Александр Валентинович Амфитеатров (1862—1938) — публицист, фельетонист, драматург, литературный и театральный критик, автор мистических романов, семейных хроник и сатирических стихотворений. 

Родился в Калуге. Отец Валентин Николаевич — протоиерей, настоятель Архангельского собора Московского Кремля, мать Елизавета Ивановна (урожд. Чупрова), сестра профессора А. Чупрова, известного экономиста.
В 1881 году окончил 6-ю Московскую гимназию, в 1885-м ― юридический факультет Императорского Московского университета.
С 1882 года сотрудничал в газете «Русские ведомости», журналах «Будильник», «Осколки», где познакомился с А. П. Чеховым, которому позднее посвятил мемуарный очерк и рассказ «Сыщик».
Учился пению в Италии, обладал незаурядным баритоном и как оперный певец был приглашен в труппу Мариинского театра, пел вторым баритоном два сезона в Тифлисе и Казани. В 1889 году оставил оперную карьеру, посвятив себя литературе и журналистике.
В 1891―99 гг. как фельетонист сотрудничал с газетой «Новое время», издававшейся А. С. Сувориным, с которым в конце концов произошел разрыв на почве несогласия с позицией консервативного «охранительства».
В марте 1899 года вместе с журналистом В. М. Дорошевичем при финансировании С. И. Мамонтова и С. Т. Морозова создал газету «Россия» и с 1899 по 1901 год был ее редактором (возглавил газету бывший сотрудник «Нового Времени» экономист Г. П. Сазонов).
13 января 1902 года в «России» была опубликована первая глава сатирического романа «Господа Обмановы» за подписью «Old Gentleman» (псевдоним Амфитеатрова). За посягновение на честь царской семьи уже на следующий день Амфитеатров был сослан на пять лет в Енисейскую губернию (город Минусинск), но к концу года, «во внимание к заслугам его престарелого отца», был переведен в Вологду и вскоре возвращен в Петербург.
В 1904—1916 гг. находился в эмиграции (Франция, Италия), издавал антимонархический журнал «Красное Знамя» (1906—1907), был корреспондентом «Русского слова» и других газет, редактировал журнал «Современник», работал над историческими романами. В России литературная деятельность Амфитеатрову была запрещена.
В 1916 году вернулся в Россию, возглавил отдел публицистики газеты «Русская Воля», сотрудничал в газете «Петербургский Листок», журналах «Нива», «Огонек», редактировал журнал «Бич». В начале 1917 года в административном порядке выслан в Иркутск, но благодаря случившейся Февральской революции не доехал до места назначения и вернулся в Петроград.
В конце 1917 года редактировал газету Совета союза казачьих войск «Вольность», в 1917—1918 гг. печатал статьи, направленные против большевиков, в газетах «Петроградский голос», «Петроградское эхо», «Новые Ведомости». Преподавал литературу в Педагогическом институте, в женской гимназии, занимался переводами с итальянского для издательства «Всемирная литература».
В 1919―1921 гг. трижды арестовывался ВЧК.
23 августа 1921 года бежал с семьей на лодке через Финский залив в Финляндию. С ноября 1921 года до весны 1922 года жил в Праге, затем в Италии.
В Россию возвращаться не хотел ни при каких условиях. В одном из писем признавался: «...если в эмиграции останется только один человек — это буду я».
Умер 26 февраля 1938 года в Леванто. Похоронен на местном коммунальном кладбище.

 

Предлагаем читателям талантливый рассказ А. Амфитеатрова, в котором в юмористическом ключе рассматривается вопрос печатной цензуры с весьма остроумным обращением к одному из сочинений А. С. Пушкина.

  

Птичка божия.

 

Бедному сыну газеты снился сон.

Предстал ему Великий Дух и сказал:

— Бедный сын газеты! Проси у меня, чего ты хочешь. Я сегодня в таком добром настроении, что расположен исполнять беспрекословно все просьбы человеческие, хотя бы они были безумны.

