыбалась не то на освещенные последними лучами заката листья деревьев, не то на какую-то свою мысль, только что высказанную или готовую быть высказанной идущему рядом собеседнику. <…>

Заключая повествование о збраславском лете 24-го, отмечу начало обычая привлечения духовенства для совершения православных богослужений на террасе садового павильона или, ближе к осени, — в ресторанном зале Велькой Господы. По всей видимости, и тут, как и в театральных затеях, зачинателем или главным деятелем была Т. Н. Тимашева, как и на пасхальных богослужениях в Свободарне.

Но, как известно, для о. Сергия уже этим летом намечалось главное дело его служения вере: основание парижского православного Богословского института при нарождающемся Сергиевском подворье. В ожидании этого события збраславские прихожане собрались его чествовать на пятничной площадке за чашкой чаю. В обращенном к нему прощальном слове отец высказался о важности предстоящего начинания, но и о проистекающей из него печали збраславян, расстающихся со своим пастырем. После этого вставила свое слово и бабушка: «Видите, отец Сергий, какие мы своекорыстные» — на что последовал его лаконичный ответ: «Что же делать, каков поп, таков и приход».

Перед отъездом, наверное, в сентябре, о. Сергий совершил еще несколько богослужений. Помню всенощную в ресторанном зале, на которой Володе довелось в первый раз быть прислужником с кадилом, куда (по незнанию этого дела) он наложил так много ладана, что от этого одной из прихожанок стало дурно.

Будет не все сказано о летнем благочестии русского Збраслава, если не вспомню об участии около пятнадцати представителей его мужского населения (от молодых, как мы с братом, до пожилых, как отец…) в рытье котлована для заложенной, должно быть весною, православной церкви на Ольшанском кладбище. Там, в июле или августе, мы провели, вооружась лопатами, целый рабочий день. <…>

Главным событием ноября, по крайней мере для выходцев из Петербурга, были вести, дошедшие через газеты, а для нас особенно из писем родных и друзей, о том, как, словно в ознаменование столетия вдохновившей Пушкина катастрофы 1824 года, снова в ноябре «всплыл Петрополь, как тритон, по пояс в воду погружен»¹⁵.

Другим привлекшим внимание пражской эмиграции сенсационным событием лета и осени были возбуждавшие толки известия о появлении в России, процессе, а затем и гибели Бориса Савинкова¹⁶.

Много времени занимали поездки в Прагу, главным образом на пароходах: маленьких винтовых или, чаще, больших колесных — на палубе под тентом или в нижнем салоне, где имелся большой стол, который хорошо служил школьникам для приготовления даже письменных уроков при полуторачасовом плавании вверх по мощному течению Влтавы. Нашлось бы учебное занятие и для меня, если бы я не соблазнялся зачастую чтением книг из земгорской библиотеки, преуспевая не столько в усвоении предмета архитектуры, сколько в расширении знакомства с русской литературой.

Уходило тоже — пожалуй, в конечном счете и не абсолютно зря — время на прогулки по окрестным лугам и холмам, и к наступлению зимнего солнцестояния эти праздношатания как-то осмыслились пантеистическим чувством приближающегося, как бы исходя из самого мироздания, Рождества.

Вспоминается, как утром 25 декабря за нашей дверью раздался надтреснутый голос известного во всей округе и довольно жуткого старого цыгана Гонзы, славившего не имевшего одежды младенца Христа и просившего по этому поводу о даровании себе чего-нибудь из старого платья. Помню произнесенное им слово Kalhoty, за которым последовало пояснение сидевшей с нами Евдокии Семеновны¹⁷: «Колготы запросил, портки значит»...¹⁸ <…>

В начале этого [1925] года русская общественность обогатилась новым учреждением, идущим навстречу, как до сих пор главным образом Земгор, ее культурным запросам. Это был «Русский Очаг», основанный прибывшей из Швейцарии в Прагу в 24-м году (если не в конце 23-го) графиней Софией Владимировной Паниной¹⁹. Вместе с ее репутацией учредительницы петербургского «Народного Дома»²⁰ понадобилась вся ее энергия и такт, чтобы обеспечить материальные средства к существованию нового центра. Средства эти (не только со стороны чехословацкого правительства, но, кажется, и каких-то международных организаций) нужны были, чтобы разместить в двух верхних этажах жилого дома на одной из соседних с Карловым Намести улиц обширную читальню с великолепно подобранной и прекрасно обслуживавшейся помощниками Паниной библиотекой, недорогую столовую-закусочную и большой уютный салон для всякого рода собраний. Очень скоро по своем основании «Очаг» завоевал себе широкую популярность, в значительной мере среди учащейся молодежи.

По этому поводу не могу не вспомнить с сугубым смущением, как в 24-м году, придя к нам в гости, София Владимировна обратилась к нам с братом как представителям студенческого поколения с вопросом, что мы думаем о проектируемом ею учреждении. На что я, дав волю неделикатному скептицизму, заявил, что на русских пражан хватит и уже действующих мест для сборищ и что с размножением организаций размножатся и свойственные им споры и свары. В действительности же, с первых дней своего существования «Очаг» стал для меня любимым местом, если не для учения, то для внеархитектурного самообразования в спокойной и светлой читальне или для расширения интересных знакомств в домашней атмосфере столовой.