— Ваше высокопревосходительство, господин Великий Дух! Чего может желать бедный сын газеты, как не иметь свою собственную газету, быть ее хозяином и редактором? — ответствовал бедный сын газеты.

— Глупостей желаешь ты, бедный сын газеты! — сказал Великий Дух. — Не хочу вводить тебя в невыгодную сделку и, по безмерной моей кротости и долготерпению, предоставляю тебе право переменить желание. Проси чего-нибудь поумнее.

Бедный сын газеты напряг мозги, но, сколько ни тер лоб и темя ручкою от пера, не мог выжать из себя никакой иной просьбы, кроме:

— Ваше великодушие! сделайте меня редактором!

— О, глупый, бедный сын газеты! — с сокрушением сердечным воскликнул Великий Дух, — с какою неистовою настойчивостью стремишься ты к собственной своей погибели! Не исполню нелепой просьбы твоей, если не попросишь меня даже до трех раз.

— Не токмо до трех, но даже до трехсот тридцати трех раз готов взывать к вашему высокопревосходительству: господин Великий Дух! Великий, Великий, Великий Дух! сделайте меня редактором.

— Ну, если ты так безгранично упрям и неразумен, — сказал Великий Дух, — видно, нечего с тобою делать: быть по сему! Отныне редактор еси, и ничто редакторское тебе не чуждо. Вооружись синим карандашом, садись в редакторское кресло, просматривай рукописи, гранки и полосы, — и да будет над тобою мое благословение! А дабы ты в новом положении своем не растерялся и не сбился с пути истинного, се — будут блюсти тебя аггелы[1] мои, а тебе верные слуги: Труд, Сомнение и Трепет.

Услыхав эти имена, бедный сын газеты поморщился и говорит:

— Ваше великодушие! нельзя ли как-нибудь обойтись без них?

— Никак нельзя, — отвечал Великий Дух, — ибо ты теперь редактор, и ничто редакторское тебе не чуждо. Без Труда же, Сомнения и Трепета редакторы на Руси не живут. Засим — всего приятного! Желаю успеха. Au plaisir de vous revoir![2]

Сделал ручкою и исчез, — только в воздухе мелькнули фалды вицмундира.

Не успел бедный сын газеты оглянуться, ан — пред ним уже редакторский стол, и аггел Труд ему кресло подкатывает, а Сомнение с Трепетом волокут вона по какой куче рукописей и гранок:

— Как, — говорят, — прикажете нумер составить?

Взял бедный сын газеты в руки синий карандаш и начал редактировать. Орудует так, что Труд, в сторонке стоя, только языком пощелкивает в знак своего совершенного удовольствия. Сдал бедный сын газеты материал метранпажу[3], руки потирает, глаза веселые, ходит козырем: хорошо, черт возьми, быть редактором!

— Что? — хвастает он аггелам, — видали вы таких редакторов? Каково нумерок-то составлен? ась?

— Не видали, — говорит Труд, — и лучше составить невозможно.

А Сомнение:

— Хорошо-то, хорошо, — только смотри: за передовую тебе нагорит.

— Это почему?

— Да потому, что был в 1843 году циркуляр, изъемлющий подобные вопросы из сферы гласного обсуждения[4].

— Что за вздор! В 1843 году! Ты бы еще вспомнил царя Гороха, когда грибы воевали![5]

— Да я ничего… я только так… ведь не отменен он, циркуляр-то… Сам знаешь: захотят вспомнить, — так вспомнят.

А Трепет, — весь бледный, глаза остолбенелые, вихры дыбом, — уже лепечет путанным, шепелявым языком:

— Вспомнят! вспомнят! всенепременно вспомнят! — как пить дадут. Убери ты эту статью из нумера, сделай милость! Ну, что тебе стоит? Нумер и без нее конфетка. Что за охота рисковать?

— Ин ладно, — говорит редактор, — действительно, на первых порах рисковать не стоит. Хороша передовица, да уж черт с ней! Только чем же я — вместо нее — дыру-то в нумере заткну? что поставлю?

— А вот, — говорит Труд, — превосходнейшая у нас в наборе имеется статья «О преимуществе удобрения полей фосфоритами пред удобрением оных чрез гуано» — коротенькая, всего этак строк на 1000, и вопрос, можно сказать, самый животрепещущий: всякий агроном с наслаждением прочтет!

— Да разве я для агрономов издание-то начинал? — закричал на аггела бедный сын газеты.

— Не для агрономов, но, согласись, есть же между твоими подписчиками и штуки три агрономов? Надо и о них позаботиться. Это даже будет с твоей стороны весьма благородно, если ты, вместо того, чтобы потакать вкусам массы, заговоришь о фосфоритах, во вкусе трех человек. Значит, серьезный ты, с «улицею» не заигрываешь.

— А уж безопасно-то как! — говорит Сомнение.

— За этакими статьями — как за каменною стеною! — говорит Трепет.

Подумал-подумал бедный сын газеты и махнул рукою:

— Э! где наше не пропадало! Вали гуано и фосфориты! Скучища это, — ну, да на фельетоне выедем. Забористо написал фельетонист, собака, — все знакомые лица, публика животики надорвет, хохотавши.

— Вот тоже насчет фельетона хотело я тебе заметить, — говорит Сомнение: — преталантливо, но… резко, мой друг, ужасно резко! Попадет нам за него на шапку, — можешь быть твердо уверен.

Всплеснул руками бедный сын газеты:

— Да неужели же опять против циркуляра?

— Нет, — говорит Сомнение, — циркуляра покуда нету. Будет он, но сейчас нет. Но так как в фельетоне этом говорится нечто о военных, то непременно генерал-майор Бритый-Стриженый поедет на тебя жаловаться.

— Это правда, — согласился бедный сын газеты. — Он невероятно щекотлив на самолюбие и великий жалобщик. Но, так и быть, я вычеркну из фельетона военных и заменю их штатскими. Фельетонист у меня с этакой перемены беспременно запьет от горя и авансу запросит, но — не газету же мне из-за него закрывать! Ставь штатских вместо военных — и шабаш!

— А в таком разе поедет жаловаться действительный статский советник Ненужный-Брандахлыст[6].

— Из Сциллы в Харибду![7] — воскликнул бедный сын газеты, ибо он был, хотя и русский газетчик, однако человек образованный. — Что же нам, господа аггелы, тогда с фельетоном этим делать и чем его заместить?

— А вот, — отвечает Сомнение и в карман (свой, впрочем) лезет. — Заходили тут намедни господин Гейнце с господином Матвеевым и оба по рукописи оставили[8]. Просматривал я их. Превосходнейшие произведения. Г. Гейнце «Капитанскую дочку» в прозе написали, а г. Матвеев стихи — «Беззаботность птички» называется.

— Дайте-ка прочесть, — сказал бедный сын газеты и, взяв стихи г. Матвеева, продекламировал вслух:

Беззаботность птички

Птичка Божия не знает

Ни заботы, ни труда,

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда.

В долгу ночь на ветке дремлет,

Солнце красное взойдет,

Птичка гласу Бога внемлет,

Встрепенется и поет.

За весной, красой природы,

Лето красное пройдет,

И туманы, непогоды

Осень поздняя несет.

Людям скучно, людям горе!

Птичка в дальние страны,

В теплый край, за сине море

Улетает до весны[9].

— Прелестно! — воскликнул бедный сын газеты, — жаль только, что я как будто уже читал где-то что-то подобное. В хрестоматии Галахова, что ли?[10] А то — и художественно, и мысль есть… просто, можно сказать, пушкинская вещица! Не правда ли?

— И притом совершенно невинно, — дало самодовольный отзыв Сомнение.

Но другие аггелы не разделили его восторгов.

— Ну, это еще бабушка надвое сказала, — возразил Трепет.

Тут уж даже Сомнение обиделось на его трусость и возразило:

— Знаешь ли? ты начинаешь пересаливать. Хоть весь цензурный архив пересмотри, а циркуляра, воспрещающего писать о птичках, не было.

— Оставь, пожалуйста! — с досадою вскричал Трепет, — птичка, птичка! Надо знать, о какой птичке речь. Кабы дело шло о птичке, которая ходит весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего гибельных последствий, — я бы слова не сказал: печатайте, сколько хотите! А ведь эта птичка — какая? Божия! По-моему, прежде чем печатать птичку г. Матвеева, ее, во всяком случае, следует послать в духовную цензуру.

— Пожалуй, — согласилось Сомнение, подумав несколько.

— Иду дальше, — продолжал Трепет. — «Не знает ни заботы, ни труда». По-вашему, этакую штуку можно печатать?

— Почему же нет?

— В таком-то сочувственном тоне?

— Что же тут преступного?

— Как — что?! Господа! Да тогда вы уж лучше прямо, в прозе, валяйте: «Искренно, мол, симпатизируем пролетариату, не имеющему ни труда, ни результатов оного, о коих он мог бы заботиться»…

— Бог с тобою, Трепет! — возмутилось Сомнение, — ведь о птичке речь идет, а не о человеке!

— О птичке, о птичке… пролетарий, брат, он — что человеческий, что птичий — все пролетарий! Нельзя! вон это! Или, по крайней мере, относись с заслуженным порицанием… Хоть так — например:

Птичка глупая не знает

Ни заботы, ни труда.

Или:

О, лентяйка! ты не знаешь

Ни заботы, ни труда…

Или даже:

Негодяйка! ты не знаешь

Ни заботы, ни труда…

— Нет, нет! — замахал руками бедный сын газеты, — с ума ты сошел, Трепет? Ведь как никак, а мое издание — орган свободомыслящий, а ты хочешь навязать ему мещерскую окраску!..[11] Положим, оно спокойнее, но — есть же, наконец, и у меня гражданское мужество, волк вас заешь! И, наконец, если мы возьмем такой глупый тон, какой дурак нас читать станет?

— Остановимся тогда на такой редакции, — скромно предложил Труд:

Птичка странная не знает

Ни заботы, ни труда…

«Странный», знаете ли, слово обоюдоострое. Оно и начальству угодно, и для либеральной розницы хорошо. Начальству его можно представить, как умеренное порицание зла, а либералы прочтут в нем, между строк, замаскированное восхваление блага. «Странная» — очень полезный эпитет, господа!

— Вот тебе зададут полезный эпитет! — проворчал Трепет, — нет, друг-редактор! если ты хочешь спать спокойно, не смущаясь сомнениями, преступен ты или нет, — переделай-ка ты оба эти стиха из отрицательного оборота в положительный. Мол —

Птичка умная! ты знаешь

И заботы, и труды…

Тогда, вместо вредного восхваления безрабочего пролетариата получится, наоборот, воздаяние по заслугам трудящейся на самое себя и опекающей свое имущество гражданственности, что всякому лестно и отнюдь в тоже время не антилиберально, ибо собственность признают и либералы.

— Идет, — подумав, согласился бедный сын газеты. Но как же теперь быть дальше?

Хлопотливо не свивает

Долговечного гнезда?

— Очень просто. Правь:

Хлопотливо ты свиваешь

Долговечное гнездо.

То есть — в результате трудов своих делаешься хотя бы скромным домовладельцем, что, разумеется, много почтеннее, чем скитаться по свету, не имея твердого пристанища, — где день, где ночь.

— Пусть даже и так! но рифма не выходит: «труды» — «гнездо»… Это в роде «медведя» и «дядя». За этакую рифму Буренин из нас котлет наделает, Андреевского мы в слезу вгоним, Волынский нас осмеет[12].

— А ты поставь множественное число: «гнезды» — вот и будет рифма.

Птичка умная, ты знаешь

И заботы, и труды,

Хлопотливо ты свиваешь

Долговечные гнезды.

— Да такой формы нет «гнезды»!.. Гнезда, а не гнезды!

— Велика важность, что нету! Не было потребности в форме, — вот ее и не было. А явилась потребность, — она и родилась. Это называется развитием живого языка. На то и язык, чтобы развиваться. Нет, ставь гнезды, непременно гнезды!..

— А что, господа, — робко предложило Сомнение, — не отказаться ли нам вовсе от птички? Бог ее знает, — двукрылая она… Мало ли какие птички бывают! Вот император Николай Павлович, как из мемуаров известно, даже орла птичкою называл. А орлы-то бывают серьезные: Белый, Красный, Черный австрийский, прусский, не говоря уже о нашем, Двуглавом… Неравно, есть в этой птичке какой-нибудь политический намек, — еще посольства вломятся в амбицию: езди потом, объясняйся… Заменим-ка мы ее, шельму-птичку, рыбкою? А? Рыбка — вещь невинная, постная, никому не в обиду. Вы только посмотрите, как с рыбкою стих хорошо выходит.

Рыбка мудрая! ты знаешь

И заботы, и труды,

Хлопотливо оплываешь

Долгомерные пруды.

Вместо безрабочего и бесприютного пролетария воображению рисуется благонамеренный блюститель порядка, околоточный что ли или участковый надзиратель, бдительно обходящий дозором вверенный ему район. Чего вам лучше? Мило! Благородно!

— «В долгу ночь на ветке дремлет»… — не отвечая, прочитал далее бедный сын газеты и вопросительно уставился на аггелов. Сомнение пожало плечами:

— По-моему, это не только не цензурно, но даже непоэтично. «В долгу ночь на ветке дремлет»… Это столько же подходит к птичке, сколько и к железнодорожному стрелочнику. И — подставив в стих стрелочника вместо птички, — посмотри: ты в шести словах совершаешь несколько диффамаций[13] и даже клевет. Во-первых, ты голословно обвиняешь русских стрелочников, что они по ночам, чем бы бодрствовать, как обязаны, дремлют на своих ветках, — чрез что приключаются крушения поездов. Во-вторых, подчеркивая долгу ночь, ты как бы посылаешь упрек железнодорожным правлениям, что они морят служащих чрезмерною ночною работою и переутомляют их, что благополучному ходу поездов тоже не способствует. Требование восьмичасовой рабочей нормы, — вот что такое этот стих. А что о восьмичасовом рабочем дне «Гражданин»-то говорит, — читал!?[14] Нет, прочь эту коварную заковыку! Напиши:

Мальчик рыбку сетью емлет…

По крайней мере, не к чему придраться!

Бедный сын газеты сделал отметку для памяти и перешел к следующему стиху:

Солнце красное взойдет.

— Почему же непременно «красное»? Ах, господа литераторы! все-то вам драпо руж![15] Ставь «ясное»! Свету одинаково много, а эпитет глаз не режет.

— «Птичка»…

— Рыбка!

— Ну, рыбка… «Рыбка гласу Бога внемлет»…

— Это опять — поскольку духовная цензура дозволит.

— Да некогда в нее посылать.

— Ну, в таком случае ставь «друга»: «Рыбка гласу друга внемлет»… так — можно и без предварительной цензуры: есть же у нее, у рыбки, то есть, какой-нибудь друг, у анафемы.

— «Встрепенется и поет».

— Гм… поет… Хорошо, если что-нибудь патриотическое — «По улице мостовой», что ли там, или «Гром победы раздавайся»[16]. А то ведь иная птичка такую песню затянет… унеси ты мое горе!

— К тому же, раз мы заменяем птичку рыбкою, — стих, все равно, никуда не годится, — сказал Труд, — ибо, сколько то замечено учеными, рыбы, вообще, не поют.

— Ну, это могло бы сойти с рук, как licentia poetica…[17]

— Нашел! Не надо лиценции поэтики! — радостно вскричал вдруг Трепет, — к шуту ее! Нашел, — и лучше никто не найдет!.. Не революционно «встрепенется и поет», но благонамеренно «честь начальству отдает»…

Сомнение и Труд взглянули на него с уважением:

— Какой ты, однако, изобретательный, брат Трепет! — завистливо сказало Сомнение.

— Потрепещи-ка с мое — станешь находчивым и изобретательным! — самодовольно возразил Трепет, — нужда научит калачи есть. Итак, друзья мои, читайте, что удалось нам составить в целом.

Бедный сын газеты откашлялся и прочел:

Заботливость рыбки.

Рыбка мудрая! Ты знаешь

И заботы, и труды,

Хлопотливо оплываешь

Долгомерные пруды.

Мальчик рыбку сетью емлет,

Солнце ясное взойдет,

Рыбка гласу друга внемлет,

Честь начальству отдает.

— И — баста! — сказал Трепет. Главная мысль стихотворения высказана, финальный аккорд сделан, дальше заботиться нечего: там у г. Матвеева идут длинноты и нытье!.. «Людям скучно, людям горе», — кому в наше просвещенное время нужна эта гражданская скорбь?.. «В теплый край, за сине море улетает до весны». Я руку на отсечение дать готов, если это не намек на эмигрантов… Чиркай эти преступные стихи синим карандашом, о, бедный сын газеты! чиркай скорее! чиркай! чиркай! чиркай!.. Предостережение! запрещение розницы!! прекращение издания!!!

И, весь съежившись, Трепет влез в карандаш, который бедный сын газеты держал в руке, и карандаш сам собою забегал по рукописи, оставляя на ней роковые синие кресты…

— Барин, а, барин! Проснетесь вы или нет?

Бедный сын газеты широко раскрыл глаза: над ним стоял домочадец, вежливо и уныло сотрясая его за плечо.

— Чего тебе?

— Из газеты посыльный пришел, фельетон спрашивает.

— «Птичка» разве не пойдет?

— Какая птичка-с?

— Нет, ничего, это я так, со сна. Фу, черт, вот заспался-то… Так фельетон, говоришь?

— Требуют фельетон-с.

— Ну, что ж, сядем писать фельетон…

Бедному сыну газеты, слава Богу, снился только сон.

 

Подготовка публикации и комментарии О. Репиной

 

 

[1] Аггел ― созданный в церковнославянском языке термин для обозначения «злых вестников», или падших ангелов («аггелы сатаны»), в отличие от светлых «ангелов Божиих». Слово «ангел» (ὁ ἄγγελος) заимствовано из греческого языка и в переводе означает «вестник». При этом в греческом оригинале нет различий между светлыми и падшими ангелами. Слова аггел (а҆́гглъ) и ангел (а҆́гг҃лъ) пишутся в церковнославянском языке одинаково, но ангел имеет над собой титло (знак, обозначающий священные понятия). Аггелы же, ставшие падшими, пишутся без этого знака.

[2] Буквальный перевод: с удовольствием увижусь с Вами снова. Но здесь, похоже, более фамильярное прощание ― счастливо оставаться!

[3] Метранпаж (фр. metteur en pages «составитель страниц») ― верстальщик.

[4] О каком именно циркуляре идет речь, неясно. Но следует напомнить, что после начала работы в Главном цензурном комитете А. И. Красовского с 1826 г. там были произведены существенные структурные изменения, а также учрежден Верховный цензурный комитет, состоявший из трех членов ― министров просвещения, иностранных и внутренних дел. В эти годы расцвела бюрократия, а цензоры были буквально завалены работой. В связи с рассказом Амфитеатрова уместно привести примеры профессионального рвения Красовского. При цензурировании стихотворения «Стансы к Элизе» В. Н. Олина Красовский делал следующие пометы: «Улыбку уст твоих небесную ловить...» ― Слишком сильно сказано: женщина не достойна того, чтобы улыбку ее называть небесною. «Что в мнении людей? Один твой нежный взгляд / дороже для меня вниманья всей вселенной…» ― Сильно сказано; к тому же во вселенной есть и цари, и законные власти, вниманием которых дорожить нужно... С. С. Уваров, занимавший пост президента Академии наук, отзывался о Красовском так: «Красовский у меня, как цепная собака, за которою я сплю спокойно». После вступления С. С. Уварова на должность министра просвещения главным объектом цензуры стала журналистика и периодическая печать.

[5] Царь Горох ― легендарный фольклорный персонаж шуточных фразеологизмов и сказок. Известная поговорка «при царе Горохе» означает «давно, в незапамятные времена». У Владимира Даля в Толковом словаре живого великорусского языка записано выражение: «Давно, когда царь Горох с грибами воевал».

[6] Брандахлыст (устар., разг.) ― 1. плохой, слишком жидкий напиток, пища. 2. в переносном значении ― пустой, никчемный человек.

[7] Идиома «между Сциллой и Харибдой» означает нахождение в таком положении, когда опасность угрожает с двух сторон (Сцилла и Харибда ― морские чудовища в древнегреческой мифологии; пролив между скалами, где обитали чудовища, пришлось преодолевать Одиссею). В рассказе Амфитеатрова у идиомы иная грамматическая форма, соответствующая выражению «из огня да в полымя».

[8] Из известных Гейнце наиболее популярным был писатель Николай Эдуардович Гейнце (1852―1913), весьма плодовитый автор множества исторических романов. Возможно, его имя упоминается в рассказе неслучайно, Гейнце неоднократно уличался современниками в плагиате. Здесь, в рассказе, ему приписывается авторство «Капитанской дочки», сочиненной А. С. Пушкиным.

[9] Разумеется, стихи, выданные за сочинение г. Матвеева, легко узнаваемы и принадлежат А. С. Пушкину (вставная песенка в поэме «Цыганы»).

[10] Алексей Дмитриевич Галахов (1807―1892) ― историк русской литературы, педагог. В 1830-е гг. преподавал русский язык и словесность в женских учебных заведениях Москвы — Александринском сиротском институте и Александровском училище. В 1843 г. вышла его хрестоматия, из которой были изъяты многие сочинения Державина, Петрова, Сумарокова, Тредиаковского, Ломоносова, Хераскова и были включены стихи Фета, Полонского, Кольцова, Боратынского, Майкова, Полежаева, Лермонтова, а также дополнен Пушкин.

[11] Подразумевается Владимир Петрович Мещерский (1839―1914) ― писатель и публицист, консерватор, выразитель крайне правых взглядов, внук Н. М. Карамзина. Консультант при правительстве Александра III и Николая II. Издавал журнал «Гражданин» патриотического направления.

[12] Виктор Петрович Буренин (1841―1926) ― литературный критик, публицист, поэт-сатирик, нигилист, циник, грубиян, известный нападками на многих писателей, включая М. Горького, А. П. Чехова, В. Г. Короленко, Л. Андреева, И. А. Бунина, А. Блока, В. Брюсова и др. Согласно легенде, именно Буренин ускорил смерть умиравшего от туберкулеза поэта С. Я. Надсона.

Сергей Аркадьевич Андреевский (1847―1918) ― поэт, критик и переводчик. Сборнику своих стихотворений он предпослал эпиграф из Э. По: «…меланхолия — наиболее законное из поэтических настроений», что совершенно соответствовало настроению всего сборника.

Аким Львович Волынский (1861―1926) ― литературный критик.

[13] Диффамация (лат. diffamatio «опорочение, лишение чести, доброго имени») — распространение порочащих сведений. В отличие от клеветы, предполагающей заведомую ложь, суть диффамации именно в разглашении сведений, необязательно лживых.

[14] См. сноску № 11.

[15] Drapeau rouge ― красное знамя (фр.), революционный символ.

[16] «По улице мостовой» ― русская народная песня. «Гром победы раздавайся» (1791) ― неофициальный русский национальный гимн конца XVIII — начала XIX вв. Стихи Г. Р. Державина, музыка О. Козловского.

[17] Licentia poetica — поэтическая вольность (лат.).