Что же до школьных занятий, то для них родители поместили меня на зимние и весенние месяцы в Свободарну, где я, поселившись в студенческой кабинке, проводил главным образом вечера, а иногда и ночи над чертежной доской в отведенном для технологов зале. Однако, поддаваясь тяге к музыке, ходил и в комнату с пианино для консерваторцев — разучивать полюбившийся мне еще в Петербурге «Aufschwung» («Порыв») Шумана²¹. Из случайно сохранившихся с 25-го и 26-го годов записных книжек вижу, как много времени тогда уходило на всякие развлечения: посещения балов и, в лучшем случае, музыкальных вечеров: между прочими (в начале мая) 11-го и 12-го исторических концертов «Чешско-русской Едноты». К той поре русская часть программы была исчерпана и настала очередь чешских композиторов. <…> но, к сожалению, и они не поспособствовали удержанию на прежнем уровне присутствия русских завсегдатаев, что ставило нас в неловкое положение перед чехами. <…>

Вторым ценным начинанием С. В. Паниной было создание в этом году в Праге продлившегося до немецкой оккупации 1939 года и, если не ошибаюсь, распространившегося на весь зарубежный мир обычая праздновать «день русской культуры». Датою для него был избран день рождения Пушкина, 26 мая (8 июня нового стиля)²². Не помню, в каком зале прошло при большом стечении народа первое, так сказать, «учредительное» собрание, открывшееся речью Софии Владимировны, лейтмотивом которой было присутствие Пушкина в духовной жизни культурного россиянина. Был спет и сочиненный в честь празднества композитором Траилиным²³ гимн на пушкинские слова (кажется, рекомендованные Лапшиным²⁴) «Два чувства равно близки к нам, в них обретает сердце пищу, любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам». Было и выступление В. Ф. Булгакова²⁵ с цитатами из Достоевского, были и подходящие к теме концертные номера. И в заключение вечера — приветствие всем собравшимся, которые самим фактом своего присутствия «выдержали экзамен перед русской культурой». <…>

Одной из главных житейских забот этого времени было решение жилищного вопроса — утопическое стремление нашей семьи к найму постоянной квартиры в уже наполнившемся опередившими нас кандидатами «Профессорского дома» на Бубенче²⁶. Первым шагом к этой цели стала попытка обзаведения собственной мебелью, отчасти своего изобретения, — во избежание слишком больших трат. Так, были сфабрикованы по нашим указаниям местным столяром три или четыре своеобразных постели, пригодные для дневного сидения, в форме соответствующего размера ящиков — вместилищ для подушек, одеял и белья. 17 октября все это вместе с нашими уже объемистыми пожитками было взвалено наемными перевозчиками на подводу, на козлы которой залезли и мы с братом, и повлеклись в Прагу на Бубенеч, где родители сняли две комнаты в конце длиннейшего коридора только что открытого четырех- или пятиэтажного жилого дома, называвшегося для важности якобы по-французски Grand (вместо Grande) Pension. <…>

С наступлением весны [1926 года] у родителей созрело желание покинуть Гран-пансион (в значительной мере из-за конфликтов с его оказавшейся свинской дирекцией) и водвориться снова до лучших времен в милом Збраславе. Ввиду чего [начались] переговоры с паном Прохазкой о найме в Велькой Господе нашей всегдашней большой, выходящей окнами на двор, и небольшой, с дверью на балкон над ресторанным садом, комнат. <…> Пришло на смену керосиновому электрическое освещение, и не без его соизволения и содействия оживило наш семейный быт пианино, взятое напрокат для моей и Андрюшиной игры в две или в четыре руки с матерью. <…>

Летом мне случалось бывать в Праге раза два-три в неделю, не столько для посещения Техникума, где я все же сдал с весны три или четыре зачета, сколько для внеучебного времяпровождения, часто в «Очаге». Там, в светлом верхнем библиотечном зале я удалялся от дела в мир искусства и литературы, листая или читая журналы и книги, невдалеке от столика под бюстом Пушкина, за которым предавался поэзии Алеша Эйснер²⁷, с которым у меня уже завязалось интересное общение. Прекрасный случай поболтать с ним и с другими ровесниками давал закусочный салон, куда мы спускались и который посещался также людьми старшего поколения <…>.

Учеба моя вошла окончательно в преступную стадию по отношению к родителям, которым собственно уже давно было пора признаться, что занятия архитектурой меня ни к чему не приведут и надо встать на другой путь. Потому становились для меня явной бессмыслицей становившиеся все более редкими хождения в Техникум, которым я предпочитал посещения Музея художественной промышленности и его искусствоведческой библиотеки, читальни «Очага» и его закусочной — для дневного питания, а по вечерам симфонических и камерных концертов начавшегося (задолго до февраля 27-го года) чествования столетия со дня смерти Бетховена. <…>

Возвращаясь в русскую Прагу, напомню, что мое (как и в гораздо меньшей мере Володино) общение с нею неоднократно возобновлялось, начиная с каникул 1929 и 1931 годов, во время моего пребывания под родительским кровом с апреля по сентябрь 1933 и позже, в качестве французского искусствоведа-исследователя, в течение нескольких больших периодов (между ноябрем 1934 и немецкой оккупацией 1939). <…> Оттуда весною 1942 года родители перебрались в Братиславу, где мой отец продержал до лета 1945 кафедру философии в университете и где в феврале 1943 года сошла в могилу моя мать.

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной